so tell me why my gods look like you

Иногда Хуа Чэн думает, что все еще спит. Она оглядывается — на жизнь, которая существует вокруг нее, и чувствует себя такой маленькой, как будто она никогда не вырастала из порочной, забинтованной малышки, которая упала с той стены. Она чувствует силу, осматривает одежду, имя, которое она выбрала себе, и это кажется чем-то далеким, будто принадлежит совершенно другому человеку. Она Собирательница цветов под кровавым дождем, одна из Четырех Великих Бедствий. Она уничтожила тридцать три Бога за одну ночь. Одно упоминание об одних ее бабочках вызывает дрожь даже у самых сильных небожителей. Но несмотря на это (из-за всего этого?) она все еще прячется в своем собственном сознании. Она все еще смотрит на женщину рядом с собой, и ей хочется плакать, потому что как она может быть достойна ее? Иногда, когда она спит, свернувшись калачиком, окруженная теплом Се Лянь (единственное тепло, которое она чувствовала с того момента, как умерла, а может быть и раньше), ей снится, что она все еще на горе Тунлу, вся в шрамах, напуганная и полубезумная. Что эта жизнь, которой она живет сейчас, — всего лишь очередная фантазия, высеченная из чего-то еще менее реального, чем камень ее статуй. Очередная отчаянная попытка увидеть Ее Высочество. И так легко поверить — поверить, что у нее ничего нет, что она ничто. В конце концов, это имеет смысл. Все (не считая дянься, конечно) всегда давали понять, что она мусор и бесполезная уродина. Голос ее отчима все еще звучит у нее в голове насмешливым эхом. Монстр. Демон. Сучка. Она не думает, что за все восемьсот лет своей жизни совершила хоть что-то, что сделало бы эти слова менее правдивыми. Если уж на то пошло, он оказался более правым, чем мог предположить. Но это не делает его вину меньше. Именно в такие ночи она просыпается от прикосновения нежных ладоней, лежащих на ее руках и обнимающих ее лицо. Се Лянь держит ее лицо так, словно драгоценную и хрупкую вещь. Так же она держит ее бабочек. Это заставляет маленькую тьму, которой является Хуа Чэн, хотеть кричать, или плакать, или лопаться от такого большого чувства, что она все еще не может назвать; пьянящая смесь любвипреданностиблагоговения, в которой она охотно тонет. Что-то в груди Хуа Чэн с треском ломается, и она зарывается лицом в волосы Се Лянь, слишком трусливо, чтобы смотреть на нее. Се Лянь позволяет. Она тесно прижимает ее к себе, целует ухо Хуа Чэн. Ее руки обхватывают Хуа Чэн еще крепче, вся мощь Богини Войны направлена на защиту той, кого она считает драгоценной. Ее голос мягок, настолько мягок, что Хуа Чэн вновь ощущает себя маленькой. — Сань Нян? — бормочет она, ее большой палец нежно водит кругами по плечу. Ее пальцы и ладони покрыты мозолями, как и у Хуа Чэн. — Ты хочешь поговорить об этом? — Ничего страшного, цзецзе, — пробормотала Хуа Чэн в изгиб ее шеи. Ей не нужен сон, но она чувствует себя такой уставшей. — Я просто немного не в себе. Се Лянь хмыкнула, но не стала спрашивать дальше. Треснувшая штука в груди Хуа Чэн зашевелилась при этом звуке. — Серьезно, цзецзе, тебе не о чем беспокоиться, — Хуа Чэн отстраняется, криво улыбаясь, и целует ее в уголок губ. — Просто продолжай спать. Эта Сань Нян не должна была будить цзецзе. Се Лянь бросает на нее взгляд и приглаживает волосы, упавшие на правый глаз. Хуа Чэн почти одергивается назад, больше по привычке, чем что-либо еще, и Се Лянь замирает. Медленно, очень медленно она наклоняется вперед и нежно касается губами впалого века. Это похоже на спасение, на отпущение грехов. Как будто ее встречают, знают и любят, несмотря на это (за это, сказала бы Се Лянь). Это то, что Се Лянь любит делать, и то, к чему Хуа Чэн никогда не привыкнет. Голос Се Лянь все еще сонный и мягкий, когда она отстраняется и говорит, — Сань Нян уже должна была запомнить, что все, что беспокоит ее, беспокоит и меня. Если Сань Нян грустит, тогда нет ничего, что я предпочла бы больше, чем помочь ей. Она позволит мне помочь? Хуа Чэн смотрит на женщину напротив и не может поверить, что она реальна. Что она здесь, и она любит ее, так же, как Хуа Чэн любит ее в ответ. Хуа Чэн снова устраивается в объятиях Се Лянь, утыкаясь лицом в ее ночное ханьфу, в желании быть ближе. — Цзецзе уже помогла мне. Как может кто-то грустить, когда руки цзецзе обнимают ее? — Се Лянь могла почувствовать ее дерзкую ухмылку сквозь ткань и негромко рассмеялась. Хуа Чэн почувствовала, как что-то поселилось в ней при звуке этого смеха. Се Лянь отклонилась назад, стараясь держать Хуа Чэн в своих объятиях, и снова накрыла их красным шелковым покрывалом. Они остались лежать так, тихо, Хуа Чэн даже слышала дыхание Се Лянь. Когда она снова начала говорить, ее голос был приглушенным и тихим: — Сань Нян, ты знала, что у меня тоже есть возлюбленная в этом мире? Она добрая и смелая, защищает меня, когда я делаю какие-то глупые вещи. Она спасла мою жизнь. Она была со мной все время, но я не знала о ней. Она всегда верила в меня. Я хочу быть достойной ее преданности. Когда я не могу быть сильной для самой себя, я становлюсь сильной для нее. Я очень люблю ее. Дыхание Хуа Чэн прерывается, когда она слышит свои собственные слова, эхом возвращающиеся к ней. Она смотрит наверх, в тусклом свете их комнаты, в безопасности, тепле и реальных объятиях своей любимой. Она смотрит на свою Императрицу, свою Богиню, свою жену. Ее дом. Она знает, что будет тяжело. Тяжело начать чувствовать себя уверенно на своем месте в своей жизни, и уж тем более на месте в жизни Се Лянь. Но для Се Лянь, ее дянься, как она может не постараться?