Здравствуй юность в сапогах

Командир насмехается,

когда Роза дергает головой. Его бьют метко в живот и он сгибается пополам, схаркивая кровавый выплеск на бетон с мраморными вкраплениями — типичный для советского союза пол главного холла его подразделения. — Имя бабское, так еще и волосы свои патлявые хочет оставить, а, полюбуйтесь! — Розочка наша чет красными лепесточками размазалась, — ржет кто-то из старших генералов, когда Роз поднимается на карачки и сплевывает снова, грубо растирая кровавое пятно по своей щеке. Его грубо тянут за волосы — выкрашенные в изумруд за счет зеленки другана. Лили не по-детски на обесцвеченную солому, а теперь ее наматывали на кулак, пока его тело снова прибили тяжелым ботинком к холодному полу. — Мен… Мать… Так назв… — Рот закрой, шлюха взводная! — Роза задрожал, когда ботинок сильнее вжал его поясницу в бетон, елозя так, чтобы и пах хорошенько пострадал от давления об гладкую поверхность. Стон сорвался с разбитой губы, а нос зашелся кровавым пузырем, когда резко все закончилось — он упал лицом с чугунностью всех горшков мира, ударившись лбом. Никакого ботинка на теле, никакой боли в затылке — волосы криво срезали цепеллином-ножом. Мирный момент длился недолго — увесистый носок командира тут же еще больнее пнул его в ребра, и словно несколько зарядов разорвалось под плотью, так, что Роза отлетел, перевернувшись. На этом его бросили. Не стали наказывать более, не отправили на наказание. Он просто остался один. Совершенно один. Без мамы. Без семьи, без сослуживцев. Один, с кровавым лицом, застывшими слезами в травянистого цвета ясного детства глазах. Впереди еще два года. Но теперь он не будет выделяться и ни за что не даст им повод думать, что он местная блядь для слива. Особенно этим старым пидорасам, расстерявшим совесть после сорок пятого. А потом он отрастит самые, нахрен, пиздатейшие волосы на районе. Нахрен, во всей России, и уши доколет. Ю ноу блин?

***

Шершень мягко гладит его волосы —

до плеч, уже осветленные. Мягкие и переливчатые, он отгибает каждую прядь, нежно касаясь кончиков, товоршащихся между пальцев губами. Взгляд случайно задевает тонкий шрам у виска, почти незаметный и рваный. Взгляд Шершняги тут же стал тяжелее и он печально прильнул к щеке Розы, а затем снова выпрямился, сидя с его головой на коленях. Это было прекрасное утро и второе утро после того, как они стали просыпаться и засыпать в одной постели без ужимок и недомолвок, а искренне и с чистым жаром. И такие нежности входили на радость каждого в привычку. Но сейчас что-то было не так, поволокой сомнения накрывая утренний нежный быт. Роза поднимает голову, и в этот самый момент, когда их взгляды сталкиваются друг с другом, пусть и верх ногами, парень вынужден зажмуриться — прямо возле его ресниц упала большая округлая слезина, разбившаяся об поры и легкие небрежности кожи. Покатилась тут же к во всю разрастающимся усяшкам Розы, такая ледяная. Рыжик его, блин, сорвался, стоило на него взглянуть, и музыкант почувствовал, как содрогнулся его живот в немой судороге плача. Роза в шоке снова распахнул свои очи, тут же поднимаясь, шурша простынями и не стыдясь своего полного обнажения, чтобы только оказаться сейчас как можно ближе и теснее к парню. — Шершняга, блин, ты че раскис-то, че такое? Я ночью типа перестарался? Ну ты бы сказал, блин, эй, не плачь, Шершень, — Роза накрыл крупными квадратными ладонями его спутанные рыжие волосы и объемные кудряхи с торчащими под ними ушами, гладя и придерживая, пока большие пальцы смахнули новые гроздья, как ледяные бусы на подмерзшей иве в ноябре, мерцающие в свете светлеющей комнаты от поднимающегося солнца. Роза искренне не понимал, что мог сделать не так, чем вызвать такое недоразумение и грусть милого-ряженого. — Д. Да-ты… Ты просто… Я вспомнил, ты говорил, что… В армии колотили. н-немного… — захлебываясь, не смотря на всю свою заизюменность, Шершняга говорил как никогда четко и ясно, просто прерываясь чтобы набрать в маленький рот побольше воздуха. — Ну… Да. Да, я знаю, я говорил, но и что? — Твой… Шрам на голове оттуда, да? — Роза буквально рыдал, как маленькое дитя, казалось, уменьшившись в два раза — голенькое истощённое дитя. — Мне жалко. Мне больно за тебя. А еще… Я очень очень боюсь, что меня заберут в армию, я не хочу, Роз! Шершняга снова волком завыл, свалившись мокрым и уже реально по-фантомаски багровым от слез лицом в пушистую грудь гитариста. Господи, блин, нахрен. — Ты вот почему так испугался, когда Жилин пришел? Боишься? — Боюсь… — Так, ШЕРШНЯГА. — Роза резко отнял его от себя, сжав до боли веснушчатые, по истине одаренные солнцем, плечи, тряхнул. — Послушай, послушай, я тебе кричу, клянусь, нахрен, Шершень, ю ноу, я вообще никогда не позволю тебе и близко оказаться с этим местом, ты меня понял, кунжут мой ирландского сорта, нахрен?! Не бойся, пожалуйста, я никому тебя не отдам, — он вновь его крепчайше обнял, покачивая в своих руках и целуя бегло влажную румяную щеку, кусая нервно губы и сам ищет силы, чтобы не заплакать. От одной мысли о костлявом длинноногом Шершняге в армии, с его кукольными малыхинскими глазищами, которого сразу записывают в местную сливалку и шлюшку, Розу доводит до слез и тошноты. Он сдерживает все в себе, но его выворачивает внутри и обжигает ядовитой кислотой. В глазах стоит его крошечное чудо со сбритыми кудрями. Шутки про евреев, столь обидные вопросы про еще яркие шрамы на запястьях, доебы о малыхах. Это среда полная мужской боли и злости, где его маленькая талантливая звездочка находиться абсолютно не должна. Он целует его, успокаивающе, когда слышит, что дыхание Шершняги успокаивается и гладит сильнее до красных следов пальцев плечи, представляя, как за неумение правильно резать картошку или копать яму, его мальчика бьют и касаются грязные лапы дедовщины и мерзотные оскалы собратьев блестят вместе со звездами на погонах из разных уголков части, когда Яшу ставят на колени. Он никогда его не допустит к этому. Розе было легче, Розе было просто — побили. Сплюнул, вытер, пошел, его незачем было наказывать, он по-интернатски прекрасно чистил овощи и драил полы одним из первых. Он быстро бегал и хорошо подставлялся, признавая свое положение и смиряя гордость. У него были прекрасные результаты, не хуже прочих солдат. Сильный, молодой и резвый, а Яков Шершанский это мадонна, выращенная вазочкой на очередной полочке. Это шедевральный пельмешек — трепетное создание аля лань из леса, мама Бемби, ю ноу, и если хоть кто-то захочет… Собственно. Это можно и сказать: — Если хоть какой-то урод захочет отобрать тебя в подобное место, я как волчара нахрен, всем глотки зубами голыми перегрызу, Шершняга, ты услышал? Я тебе обещаю. Шершень лишь кивает, уже спокойно прислушиваясь к его холодному размеренному дыханию. Лишь изредка он всхлипывает, чувствуя, как напряжение горит и звенит в Розе, но и тот вскоре тает в объятиях и еще долго они будут лежать. Тронутые печалью, но еще и искренним счастьем за то, что оба верят — такого не случится. Шершень в безопасности, а если он это знает, то и Роза может спать спокойно, пока на фоне показывают утренние диснеевские мультики в телевизоре, а в руках спит его нежное сокровище, теплым дыханием опаляющее грудь. Никому не отдаст. Роза-Робот любил Якова больше жизни. И… Ее он бы легко отдал, если бы можно было обменяться на его пожизненную безопасность и свободу. Никому не позволит причинить ему боль. Не ту, что легко вынес сам, и не ту, что выносят иные.