Память

Взрослая жизнь – серая, тягучая, густая и грязная – подобралась совсем незаметно. Взрослая жизнь была ещё хуже, чем в мемах – таких же беспросветно отчаянных, с привкусом горькой иронии и бесконечного числа лекарств. Взрослая жизнь была гораздо хуже жизни студенческой – куда-то исчезло и без того малое количество свободного времени, и от отчаяния стало некуда деваться. Олежа снял очки и уставился в потолок – тот медленно расплывался, терял фокус, пока Олежа силился превратить его в единое неясное пятно, – чтобы потом отчаянно сморгнуть. Из неприкрытого окна выглянула луна – ослепила краешек глаза, и Олежа, в конце концов, сдался: прикрыл глаза и всё же заплакал. Закрыл лицо руками: плакать в его возрасте было уже не солидно, да и оставлять мокрые следы на чужом диване как-то совсем не хотелось. В груди ходуном ходило отчаяние, билось под рёбрами, разрывая лёгкие. Вырывалось громким выдохом, израненным всхлипом – Олежа замер, прислушиваясь. Понадеялся, что плакал не слишком громко. Сегодня ему пообещали перезвонить уже на третьем собеседовании подряд. Олежа знал, что никто не перезвонит: он бы и сам себе не стал перезванивать – усталому, забитому, гордому носителю кругов под глазами, обладателю самых трясущихся коленей во всей России. Он третий день подряд вставал ни свет ни заря и мчался по собеседованиям – возвращался под вечер и прятался в отведённый ему угол. За ужином обещал: скоро найду работу, скоро смогу оплатить свою квартиру, скоро съеду и перестану занимать место. Обещания отдавались в груди пустым эхом – сил попросту не оставалось. И он повторял: — Извини, я понимаю, что очень мешаю, я правда стараюсь как могу, но… — Успокойся, — Антон жестом остановил поток слов. Антон почти не изменился – как и всегда, звучал уверенно и спокойно. Как и всегда, звучал успокаивающе – Олежа мог бы осмелиться назвать этот голос родным. — Ты можешь оставаться у меня так долго, как только захочешь. Они с Антоном почти не общались этот год. Сначала Антон окончил магистратуру – упал куда-то в свои дела. Затем и Олежа – пустился на поиски работы, утонул в попытках выжить. Дипломатор скончался в конвульсиях ещё за год до этого – задохнулся делами, был нещадно растоптан «взрослением». Антону говорили: «Наиграешься – и завяжешь с этими своими разговорами». Как в воду глядели: Дипломатор отмер, как отмер подростковый максимализм, как отмерла студенческая свобода и как отмерли все другие мечты. Тогда Олежа поймал себя на мысли: а что ещё их связывает? Как оказалось – ничего. Переписка в социальных сетях быстро опустела, «отмерла» точно также. Олежа боялся предпринимать новые попытки и, в конце концов, перестал писать вообще. И Антон не писал тоже – видно, ему было совсем не до этого. Олежа не хотел казаться пессимистом, но в какой-то момент сказал сам себе: «Я же говорил». Говорил, что рано или поздно всё это кончится – и оно закончилось. И, казалось, возврату не подлежало. Олежа чувствовал, как всё внутри медленно отмирало. Хотелось верить, что после университета начнётся настоящая жизнь – но, как оказалось, жизнь попросту закончилась. Жизнь не умещалась между работой с девяти до пяти в офисе, жизнь не умещалась между стопками отчётов, жизнь не умещалась в два выходных. Не умещались ни интересы, ни друзья, ни чувства – Олежа не был уверен, что они у него вообще были. Когда ему сказали громогласное «Уволен» – Олежа не был уверен, что даже услышал это. Помнил только, что внутри что-то пошло трещинами, осыпалось пылью. И когда выгнали за неуплату – тоже не был уверен, что чувствовал. Антон появился в его жизни снова случайно – и протянул руку в безвыходной ситуации. Повстречал случайно на улице, обратил внимание – хотя мог пройти мимо. Завязал разговор, прикоснулся к побледневшему запястью. Проникновенно взглянул в глаза, спросил: «Что случилось?». Не осудил и не бросил. Нашёл нужные слова – и повёл за собой. В очередной раз. Тогда Олежа понял: кое-что в нём всё-таки не отмерло. Снова жило и билось. — …Не хочу быть тебе в тягость, — честно признался Олежа. — Брось, — Антон повёл плечами. Улыбнулся – так очаровательно, так по-антоновски, так, что сердце снова пропустило удар. — Ты мне не в тягость. И Олежа снова что-то почувствовал. Почувствовал, как разрывают грудную клетку отчаяние и усталость, почувствовал, как любовь снова накрывает с головой – так глупо и невовремя! Почувствовал желание просто насладиться жизнью, почувствовал вину за то, что мешает наслаждаться жизнью другим. Почувствовал бесконечный спектр эмоций – захлебнулся ими. Взвыл – как раненый зверь. Проглотил звук – понадеялся, что тот не разлился по квартире. Антон мягко постучался в дверь. — Можно? — Что-то случилось? — Олежа попытался звучать спокойно – получилось надрывно. — Это я хотел спросить, — Антон медленно подошёл к дивану, аккуратно присел на край. В темноте его глаза ярко блестели – Олежа соскучился по этому блеску. — У меня всё в порядке. Я скоро найду работу и съеду, — повторил Олежа, как мантру. Он засыпал и просыпался с этой мыслью, затыкал ей любые другие и высказывал вслух – возможно, слишком часто. — А если честно? — Олежа почувствовал, как Антон мягко коснулся его руки. Погладил пальцы. Мягко коснулся взглядом лица – отметил блестящие дорожки слёз. Олежа приподнялся – но руку не выдернул. — Честно? — Честно. Олежа молчал. Молчал долго и мучительно – искал слова, искал причины, искал: а надо ли что-то говорить? Привык всё прятать в себе, привык хранить секреты – свои и чужие. А от привычек избавляться сложно. — Если честно, я… — секундный запал кончился. Олежу хватало только на глупое повторение одного и того же. Он снова замолчал. — Ты же не будешь завтра подрываться ни свет, ни заря? — и это не было похоже на вопрос – скорее на утверждение. — У меня завтра собеседование, — соврал Олежа. — Завтра воскресенье. Выходной, — Антон крепче сжал Олежину руку. В темноте было не видно – но Олежа покраснел. И, может быть, его подводило зрение – наверняка подводило, – но Антон, кажется, покраснел тоже. — Останься дома. Можем чем-нибудь заняться вместе. Я буду рад. В груди что-то шевелилось. — Хорошо, — Олежа, как и всегда, отказывать Антону не умел. — И я очень рад, что ты здесь, — Антон вдруг опустил взгляд. Помолчал секунду. Всё-таки высказал: — Я очень скучал. В груди что-то сходило с ума. Кричало, билось и требовало сказать: «Я тоже». И Олежа поддался.