God Less America

Отличные парни отличной страны

Недавно вернулись с отличной войны,

В отличье от целого ряда парней,

Которые так и остались на ней.

Игорь Иртеньев

Время в госпитале остановилось. Как в американском кино, которое они с братом смотрели в подпольном видеосалоне. Пошли они туда в тайне от папы, тот такие развлечения не одобрял. Вместо просмотра фильма после уроков им полагалось бегать десять кругов по стадиону, отжиматься, подтягиваться на турникете и закаляться холодной водой. Они закалялись даже зимой, мелкий от этой закалки однажды схватил ангину, а Дин — воспаление легких, и ему приходилось жрать в промышленных количествах сливочное масло, он с тех пор не выносил его, поэтому папа заставлял его каждый день мазать масло на черный хлеб. Тренировал силу характера. От зубов отскакивало даже во сне: — Так точно! Однажды он услышал, как это проговорил, утыкаясь лицом в подушку, его младший брат. И такая ненависть вдруг послышалась в голосе мелкого, что Дин содрогнулся. Он целый месяц носил соседке-пенсионерке газеты из почтового ящика, молоко из магазина (вставал в пять утра, чтобы занять очередь), вытирал ссанину за ее старым толстым котом и слушал, одуревая от скуки, ее рассказы про молодость. В конце кошмарного месяца она дала ему денег, он взял засаленные три бумажки, взял руку брата в свою и повел его на запретное зрелище. Они смотрели иностранное кино, а после играли, как будто Дин — железный робот из будущего, а мелкий спасет человечество. Почему он сейчас это вспомнил? Потому что ему ничего не осталось, кроме воспоминаний. Морфий в венах заставляет его все время куда-то плыть. Он немного боится, что привыкнем к наркотику, поэтому попросил врача перевести его на таблетки. Ему сказали, что пока еще рано, боль слишком сильная. Ободряюще улыбнулись: — Потерпи, парень. Оглянуться не успеешь, как мы тебя выпишем. Дин не представляет себе, что произойдет с ним, когда его выпишут. Ему кажется, что он не пригоден к жизни. И он боится того дня, когда ему придется посмотреть на себя. Он лежит и глядит в потолок, иногда смотрит в сторону или на дверь, в окно. За окном колтыхается бледный день, выкипает белесый вечер, застывает холодное варево ночи. Он не знает, зима ли в городе, или его сознание стирает с мира все краски. Кроме врача, к ним в палату приходят сестрички с уколами, таблетками, перевязками, «утками» и катетерами. У одной злые руки, у второй, что моложе, прикосновения аккуратные. Она говорит, что ему нужно собраться с духом и наконец посмотреть. Дин не хочет смотреть. Пока он не посмотрел, он может воображать, что врачи соврали ему. Если они не соврали, ему останется лишь доживать жалким обрубком. Без брата. — Эй, — слышит он. — Дин! Парень с койки у окна смолит в форточку самокрутку. Мудак с самого начала пытается до него доебаться. Он из Твери, или Пскова, или Уфы. — Эй, козлина, к тебе обращаюсь! Почему у тебя такое тупое имя? В любых других обстоятельства Дин бы ответил: — Потому что я сейчас встану и, и тебя потом, сука, ни один врач не залатает! Но Дин не отвечает. Какой смысл пиздеть, если ты не собираешься делать того, о чем ты сказал. А он не хочет вставать. Чтобы встать, ему нужно сначала посмотреть под одеяло, а он боится смотреть, как боялся в детстве, что у него под кроватью живет чудовище. Папа сказал, что чудовищ не существует. Что он должен быть мужиком и ничего не бояться. Что сопливых жизнь уделает, как бог черепаху. Что упал и отжался! — Так точно! Через несколько лет мелкий стал бояться чудовища из-под кровати. Он был уверен, что там что-то шевелится в темноте. Что-то страшное с желтыми глазами. Оно, шептал его брат (одни белки вместо глаз), оно убило маму… Дин велел ему не говорить папе. Дин пообещал: — Если оно вылезет, я ему врежу в этот его желтый глаз. Он показал свой мощный (как он тогда думал) кулак. Мелкий не совсем успокоился, но хоть писаться в постель перестал, и это было очень кстати, потому что Дину приходилось за ним стирать, чтобы папа, не дай бог, не заметил. Мудак с койки у окна продолжает доебываться, повторяя свой глупый вопрос. Дин думает про свое странное имя. Однажды он спросил папу, и тот ответил, что мама любила американского певца Дина Рида, который любил СССР. Он любил СССР, а я валяюсь в больничке и смотрю в потолок. А то, что осталось от моего брата, легло в гроб с маркировкой «груз 200». За долг ваш, блядь, интернациональный. Папа, наверное, страшно бы нами гордился. Правда, правда, отец? Смех полощется в горле, выходя со всхлипом наружу, а потом он вдруг воет, и воет, и воет. Прибегает сестричка, впрыскивает ему сон под кожу, и он плавает в темноте. Темнота его жрет, он в ней слышит голос самого первого из докторов. — Парень, свечку в церкви поставь. От тебя вообще ничего не должно было остаться. А отделался одной ампутацией. Парень, говорит он, Бог тебя любит. Бог его любит, а Дин его — нет. Дин в него даже не верит, Дин ни во что не верит, ничего не хочет, не ждет. Он — герой самой великой в мире страны и получит комнату в коммуналке. В коммуналке он сначала ковыляет на костылях, позже государство дарит ему протез, и он, в общем-то, ходит почти что нормально. Он предпочитает, пристегнув пластик к культе, ходить днем, а не лежать без протеза ночью. Он теперь смотрит под одеяло, он постоянно на себя смотрит, он должен видеть, он должен наконец в это поверить: ТАМ НИЧЕГО НЕТ! Там ничего нет, но нога чешется, ноет, болит, ее сводит судорогой. Он тянется рукой и трогает пустоту, в первые несколько мгновений не веря в призрачность своей плоти. Потом он снова ложится, так ничего не почесав, не растерев, не пошевелив пальцами, не нащупав ступни и голени. Он шепчет имя, шепчет, шепчет и шепчет, но оно не откликается. Имя тоже зудит и ноет, болит, его сводит судорогой, Дин выхрипывает его имя до тошноты, но его брат не откликается. Правда, иногда Дин видит его. Он приходит в ночи и садится на край постели, блестит на Дина раскосым взглядом. Ему пять, ему семь, ему десять, одиннадцать, восемнадцать — выбирай, что мы с тобой будем делать, Дин. Ты будешь стирать мою простынь? Мы пойдем с тобою в кино? Мы поедем с тобой в пустыню под белое-белое солнце? Помнишь, мы смотрели по телеку «Белое солнце пустыни»? Помнишь, я хотел поступить в институт? Я был умный, Дин, я любил читать книжки. Я бы, может, сделал карьеру в Москве. И если бы я поступил, они бы меня не призвали. Чья это вина, Дин? Скажи мне, чья это вина? Вот ты плачешь, вот ты чувствуешь себя одиноким, вот ты думаешь, что ты за меня отомстил. Мстил без жалости, безрассудно, почти по-геройски. Но ты меня не обманешь, брат. Я знаю, что ты просто хотел умереть. А еще ты хотел, чтобы я был с тобою всегда. Радуйся, Дин. Я теперь с тобою всегда. Дин ворочается на убогом продавленном матрасе, дребезжащем пружинами, изминает уставшим, обессиленным телом сырую тонкую простынь. Ему кажется, что из его глаз текут слезы. Сердце часто и глухо стучит о ребра, кожа мокрая, жаркая, липкая, боль в бедре, где его полоснули когтями, ужасная. Пахнет кровью и антисептиком. Ресницы слиплись от пота. Он облизывает соленое над своей верхней губой. Он не уверен, что у него есть левая нога. Он не уверен, что у него есть Сэм. Его жрет темнота, он трясется в холодном ознобе. Он не помнит, где он находится. Город, город где-то в России… Или в Америке? Америка — работа и дом… Он беззвучно, протяжно стонет. Большая сильная прохладная рука трогает его лоб, и он прижимается к ней, как собака жмется к хозяину. — Господи, Дин, — слышит он встревоженный голос. — Чувак, да у тебя температура под сорок. — Господи, Сэм, — шепчет Дин. — Чувак, что мне снилось… Руки шевелят его повязку. — Рана воспалилась. Я так и знал, что ее когти отравлены! — Ты там умер, и я был виноват. — Дин, поднимайся. — Я не могу, не могу этого допустить! — Дин, ты слышишь меня? Тебе нужно в больницу. Если начнется нейротоксический шок… — Нет, ты не понимаешь, гик проклятый! Слова перетряхиваются во рту, разваливаясь на обрывки коротких и частых выдохов. — Сэмми, я не могу… Его руки неуклюжие и тяжелые, он с трудом поднимает их. Схлопывая расстояние между ними, Дин обрамляет пальцами лицо Сэма (кожа такая прохладная). — Не могу тебя потерять, — шепчет он. Сэм моргает, медленно, как сова (Дин хихикает про себя). Дин чувствует сокращение его горла, его присутствие, близкое, неотвратимое, как катастрофа (он огромный, прохладный, в пижаме). Раскосый взгляд наполняется растерянностью на пару невыносимых секунд. — Сэмми? — жалобно зовет Дин Он дрожит, глаза Сэма темнеют, блестят. Дин беспомощно трясет головой, у него нет аргументов и слов, только потребность — такая сильная, что со временем она превратилась в желание. И его брат понимает. — Все в порядке, Дин, — шепчет он. — Все в порядке, — его голос звучит увереннее. — Я здесь, я с тобой. Я с тобой навсегда. Если бы Сэм спросил его, чего он хочет, все бы кончилось в эту минуту. Но Сэм не спрашивает. Сэм все знает. Дин чувствует раньше, чем это отпечатывается на ткани реальности, как его брат целует его.