Не было бы беды

      Они никогда не уходили далеко от города — в лес погулять, и сразу обратно, в дом. Привыкли к нему слишком, как только за порог, то неспокойно на душе, непривычно, неправильно, будто бы голым вышел на улицу холодной зимой, поэтому только на рынок по одному, и то редко. На охоту тоже ходить почти перестали — все же нельзя столько убивать под боком: за год трупов накопилось, девать некуда, скоро точно местные начали бы вопросы задавать. Да и толку от смертей никакого, даочжан своими руками смерть нес и улыбался, будто бы только что сотню людей благословил от мучений. С него как с гуся вода, все не почем, пока не ведал, что творил, а правду раскрывать уже смысла не было. Наоборот, Сюэ Яну хотелось запрятать её подальше, поглубже, чтобы она не вертелась на языке надоевшим вкусом дешёвого вина.       — Чудовище пригрел на груди, добродушный даочжан, — частенько шептала слепышка ему в спину, словно мнила, будто бы если она слепая, то ей все с рук сходить будет, но до поры до времени. Нельзя её пока трогать — шуму будет много, да и даочжан расстроится. Он все считал, что они все друг другу словно дороги, так еще и слово такое выбрал, которое никто из них по-настоящему не знал — семья. И Сюэ Ян смеялся — права она. Ну, конечно, не совсем, никакое он не чудовище, а вот насчет даочжана очень точно сказала: сам же виноват, нельзя же вот такой улыбкой раскидываться по сторонам, точно кто захочет себе её забрать. Так и получилось. И все же не были они семьей, или же были — Сюэ Ян не знал. Знал только точно, что слепышка всегда гуляла допоздна, слонялась непонятно где, и не было на нее управы: на все слова кивала, будто бы все поняла, но никого не слышала, никогда вовремя не приходила.        Порой это ему было только на руку — побыть с даочжаном вдвоем, без хихиканья под боком, без едких привычных глупых словечек глупой девчонки. Когда ее нет, можно было развлечься, поиграть, настроение себе поднять, например, как сегодня — резко повалить даочжана на кровать, да так, чтобы все, что в руках у него было, по комнате разлетелось, поцеловать, послушать смех заливистый. Вседозволенность рядом с даочжаном пьянила лучшего любого напитка — всё, что c ним ни сделай, всему рад, и от этого ощущения Сюэ Ян едва не сходил с ума: целовать бы его вечно. Руки уже даже не слушались, сами по телу даочжана гуляли, в одеждах как всегда путались, но в какой-то момент даочжан все же перехватил его ладони как преступнику, как утопающему. И почему-то Сюэ Яну до боли в горле стало смешно, и смех, накатывающий волнами, разнесся по пустой комнате громом.       — Весело тебе, друг? — прошептал даочжан, приподнимаясь за поцелуем, хотя голос у него был такой, будто бы в обиде глубокой. — Имя твое мне не секрет, — губы у даочжана горячие, словно лихорадкой болен. Сюэ Ян потом только смысл слов понял, но целовать не перестал, подумал, может — пожалуйста, — показалось, так ведь бывало часто, послышалось, привиделось. — Тебя, Сюэ Ян, сложно не узнать, хоть голос ты поменял, хоть глаза у меня забрал.       Смешно же — глаз даочжана не он лишил, но теперь, раз его узнал, то решил, что все зло мира этим именем будет называться.       — Я тебе горло перережу, — проговорил Сюэ Ян в ответ, решив, что раз даочжан правду начал говорить, то и ему пора. — Вот как только дернешься, на маленькие части порежу, даочжан, и заберу их с собой на память.       Красивый даочжан очень, прямо сейчас, вот так нагло сковавший его руки, лежащий под ним со всей своей изящной гордостью, словно не он убийцу поцеловал и имя запретное назвал. Сюэ Ян только криво усмехнулся — глупый все же он, и сам Сюэ Ян глупый, потому что в голове мелькнула самая глупая тень надежды.       — Если ты так этого хочешь, то делай, — кивнул даочжан и прижал его к себе столь быстро, столь сильно, что Сюэ Ян охнул: в стальные объятия — не вдохнуть глубоко, ни вырваться, и никогда было не подумать, что в его руках столько силы, хоть десяток мечей поднимай; охнул и рассмеялся — даже отвечать не нужно, за него уже все сказали. — Долгой дорогой твоя месть шла,  — выдохнул даочжан ему на ухо, и его губы, как всегда горячие, коснулись щеки.       — Всего-то год, даочжан, всего-то один год.       Слышно было, как Шуанхуа завибрировал в углу комнаты, словно жаждал, что хозяин его призовет, направит, но даочжан не захотел убивать врага, лишь одной рукой коснулся лица Сюэ Яна. И тот даже медлить не стал: медленно обхватил его пальцы губами, хотел было укусить до крови, но вспомнил вовремя — даочжан не любил ненужных грубостей, сам с ним обращался будто бы с куклой, хотя знал же, что заклинатель, знал же, что силой почти равны. Все равно лелеял как любимую игрушку: всегда рядом держал, одеялом укрывал, с собой под бок клал, словно боялся потерять.       Горячо от него, от его тела обнаженного. Иронично как — он белый, как мрамор, а горячий, будто бы изнутри горел, словно пальцами коснулся огня, и все движения его сегодня непривычно хаотичные, такие жадные, словно первый раз до своего врага дотронулся и словно если имя назвал, то все заново началось; даочжан такой нетерпеливый и такой голодный, пытающийся насытиться поцелуями. Обнял его за шею — вот-вот и мог бы сломать за секунду — и сам подставил оголенное горло под прикусывания, и Сюэ Ян поцеловал его, будто бы ему тоже было совсем не страшно.