Ошибка

В переулке холодно, сыро и пахнет застарелой мочой. В переулке темно — единственный фонарь разбит кем-то вдребезги и валяется в грязи обрывками яркой бумаги. Хиджиката смотрит на них так, будто видит впервые в жизни. Хиджиката готов смотреть куда угодно, только не на собеседника. Кажется, злость вот-вот переполнит пресловутую чашу терпения — и так неглубокую — и от Гинтоки останутся только кровавые брызги на покосившихся стенах, только обрывки белого кимоно, вымоченного алым. Йородзуя стоит напротив, как каменный истукан. Он смотрит на него с ехидством, с превосходством, с тупой безграничной ленью на лишённом эмоций лице — замком чувствует это кожей и хочет отодрать её собственными ногтями, воя от боли и хохоча, как безумец. Окита, мать его, как будто знал, в какой день поменяться с ним дежурством. Знал, засранец, и подбирал момент, когда именно он, Хиджиката, должен выйти в патруль внепланово.  — Может, ты дашь мне пройти? — низкий, спокойный — всегда спокойный — голос Гинтоки дерёт барабанные перепонки как железный ёрш для мытья бутылок. Хочется, чтобы он заткнулся и больше никогда, никогда не раскрывал рта. — Оогуши-кун, ты оглох? Удар летит сам собой, и Хиджиката поражается собственной реакции. Если бы его спросили, какого чёрта только что было, он не смог бы предоставить ни одного внятного объяснения этому поступку кроме ублюдочно-тупого «не смог иначе». Гинтоки не нужны ни его оправдания, ни его объяснения. Он ловит сжатый кулак на лету, буквально в миллиметрах от своего лица — всё такого же невозмутимо-правильного, пофигистичного, будто вырезанного из мрамора. Ни один мускул не дрогнул. Хиджиката медленно, через силу поднимает взгляд и вперивается в красные глаза напротив. Даже в темноте он готов поклясться собственной катаной, что Йородзуя ухмыляется, и эту ухмылку хочется вырезать и затолкать ему прямо в глотку так, чтобы хрипел и задыхался, не в силах сделать вдох.  — Что, по-другому не умеешь, да? — хмыкнул он. — В собачьем языке нет таких слов как «проходите, глубокоуважаемый Гин-сан», правда?  — Да пошёл ты нахер, — прошипел в ответ замком. — Нахер, нахер тебя, ублюдок! Если бы ты только знал, как я тебя ненавижу, — последняя фраза вышла какой-то горькой, как привкус дешёвых сигарет на языке. — Если бы не ты, я бы никогда не… — О, ну конечно, — язвительно хохочет Гинтоки. — Ты бы никогда-никогда, ты бы ни за что на свете, ты же страж порядка, а стражи порядка мужиков не трахают. Ты ненавидишь меня за то, что произошло, но почему-то забываешь, чья была инициатива. Я прав, Оогуши-кун? — насмешка в его голосе капает ядом прямо на загаженный асфальт переулка. — А раз я прав, то, может, ты перестанешь вести себя как истеричная школьница и всё-таки уйдёшь с дороги? Или я не прав и ты хочешь поспорить?  — Я был не в себе, — фраза вышла рубленой, чеканной, металлической, требующей всего самообладания, которое только имелось у Хиджикаты. — Ты знаешь, почему. Я был под психотропным токсином и физически не мог контролировать себя. Хватит уже об этом. Если бы ты на самом деле был против, я бы ничего не смог сделать — ты в состоянии дать мне по морде, Йородзуя, будем честны. Но ты этого не сделал. Ты, мать твою, стонал и извивался подо мной как девка из Йошивары, ты наставил на мне засосов, ты расцарапал мне спину, и знаешь, что? Ты не просил останавливаться. Совсем наоборот. Так что хватит при каждой встрече припоминать мне эту… досадную ошибку, ясно тебе?! — резко отшатнулся и попытался вырвать кулак из железной хватки, но не смог. Рванулся ещё, ещё раз, но Гинтоки со своей силищей держал крепко, и Хиджиката понимал, что выглядит как идиот со своими бесплодными попытками высвободить руку. В глазах напротив отражалась пустая рубиновая бездна, и только ухмылка расползалась по его лицу резаной раной. Отступать было просто некуда. Всё началось с той блядской спецоперации, как обозвал её сам Хиджиката. Ямазаки давно следил за теми контрабандистами, промышлявшими специальным нейротоксином, который потом продавался в Йошивару и прочие увеселительные заведения подобного толка — для увеличения продаж живого товара и боеспособности посетителей, конечно же. Действие на лимбическую систему у токсина с красноречивым названием «Сатир» и впрямь было занимательное — вдохнувший наркотический газ из баллончика ещё долго не мог прийти в себя, преследуемый желанием трахнуть всё, что более-менее для этого предназначено. Чувствительность усиливалась в разы, и это без существенного влияния на длительность — какая радость и для похотливых старикашек, и для скучающих жён, чьи мужья уже не могут или не хотят, и для путан, получающих дополнительную плату за старательность. Нейротоксичный газ начал стремительно набирать популярность на чёрном рынке. Конечно, и побочные эффекты у такого допинга были весьма серьёзными, в связи с чем случаи смертей клиентов и проституток в Йошиваре резко возрасли. Более того, токсин вызывал сильное привыкание, зависимость и неслабый синдром отмены, что заставляло увеличивать дозу… и в один не особо приятный момент внезапно умирать от инфаркта. Сердце у пожилых частенько отказывало, не выдерживая такой перегрузки. Поначалу никто особо не обращал на такой скачок смертей внимания — мало ли, отчего отправился к праотцам очередной старый пердун или проститутка? Но когда люди и аманто начали массово умирать в номерах отелей, Йошиваре, туалетах клубов, на задних сиденьях машин и даже собственных постелях прямо во время процесса, стало не до шуток. Расследование быстро вывело на след аманто-контрабандистов, и всё бы прошло быстро, не появись прямо на месте проведения спецоперации грёбаный Гинтоки, так некстати ищущий очередного пёсика какой-то милой старушки, который, естественно, именно в этот день решил сорваться с поводка. Шелудивый, который благополучно вернулся к хозяйке сам, сильно их подставил. Конечно, бандиты заметили и орущего на весь склад Гинтоки, и замкома, проклинавшего всё на свете и Йородзую в особенности. Драться было отчаянной, но бесполезной мерой — утырков было слишком много, а кодексом бусидо и правилами честной драки они не заморачивались. В конце-концов, даже два хороших мечника не выстоят против неожиданно прилетевшего крепкого удара по затылку. Так замком и оказался привязанным к какому-то столбу в тёмной комнате. Но это ещё куда ни шло, можно было бы пережить. Хуже всего было то, что Гинтоки бандиты привязали к тому же столбу, что и Хиджикату. Словесная перепалка быстро перерасла в полноценную ругань с переходом на личности, потом — в угрозы, потом — в безуспешные попытки дотянуться друг до друга, чтобы отвесить пинка. В какой-то момент чёртов Йородзуя дёрнул путы слишком сильно, задев стопку каких-то коробок, из которых высыпались баллончики с тем самым газом, издалека так похожим на освежитель воздуха. И, естественно, один такой баллончик упал слишком близко, чтобы Гинтоки не достал его. Вопль замкома «не смей!» был проигнорирован — конечно, кудрявый ублюдок нажал на кнопку распылителя, даже не удосужившись прочитать этикетку. Конечно, Хиджиката вдохнул вонючее лиловое облачко, да и самому Йородзуе, наверное, тоже досталась доза препарата, пусть не такая сильная. Конечно, действие было быстрым. И, конечно, Гинтоки аж никак не ожидал проявившегося эффекта. Те ощущения замком запомнил на всю жизнь. Он никогда раньше не принимал наркотики, поэтому мог судить о их действии только с чужих слов. Ощущения были… странными. Контуры стали чётче, цвета — ярче, голос Гинтоки, как обычно, несущий какие-то бредни — громче и будто многократно отражался от стен, зудел в мозгах, отдавался в паху. Сначала бросило в жар, потом по позвоночнику ледяными пальцами пробрал озноб. Он дышал так часто, что, казалось, вот-вот должен был потерять сознание. Где-то на периферии сознания кто-то диктовал ему свистящим шёпотом: «действуй-действуй-действуй», и обычно сдержанный Хиджиката физически не мог сопротивляться ему. Форменные штаны давили так сильно, что хотелось взвыть. Как будто, если бы он сейчас не трахнул кого-то — причём конкретного — он просто бы умер на месте.  — Эй, ты чего? — низкий голос Гинтоки отразился от стен эхом, засел в извилинах, сжал и так пульсирующий член, скрытый форменными штанами. Гинтоки ещё что-то сказал, но это было совершено неважно. Хиджиката мог поклясться чем угодно, что никогда и никого не хотел так, как его сейчас. Если это не пиздец, то что тогда?  — Я тебя ненавижу-у-у, — только и смог провыть замком. Эту фразу он повторял и после, и гораздо чаще — уже после того, как бравые Шинпачи и Кагура вместе с Шинсенгуми нашли их и отвязали от проклятущего столба — он ненавидел. Когда замком, абсолютно не обращая внимания ни на что вокруг, схватил не сопротивляющегося придурка за плечо и просто потащил за собой, как куль с тряпьём — он ненавидел. Когда дверь убогой комнатушки — первой попавшейся — захлопнулась, отсекая все звуки снаружи, он ненавидел ещё сильнее. А Йородзуя молчал. Йородзуя не сопротивлялся, не задавал вопросов, не пытался прекратить, когда его кимоно полетело вниз. Когда замкомандующего, не церемонясь, грубо пихнул его на обшарпанный диван. Даже когда навалился сверху и быстро, по-животному укусил где-то в основании шеи, сжав чужой, уже полувставший член сквозь плотную ткань штанов. Не лаская, не пытаясь сделать приятно — просто удовлетворить собственную похоть и не более. Хиджиката уже ничего не контролировал к тому моменту — действие препарата перешло в пиковую стадию, и тело больше не подчинялось, действуя само по себе. Мир сузился до точки, и точкой был Гинтоки. Смотревший в упор, сорванно дышавший, не сказавший ни слова Гинтоки. Гинтоки, рывком распахнувший белую накрахмаленную рубашку замкома так, что пуговицы градом застучали по дощатому полу. Стартовым выстрелом отозвались в голове.  — Я ненавижу тебя, — снова и снова, как автоответчик, повторял Хиджиката, смаргивая злые слёзы, давясь отчаянием, отрицая то, что видел собственными глазами. — Ненавижу, мать твою, ненавижу! — он почти выкрикивал это, до жалобного скрипа пружин втрахивая Йородзую в тот самый обшарпанный диван. Йородзуя, очевидно, плевать хотел на подобные мелочи. Он выгибал спину, впиваясь короткими ногтями в спину Хиджикате и вскидывал бёдра ему навстречу, то хрипло выдыхая, то гортанно постанывая время от времени — судя по всему, тоже любил пожёстче. И, очевидно, ему нравилось то, что делал Хиджиката. Нравилось настолько, что у замкома ехала крыша от нереальности происходящего. Йородзуя не говорил ничего, кроме «да», «ещё» и «ублюдок», и это было почти идеально. Аманто не схалтурили со своим изобретением — чувствительность подскочила так, что малейшее движение отзывалось тягучим, густым удовольствием, крепко сжимавшим низ живота. В какой-то момент Гинтоки вдруг поднялся под ним и совершенно неожиданно впился в губы — коротко, жарко, резко, так, что по хребту будто провели зажжённой спичкой. Сжал было свой капающий секреторкой член, задвигал рукой в бешеном темпе, застонал чаще и громче, запрокинув голову с прилипшими к лицу от пота кудрями, открыв всю в лиловых пятнах шею, но тут же получил хлёсткий удар по той самой руке — рано. Хиджиката до боли зажмурил глаза и вышел из лежавшего под ним Йородзуи. Тот опять всё понял без слов — мысли, что ли, читал этот кудрявый придурок? И когда он с какой-то звериной грацией встал на колени спиной к нему, опираясь руками на спинку дивана, у замкома натурально потемнело в глазах.  — Хули медлишь, мудила? — сорванно прохрипел Гинтоки, обернувшись. Сильное, бугрящееся мышцами под бледной в шрамах кожей тело лоснилось от пота, его слегка потряхивало, будто только что через него пропустили разряд тока. — Долго ждать тебя? — он быстро облизнул пересохшие губы, негромко, тягуче вскрикнул, когда замком вставил ему теперь уже под другим углом, откинул голову ему на плечо, часто дыша через приоткрытый рот, и стартовый выстрел прозвучал снова. Диван, не готовый к таким испытаниям, пришёл-таки в негодность. Продолжили уже на столе, а потом и вовсе перешли на пол — стол угрожающе скрипел, грозя рухнуть к херам собачьим. Кончая в последний раз, уже перед тем, как отдышаться, закурить и отключиться, перед тем, как наступило утро и Йородзуя молча ушёл, Хиджиката понял — он никогда не признается хотя бы самому себе в том, что действие препарата уже давно закончилось.

***

Сумерки сгустились — стремительно, по-осеннему. Наверное, будь в переулке фонарь, а не изорванные его лоскуты, от глаз Хиджикаты отражался бы свет, окрашивая их в глубокий красивый синий. Гинтоки так и смотрел в упор — прямо, безжалостно. Гинтоки ждал. Гинтоки отдал последние триста йен, чтобы Окита поменялся дежурством.  — Ты прав, Оогуши-кун, — говорит он, медленно отпуская сжатый кулак замкома. — Досадная ошибка. Не ты один тогда надышался той дрянью. Наверное, надо просто сделать вид, что ничего не произошло, правда? Хиджиката молчит, но взгляд не отводит, склонив голову. Медленно, специально растягивая привычный жест во времени, достаёт зубами из пачки сигарету, прикуривает, выпустив дым в лицо Гинтоки. Конечно, это вызов — прямой, неприкрытый, громкий. Конечно, Хиджиката принимает его.  — Ошибка, — повторяет замком заведённой игрушкой, снова затягиваясь. — Не более. Ошибка, из-за которой я буду ненавидеть тебя ещё больше — всю оставшуюся жизнь. — Досадная ошибка, которую мы никогда не повторим, — лицо Гинтоки снова растягивает ехидная резаная ухмылка — он понял правила игры. — Никогда, — кивает Хиджиката, против воли ухмыляясь в точности так же прямо в лицо собеседнику. Воздух сгущается, искрит, пропускает разряд тока. Взгляды острыми клинками сталкиваются снова, и перед тем, как Йородзуя молча хватает Хиджикату за лацкан кителя, утащив за собой во мрак, замкомандующего повторяет свою мантру ещё раз. Больше для себя, чем для Гинтоки — последнего какие-то там заезженные фразы не волнуют совсем. «Не ошибается по жизни только тот, кто нихрена не делает», — проносится в голове замкома последняя внятная мысль — та, что ставит точку на всех его сомнениях. А потом дверь очередной непонятной комнатушки захлопывается, отсекая их от безлюдной улицы. Дав снова пару раз совершить ошибку.