перекрёстки

— Сумасшествие! — кричит мальчишка, пока почти рвёт на себе некогда сдавливавшую тело королевскую одежду, и, чуть ли не взлетая, едва успевает подставлять ноги во время бега вниз по склону. Он сбрасывает с себя ещё и дорогие черевички. Босые ступни жаждут ощутить траву, впервые за всю жизнь познать земное тепло. Воин позади него уже устал его догонять. Пускай он и позиционирует себя, как сурового похитителя, которого следует опасаться, а младшего принца королевства — как похищенного, приходится оставаться спокойным и молча ковылять за непутёвым юношей. Ибо, судя по тому, что видит предводитель повстанцев, такими темпами этот полоумный далеко не убежит. Какая же, всё-таки, странная реакция на траву. Неужели он никогда-никогда её не видел? — Трава! — верещит мальчика, и, даже спотыкаясь, продолжает бег. Брюнет позади, так-то изначально преследовавший цель пытать и всячески пугать заложника нанесением травм (отрезать ему ухо, проколоть губу ржавым гвоздём плотника или отрубить пару пальцев), едва ли сдерживается, чтобы не скривить физиономию при виде того, как неудачно с разбегу мальчишка перецепляется и катится в овраг. Царапая лицо, колени, руки, Шим фактически остаётся без рубахи, потому как та рвётся о сучки, которых полно на склоне и легко зацепиться; удивительно, как принц до сих пор не повис где-то дёргающимся пугалом и не вступил ни в одну ловушку охотников; мишень из него идеальная. Вышедший из полымя отступнический вояка привык к боли и жестокости, но, стоит только взглянуть на чужое приземление, как понимающе отворачивается, дабы не усиливать чувство стыда принца; которое ему и так, похоже, незнакомо. Наверное, ему уже достаточно больно, раз совсем не смущает, что на разорванную по периметру талии одежду, которая свисает кусками, оголяя светлую кожу — смотрит ещё одна пара глаз. Что ж, с пытками придётся повременить, раз Юн так прекрасно справляется с нанесением ран сам. Повстанец не знал, что самостоятельность красит пленников. Воин качает головой, про себя думая «никуда не годится», и, пока ушибившийся, но от того с какой-то стати не менее радостный, валяющийся на траве так, будто её обнимает, принц не имеет возможности встать. Брюнет наконец добирается до него, преодолев два лишние холма. Сначала предводителю повстанцев казалось, что это заложник так пытается сбежать, но потом стало ясно, что с его навыками взаимодействия с окружающей средой Шим скорее сломает себе обе конечности, чем провернет удачный побег. В конце концов воин намерен поднять его за шиворот, а что будет делать дальше на их пешем маршруте — пища для размышлений на попозже. — Никогда траву не видел? — с сомнением щурится брюнет, стоит только приподнять тушу принца за шкирку, — здесь вроде не цветёт трав, которые вызывают зависимость. Кошачьи достаточно опасны для людей… — Ого, а такое бывает? — Тебя что, в отчем дворце держали, как в тюрьме? Однако Джэюн никогда не сможет рассказать ему о вечных снегах и о тюрьме, в которой он родился, обречённый там же и умереть. Так никогда в жизни не повидать лета казалось ужасающей перспективой, которую с ним всего лишь намеревался разделить каждый человек на станции, но. Вот так, неожиданно для себя, Юн попадает во всё это разнообразие сезонов — единственный из сотен претендентов. Сюда, на землю, какой она была сотни лет назад, попадает впервые, открывая глаза уже в нынешнем возрасте (около лет семнадцати), а потому и всё то, что за пределами королевских стен — в новинку. Шим неуверенно поднимает голову к лицу держащего себя повстанца, но лишь затем, чтобы озарить его сиянием своих восхищённых глаз. И вот так незаметно хват мужчины за его шеей ослабевает, давая Юну возможность вновь коснуться к траве носочками, а затем и встать на неё полной ступнёй. Ими обеими. Свежесть тёплого сезона, журчание ручейка (Боги, настоящего) где-то вдалеке, и не понимающий, отчего кто-то так радуется своему похищению, взгляд напротив. Родился ли и вырос Джэюн в тюрьме? Он бы это так не назвал, ведь выбора выйти наружу никогда не было — там бы он мгновенно умер, но. Шим слабо улыбается ему, как старому знакомому, которого видит впервые. О повстанце не знает ничего, кроме того, что когда-то сломанный нос сросся чуть криво, а что-то всё равно подсказывает ему, что зима отступает не только физически, но и душевно. — Неужели никогда не гулял по открытому полю? — мужчина сам не замечает, как отпускает его, впервые не ожидая, что пленник провернёт какую-то хитрость. Будто в плену сейчас находится не принц, а… Повстанец. — Никогда, — качает головой Юн. — Вы не против, если я немного прогуляюсь? — Ты уже прогулялся, — неодобрительно кивает на его свежие ссадины на разбитых коленях, из-за которых пропиталась кровью вся ткань мужской юбки, повстанец. Он изо всех сил пытается вернуть себе грозный вид, но странное поведение младшего принца уже давно сбило его с прежней оси жестокого и хладнокровного. — Всё равно никуда не сбегу. Я не хочу обратно на станцию. Я не хочу обратно во дворец. Нет… Пленник не должен быть радостным! Похищение не должно делать людей счастливыми! — Почему же? Это так странно, ведь где может быть комфортнее, чем в месте, в котором ты усыпан золотом и полностью лишён тягостей бедности и обязательств? Повстанец вышел из грязи и в неё же уйдёт, но то же никогда не постигнет королевскую кровь; у Шима просто другая жизнь и судьба, они как из разных миров — и повстанец представить себе не может, насколько он прав, когда так думает. Но в его представлениях всё куда объяснимее. Принц Юн один из последних сыновей короля и очередь на престол от него так далека, что никто и не рассматривает в нём наследника. Отец относится к нему как к дочери, которой у него никогда не было, и бережёт, как любимого младшего сына — наверное именно поэтому не позволял ему толком выходить в люди и участвовать в войнах. Мальчишка жил отдельно от основного дворца и был далёк от его жестоких интриг; но по этой же причине его было проще похитить, несмотря на охрану. В свои семнадцать он рос, как одинокий комнатный цветок, отделённый от своих родственников, но не от света. И, рассчитывая на его уязвимость и желание короля Силлы обязательно вернуть себе самое драгоценное — Сонхун похитил именно его. Другими сыновьями шантажировать не вышло бы, а известных дочерей у короля не было. Были бы — похитил бы их. Но продолжающего беззаботно шагать по траве, у Шима полно причин радоваться тому, что его выкрали. Повстанец чуть лениво следует за ним, напоминая собой дикого, таящего в местных лесах тигра. Всё в его повадках сквозит этим — осторожный шаг, чувство опасности, которую он излучает, решительность, смелость и прозорливый прищур. Внешнее спокойствие, сочетающееся с хищностью. В конце концов этот человек вёл себя как дикий зверь, когда ворвался во дворец со своими людьми, а до поля, перед которым сидела его цель, и вовсе дошёл один. Он был готов разорвать на пути всех, кто попадался ему на пути — прямо как зверь, которого почитают и одновременно боятся больше всех в этом времени. Джэюн, к слову, никогда не видел тигров. Под ноги иногда попадаются колючки, но босоногий Ши почти не обращает внимания, удивляясь новизне чувств. Словно и не жил все эти годы, что провёл на станции. И как же можно поверить в то, что за его плечами жизней больше, чем у кого либо из ныне живых современников? Пока повстанец продолжает следовать за ним по пятам, Юн с головой проваливается в свои мысли, сминая большими пальцами юную и душистую, мягкую траву. «Я прожил столько жизней, а всё равно ничего не знаю. Моя душа стара, как дуб, тысячи слоёв которого можно увидеть только после того, как спилишь. Но всё же я нахожу этот мир чем-то прекрасным. Так странно впервые от рождения ощущать, как морская вода касается кончиков твоих пальцев. Как пятками проваливаешься в сырую после дождя землю. И как слышишь, что люди называют тебя сумасшедшим только потому, что бегаешь без рубашки. На улице ведь достаточно тепло. Впервые я ощущаю это слово на себе, дальше строк любимых книжек. Словно протянул руку и залез в мир, состоящий из одних строчек.

Всё, кроме меня самого, так реально».

А затем где-то поблизости слышится рёв крупного животного.

⠀

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀⠀

⠀

⠀

⠀

⠀⠀

⠀⠀

⠀⠀⠀⠀

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀

⠀

⠀

⠀

наши дороги впервые пересекаются здесь.

nuchan43

⠀

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀⠀

⠀

⠀

⠀

⠀⠀

⠀⠀

⠀⠀⠀⠀

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀

⠀

⠀

⠀

2233 год.

за неделю до начала операции по спасению земли.

— Ну что, какая по счёту? Парень с отросшими вьющимися волосами (этакого выжженного белого цвета) присаживается на корточки, чтобы глаза были на одном уровне с её. Он только что покинул лабораторию, получив свои результаты после очередного интервью, которое перед и после него сдавали ещё тысячи человек, а положительный ответ пришёл только к нему. «Йона» — прекрасная программа, созданная гениальным человеком, но процесс её проработки идёт невыносимо долго. — Эта жизнь моя сотая, — но к настоящему времени парень успел получить свои результаты. За спиной бесконечные белые коридоры. На их фоне Джэюн почти что не выделяется. Он худой, как смерть, но хорошо сложенный, а его белые волосы сливаются не только со стенами внутри базы, но и с тем, что находится за её пределами. Чистый, почти прозрачный, как непротоптанный снег — светлый по свой сути. Но пока бури и метели снаружи добивают всё живое, Шим мог бы быть приятным холодком, как когда после выпавшего снега кажется, что на улице стало теплее. Специальная одежда, похожая на водолазный костюм, сдавливает как будто даже и без того выпирающие кости, зато не позволяет упустить ни одного джоуля тепла. Наверное, будь сейчас обыкновенная Земля с четырьмя сезонами, какой она была когда-то очень давно — его фигура была бы куда более атлетической и завидной. Как с тех старых журналов начала тысячелетия, от которых спустя сотни лет остались ошмётки. Хорошие данные, но какая же пустая трата потенциала: Шим никогда бы не смог питаться достаточно и расти здоровым в местных стенах; впрочем, как не смогли и тысячи других. — А у меня всего девять. Как у кошки, представляешь? — маленькая девочка смеётся, приобнимая игрушку. — Совсем мало, правда? Она просто крохотная, особенно по сравнению с Юном. Сил, как и еды для активного роста, у людей современности нет, так что найти здесь кого-то из мужчин, кто превышает хотя бы сто семьдесят — задача не из простых. Сам Джэ едва ли перевалил за сто шестьдесят пять, тогда как мог бы вырасти сантиметров на десять выше при других условиях жизни; но в их время, увы, высоких не сыщешь. На улицу они выходить не могут, а даже через огромный потолочный купол в центральном зале станции, где люди собираются греться по праздникам (там стоят самые дорогие, быстро заканчивающиеся генераторы), не проникает достаточно солнца. Полярные часы в принципе не позволяют дневному времени пересиливать вечернее, так что столкнувшиеся с концом света современники живут не только в вечной зиме, но ещё и в вечной ночи. А конца за всем этим не видно. На станции довольно большая часть образованных людей — детей первой линии профессоров, которые застали начало нового ледникового периода. Они передали им все возможные знания, чтобы их дети продолжили дело и попытались спасти планету — на последнюю разработку человечества теперь вся надежда. Джэюн осматривает радостную девчонку с головы до пят, надеясь, что она послушалась его совета и прекратила откладывать «метод капусты» до более сильных заморозков; подразумевается новый десяток слоёв одежды. Как он видит, ребёнок теперь ходит в таком же утеплительном — белая ткань с чёрными полосами, похожими на подтяжки на брюках, — но всё равно жировой прослойки не хватает для достаточного поддержания тепла, и периодически хрупкое тельце бросает в дрожь. Но такое случается и у Джэюна: порой зубы начинают стучать сами по себе. С этой проблемой, пожалуй, сталкиваются все выжившие. — Нет, что же. Ты уже старше многих профессоров. За крепким титановым окном станции тем временем скрепит, крепчая, нарастающий слой льда. И только в маленькой лунке, отражении запотевшего стекла, просматриваются отражения их силуэтов. За ними только темнота, а Ын боится её, поэтому Джэюн делает всё возможное, чтобы отвлекать её разговорами и изредка даже сказками перед сном. Правда уже давно читает одно и то же — вкусы девочки не переменчивы, а детских книжек на станции не то чтобы много. — Но что тогда получается: раз у тебя столько опыта за плечами, ты должен быть очень умным? Ответишь на все-все мои вопросы? Целых сто жизней, как никак, располагают, пускай парень не вспомнит ни единой, а единственным подтверждением им служит график господина Шина; у них похожие фамилии, но происхождение совсем разное. Юн устало смеётся, сталкиваясь лбом с игрушечным белым тигром, протянутым девичьими руками к его лицу. Он милый, с пришитыми зрачками-бусинками — очень похож на самого парня. И девочка повсюду носит его с собой, как оберег, даже засыпает в обнимку. «— Я, конечно, могу и не дожить до возраста, когда смогу выйти за тебя замуж, но ты даже не думай жениться до того времени!» — однажды именно тигр стал успокоением для Ын, потому что просьбу, которую невозможно выполнить, Шим решил заменить таким вот подарком. Просто до возраста, когда получится сыграть свадьбу (с ней Джэюн, конечно, не планирует, но) не доживёт, скорее всего, не только девочка, но и сам парень. — Молчание — знак согласия, — по-деловому качает малявка головой, возвращаясь к надежде получить ответы на все свои «почему» от мудреца вроде Юна, пускай ему едва перевалило за двадцать три зимы (изначально рождён осенью, а по нынешним меркам — зимой, но чуть менее холодной; на краю ноября), — поэтому я начну. Первый вопрос: тигры всегда были белыми? — девочка всегда говорила, что хочет работать в лаборатории, поэтому вовсе не удивительно, что, приставая к Шиму она устраивает подобные «опросы», будто тестирует своего «брата меньшего» на уровень айкью. Жаль только особой смекалкой Джэюн не славится. — Нет, — отрицательно крутит он головой. — Если верить книжкам, когда-то были и оранжевые. Не то чтобы Шим специалист, но дело в том, что в книжках их скромной лаборатории этих животных всегда изображали белыми. Зима захватила планету не в мгновение ока: поначалу исчезло лето, затем и весна с осенью, но многие общества продолжали функционировать. Белый тигр стал символом заморозков, пока люди ещё верили, что вечная зима — не конец, а ещё холоднее становиться не будет. С тех пор, пытаясь смириться с изменениями, тигров, которые всегда были признаны в корейской культуре, начали изображать полностью белыми. Как новое начало, к которому предстоит приспособиться. По тиграм и правда можно было судить о масштабах катастрофы: после предпоследней волны заморозков некоторые животные тайги выжили, и, отслеживая их популяции, присутствовавшие на материке люди верили, что катастрофа отвратима, а Земля по-прежнему пригодна для жизни. Они ориентировались по тиграм ровно до тех пор, пока последний из них не исчез, погибнув от стужи — за ним отправились и люди. Год, когда они уже закрылись в лабораториях и на станциях, это тот же год, когда умер последний тигр — вот, какой назначили «концом света». — Круто! — вскрикивает девчонка. — Твои белые волосы ведь легко сделать такими же? Юн, я хочу посмотреть на оранжевого тигра, перекрась волосы ради меня! Ын наверняка никогда не видела этих животных даже нарисованными в рыжем, и всё, что у неё есть — плюшевая игрушка снежного цвета, с пришитыми к ней пуговицами вместе глаз. Тигр и впрямь очень милый, но. Джэюн потратил драгоценные окислители (найденные, на секундочку, на Богом забытом складе в самом холодном корпусе, и их всегда не хватает!) для волос вовсе не для того, чтобы из снежно-белого перепрыгнуть в огненно-оранжевый, или же что-то близкое к красному. — А тебе не пора спать? — поэтому пытается поскорее перевести тему. Он, всё-таки, не тигр. Смысл краситься? — В наше время спать — бессмысленное занятие, — ребёнок переходит на шёпот, — потому что не факт, что мы проснёмся, — и выпрямляет ладошку, вытягивая возле своих губ, чтобы никто не услышал сказанное ненароком. Здесь принято следить за словами, или ты заработаешь себе большую шишку на голове и ещё пару проблем, если решишься ляпнуть что-то про «мы все умрём». Вроде бы и что-то очевидное, но произносить вслух нельзя. Даже если это и правда — на базе есть определённые правила, просто для поддержания здравой жизни. Сойти с ума замкнутыми в окружившем тебя со всех сторон смертельном морозе не такая уж и сложная задача. Так вот чтобы этого не произошло — никаких слов о смерти, никакой подпитки для безнадежности; хотя все в глубине души и так знают, что скорее умрут, чем выживут, раз знает даже настолько маленький ребёнок, который априори не должен быть склонен к подобной меланхолии. А как же вечное сияние юного разума, а как же наивность? Почему-то в ней есть только смирение, но в свои двадцать с крысиным хвостиком Шим не лучше. Он такой же ребёнок, но детство не подарило ему наивность ни в один из годов, к сожалению. Он не знает, каково быть свободным и чувствовать полёт — и души, и тела. Когда-то люди катались на велосипедах и даже летали на самолётах, а сейчас все, казалось бы, откатились дальше, чем были их предки в средневековье. Но те люди никогда не знали о будущем, а современники живут со знанием обо всём — о всех тех вещах, которые были потеряны. Велосипед, с которого падать веселее, чем кататься; трава после дождя; гулять на улице в одних шортах, да и вообще быть на улице. Джэюн мысленно отвешивает щелбан за пессимизм, но не согласиться сложно. Если и эта миссия провалится, то слово «надежда» потеряет своё значение полностью. От него зависит очень многое — и речь о том, чтобы вернуть людям не только велосипед, а вообще всё — он понимает. Поэтому хочет сделать возможное и не очень, чтобы оправдать веру соратников, которые так старательно аплодировали ему в актовом зале (в который Юна всё-таки затащили, пока он барсучком пытался проскочить через коридор, прогуляв столь крупное мероприятие — Джэюн был скромным, стеснительным парнем, и не хотел светиться перед всей станцией; особенно, когда его светили намеренно излишне, представляя «героем»), именуя будущим шансом на возрождение человечества. Юн ведь единственный подходил параметрам «Йоны». Тогда один из учёных держал его на сцене намертво, чтобы Шим не сбежал от застенчивости, и, поскольку простоял перед толпой до конца — до сих пор едва ли может избавиться от ощущения мурашек по коже. Жители станции ему поверили. Но, в целом, что им ещё оставалось? — Тётушки говорят, что если уснуть при такой температуре, то не проснёшься. — Ладно, ещё вопросы есть? Я же умный, отвечу, а их не слушай. Джиын всего семь лет. Она любит банановое молоко и тигров. Обязательно оранжевых. Любознательна до безобразия, а ещё не имеет ни капельки общей крови с Джэюном. У него в принципе никого близкого по крови не осталось. Иронично, но, как и сказала Джиын — не зря все боятся слишком глубоко спать, — его мама умерла во сне, из-за холода; он был маленьким и совсем её не помнит, потому это не то чтобы важно, а всего лишь так, погрустить на вечер глядя. Эта же девочка дочь одной хорошей женщины, которая, увы… Точно так же скончалась, однажды просто не проснувшись. Зная и видя столько событий, Джэюн чувствует, что не сможет подвести ни остальных людей, ни её — Ын первое и последнее, что держит его на земле. — Мы все умрём? — Другие вопросы? — Мы выживем? Шим вздыхает. Дети нынче слишком категоричны, а он сам не умеет играть в чёрно-белое. Не дальтоник. Землю лишили цветов, но не наделили людей неспособностью их различать повсеместно — и потому Юн тоже по-прежнему желает видеть полутона даже в самых обречённых ситуациях; и как минимум не называть их такими. Джиын же на его фоне более взрослая. А семилеткам лучше быть попроще. — Ладно, сейчас точно. Но на него ответь обязательно. Пообещать хочется. Успокоить, но уверенно говорить о невозможном тоже не стоит. Себя-то самого в зеркало Шим видел. Кожа Джэюна, как и у многих, отдаёт синевой из-за отсутствия витамина D, что обычно получают от ультрафиолета; солнечного света не сыскать. Иногда он напоминает безжизненный скелет, но таблетки для тех, что страдает от авитаминоза и ломкости костей, его время от времени спасают. И то, запасы небесконечны — они скоро все закончатся. — Мм, — Юн кивает, присаживаясь на корточки, чтобы сравнялись их уровни глаз, и успевая обхватить ладони Джиын своими руками; руки девочки оказываются намного теплее. Всё же ещё справляется. На этой станции у него уже давно не осталось близких людей, поэтому этот ребёнок — единственный лучик света. Шим не прожил достаточно осознанных лет, чтобы начать мечтать стать родителем (да и претенденток на это на станции особо нет), а потому не может сказать, что считает Ын своим ребёнком или сестрой (он же единственный ребёнок), но вот маленьким лучиком надежды и смыслом бороться хоть за что-то — ещё как. Джэюн не так сильно плачет по маме, потому что просто-напросто не помнит. Словно сном была не её смерть, а существование. Но если замёрзнет Джиын — никогда себе этой потери не простит, потому что видит перед собой прямо сейчас и ни за что не забудет; тратит слишком много, чтобы согреть. — Что такое любовь? — Почему так внезапно? «Если я прошёл сквозь целые сто воплощений, видел ли я динозавров? Хотя да… Сейчас совсем не это проблема», — то, о чём Юн подумал в первую очередь, когда получил результаты теста Йоны и увидел в финальном значении сотню. Ну а затем его накрыло осознание посерьёзнее: «Я прожил столько тысячелетий. Но понял, что не имею ответов на главные вопросы человечества. От того ли, что я не помню ни одну из этих жизней? Или потому, что на этот вопрос ответа никогда и не было? А найти то, чего нет…» — Зато я знаю ответ, — Джиын справляется с этой задачей гораздо быстрее него. — Теперь понимаешь, почему возраст — это всего лишь цифра? Джэюн едва ли сдерживает смех, подхватывая ребёнка на руки (усаживает к себе на плечо, как попугайчика), чтобы унести из самого холодного коридора лаборатории в самый тёплый, растолкав всех теплолюбивых и безумно сварливых бабулек. И хоть лампы всегда работают на полную мощность, сохранять равномерно пригодную температуру повсюду остаётся почти невозможным. Есть определённые часы, в которые одной группе достаётся комната потеплее, а другой — попрохладнее. Конечно, все они меняются друг с другом, но если установленное время принадлежит другим людям, даже ребёнку не уступят. А Джэюн Джиын всегда уступает и отдаёт своё одеяло с подогревом. — Тогда расскажи и мне тоже. Я глупее, чем может показаться. Девчушка гордо поднимает голову, на уверенных щах заявляя об этом так, будто иначе быть и не может: — Любовь — это когда делишься едой. Я видела, когда об этом говорила тётушка своей подруге, пока та ела её пирожок.

***

789 год.

Джэюн часто вспоминает этот диалог, особенно, когда ему нечего есть. Он смотрит на Пака — предводителя повстанцев, который, плямкая и брызгаясь слюнями, наворачивает уже вторую по счёту булку, с сомнением. И понимает, что этот «оранжевый» не имеет никакой связи с «человечностью». Да и настоящее имя у так называемого «оранжевого» слишком уж мягкое как для его повадок. Что это ещё за «Сон»? И что ещё за «Хун»? Такое имя должен носить кто-то утончённый и нежный, а не некто, кто потрошит всех мечами и забывает пережевать перед тем, как глотнуть — даже гиены не заглатывают кость целиком. Ладно, на самом деле Шим просто завидует; он бы тоже так ел, если бы мог, но кто ему позволит? Заложники должны знать своё место, и-… — Заложники тоже хотят есть, никогда не думал? — Джэюн, конечно, в отвратительной по всем параметрам ситуации, но вокруг так непривычно тепло, что уверенность в завтрашнем дне появляется как-то самостоятельно. И плевать на жуткого типа напротив. У Пака половина лица исполосована шрамами, криво заживший, когда-то сломанный нос, руки грубые, как будто их купали в жидком азоте, (и так, скорее всего, уже навсегда), а взгляд прямо-таки равнодушный. С таким можно четвертовать. Хотя вряд ли может быть иначе, учитывая, что на тольджанчхи он — сто процентов — потянулся не к нитке, кисти или золотым монетам, а первым делом схватился за нож, который даже не входил в список выбора, а лежал где-то поблизости для разделки фруктов. Такие люди приходят на землю с переменами и вершат свою судьбу сами; чужие, как выходит, тоже, выбирая из вариантов, которых даже нет в списках — они создают. Потом-то все годы юности ему пришлось провести с мечом. Причеши и умой = получи истинные двадцать-двадцать один, которые ему приходится проживать сейчас. Хотя по меркам людей сего времени это, наверное, уже считается краями взрослости. Самое время связать с кем-то свою жизнь, нарожать детей, а там и до могилы недалеко. — Ты, — мужчина не обращает на него внимания, продолжая агрессивное пережёвывание еды, казалось бы, в месте с костью (и что за дикий пёс Аляски, кхм, то есть, древности?), но почему-то всё равно умудряется ему отвечать, — рассёк себе полбашки, пока мурыжил со склона, и всё ещё можешь думать о еде? «И что особенного в этом человеке?»— при всём шоке Джэюна, который понял, что Сонхун из обычных «простых людей», которые едят жадно и безобразно после боя, такой вопрос в голову не приходит. Пак и правда выглядит особенно. Может быть, потому, что за его спиной — пусть даже невидимая, а многотысячная армия. Те, что ведут за собой эпохи, явно наделены какими-то сверхчеловеческими качествами. А едят всё равно как свиньи. Вокруг одни головорезы, и, признаться, Хун на их фоне выглядит самым молодым и «ничего таким», но всё познаётся в сравнении, не более. К нему Шим невольно тулится ближе, как к единственному знакомому лицу в тёмном баре с разбойниками, боясь случайно перейти в руки к другим стрёмным личностям, которыми полнится забегаловка. Мужики орут и насыщенно потягивают алкоголь, а вот повстанца, судя по всему, интересует только мясо, но не временами нарушающееся молчание Джэюна. — А вы после боёв, на которых вас ранят, разве не хотите есть? — Если сильно болит тело, то нет — не особо. Шим вскидывает левую бровь. Сонхун чавкает только сильнее и смотрит на Юна угрожающе, будто обещая, что тот будет следующим. Только вот живот пленника урчит слишком сильно для того, чтобы испугаться. — И не нужно на меня так смотреть. Я тебя сам сожру, — хмыкает Юн, — если не покормишь. А затем, всё-таки испугавшись, вовремя добавляет: — А если покормишь, я снова стану послушным пленником, и у тебя со мной не будет никаких проблем, обещаю! В какой-то момент (сразу, кхм) современник даже успевает пожалеть о том, что это сказал, непонятно с какого перепугу осмелев, но. Интуиция правильно ему подсказывает, что рядом с хищным повстанцем есть чего бояться всем, кроме Юна. Выводы абсолютно безосновательные, но верить в них хочется, потому как Шиму остаётся немного вариантов. Зрачки Пака чёрные, но не беспросветные. На жизненном пути встречались люди, у которых там же чёрные дыры или болотистая местность. Ступил в омут хоть одной ногой, и тебя не просто засосало — чья-то лапа с когтями помогла провалиться в пучину глубже, с головой. Но здесь иначе. Здесь как будто в отражении одна единственная спичка, всё никак не желающая догорать при том, что под ней — лужи бензина. И ощущение, быть может, из разряда: тебе протянули кислородный баллон, и теперь не можешь надышаться. Рядом с ним именно так. И искры превращаются в падающие звёзды. Шим не успевает даже сообразить. Сонхун отворачивается угрожающе, но потом оказывается, только для того, чтобы молча кивнуть владельцу бандитской забегаловки (частый клиент, видимо, потому что его здесь уважают), в которой они прямо сейчас сидят. Он благодарит, пока огромный бородатый мужчина ставит перед Джэюном целую тарелку свежевыпеченной курицы. И он не уверен, что съест всё это сам.

***

Интересно, как там сейчас поживает станция? Джэюн смахивает темноту с чужих век вместе с грязью, вдыхая полные лёгкие на удивление свежего, тёплого воздуха. Набивший живот, а значит чуть более довольный, чем раньше, вооружённый дикарь Сонхун прикрывает глаз, больше не наблюдая за тем, как младший заныривает рукой в маленький прозрачный ручей, отвернувшись. Наелся и спит. У него отныне есть некая уверенность в том, что пленник не сбежит — принц беззащитнее, чем он думал, и, всё же, не настолько глупый, чтобы этого не понимать. В глазах повстанца Шим не станет обрекать себя на голодные скитания по лесу, кишащим зверей, а Пак здесь единственный, кто может защитить. Ответственность приходится нести даже за похищенное, да уж. Джэюн, в свою очередь, не думает о бремени отступника, а лишь отстранённо наслаждается журчанием ручейка. Тепло в современности стало неподъёмными богатством, о котором не могли даже мечтать, а здесь, в далёком прошлом — это реальность. Обыкновенная, повседневная, та, за которую даже не нужно бороться. Жаль, что этот век опасен по-своему. По-другому, но опасен. Шим, сидя на коленях на краю скользкого речного камня, хозяйственно полощет белую ткань, секундой ранее оторванную от своей дворцовой рубашки. И всё-таки, быть принцем — прикольно, но не значит, что Джэюн перестал быть «тем добрым малым из соседней холодной кабинки». Посему и производить элементарный уход за собой любимым — не исключение из правил, а призвание. И он полностью уверен, что грязнющий, как дикий кабан, повстанец, видит десятый сон, вот так развалившись под самым большим и пышным в округе деревом, в теньке. Привыкать к погоде и правда странно: то жара как в пустыне (о которой раньше слышал, как о чём-то из разряда фантастики), то льёт как из ведра. Однако всё удивительно отличается от известного телу мороза. А оттого так сильно ему нравится. — Ишь, какой, — цокает Шим себе под нос, передразнивая повстанца, пока тот не смотрит, — и так уверен, что я никуда не денусь. Это только из-за моего обещания не сбегать в благодарность за еду? Наи-и-и-ивный, — неслышно тянет парень. Хотя, если учитывать дикость и хитрость Пака, он вполне мог бы и притвориться, что спит, дабы проверить своего пленника на вшивость. Любой нормальный попытался бы сбежать, только вот родившийся и оставшийся в этой жизни брюнетом, Шим с характером. Сонхун бы удивился, узнав, что Юну наоборот выгодно и необходимо находиться рядом со своим «врагом». И это, вообще-то, Сонхуну было бы неплохо от него бежать; пускай по внешнему виду попаданца так не скажешь — хиленький настолько, что не сгодится даже подачей на стол вместо курицы. Будь он женщиной, местные деревенские бабушки обязательно отпустили бы комментарий из серии: и как ты будешь рожать с таким слабеньким телом? И нет, это не комплимент. Юн надеялся, что в тепле и при должной заботе вымахает ого-го каким, но по итогу он не сильно перегнал свои данные в современности. Какое разочарование — по-настоящему высокий только доисторический человек, на которого Шим изредка поглядывает из-под отрезанной наобух чёлки. Длинные волосы, отпущенные при жизни в королевском дворе, по своей воле срубил мечом повстанца ещё по пути к полю — сильно мешали, пускай такая решительность оборвать все корни, связывавшие с прошлым (волосы и их длина важны для знати, как никак), ни на шутку перепугали его похитителя. Местами принц напоминал ему психа. Джэюн, насмотревшись на своё отражение в прозрачной воде и поправив новую, укороченную причёску, наконец возвращается к суше. Времени на отдых всё равно нет, а расслабиться Шим ещё успеет, учитывая, сколько раз ему предстоит умереть во время всех своих путешествий. Ныне же он, страдающий комплексом идеалиста, находит себе новое занятие. Он не может бросить попыток вернуть Паку вид двадцатилетнего, потому что за слоем пыли и засохшей крови, которая отваливается с кусочками обветренной кожи, прячется что-то увлекательно красивое. И пользуясь минуткой, выделенной Сонхуном на дневной сон, он осторожно водит тряпкой по скулам, впервые за долгое время расслабленному лбу и вискам. Слой и правда смывается крупно, как когда протаскиваешь по грязному окну губку с раствором; единственная разница — отсутствие надрывного скрипа стекла. Сдержать смешок сложно. Но через секунду Юну будет уже не до смеха. Кисть почти скрипит, когда на ней с силой смыкаются чужие пальцы. Сначала один, как шпион. А затем… Сонхун открывает и второй глаз, пока на смуглую кожу падает тень от смарагдовой листвы. Джэюн почти охает от неожиданности. Зря, конечно, так рисковал, учитывая непредсказуемость данной касты людей — они слишком глубоко чувствуют: и природу, и других людей. Этот вот, кажется, может понять, что где-то поблизости тигр, когда это «поблизости» — за пятьдесят метров. Сразу понятно, почему он сразу проснулся из-за такого серьёзного касания. Пак смотрит просто молча, а чисто карий, кажется, зеленеет так же, как и растения кругом. Удивительно. Шиму хватает ни то наглости, ни то незнания, чтобы смотреть в ответ неотрывно. Но в Силле зрительный контакт — мощная вещь. Подобным образом на Пака ещё никто не глядел, и это вызывает странные чувства, мешающие мгновенно прикончить за наглость. На доли секунд Шим словно оказывается сильнее, ибо… Так смотрят, когда бросают вызов, в случае Джэюна — когда молча говорит: «сиди и не рыпайся, а дай мне закончить». Потому что у Пака ещё свежая рваная рана на щеке, которую было бы хорошо промыть отдельно. А у Юна впечатления на всю жизнь, потому что час назад они встретились с тигром. Оранжевым. Настоящим. Но растерялся, как и ожидалось, только Шим. Паку хватило меньше нескольких минут, чтобы разобраться с этой проблемой, хоть щека и пострадала. Щека, не тигр — следует обратить на это внимание. Последний живее всех живых. Этот мужчина оказался достаточно приучен к жизни в здешних лесах, чтобы не применять оружие и жестокость при встрече с ни в чём не виновным зверем. А ещё у Сонхуна, как выясняется, острый кончик носа, едва ли заметная мужественная горбинка выше. Точёные скулы и мягкие губы. Если он однажды и попадёт в учебники по истории, то пусть современные художники перерисовывают его лицо как произведение искусства. Пусть сделают тысячу различных изображений. Шим и сам мог бы растолкать всех неумелых, чтобы изобразить его самостоятельно, так скажем, передав увиденное от первых уст. Джэюн другой. Нечего там рисовать. Он — обычный и нет одновременно. Форма губ, напоминающая острые геометрические углы, и такие же линии в области подбородка. Ничего, кроме карего пигмента, тёмных прямых волос и множества вопросов, ответы на которые не знает и он сам, в глазах. Родинка, так не к месту упавшая в середину скулы, как пятно от разлитой чёрной краски на белом полотне. И в этой жизни родился с ещё более тонкой и длинной шеей, похожей на лебединую. Из-за таких, как он, становится понятно: красота начинается там же, где и простота. Поэтому старшего приходится сравнивать с китайским фарфором: цветные узоры и изощрённость. А Шима… А Шима можно с побитым горшком для супов, кинцуги, чьи трещины по ошибке залили золотом. Именно так посредственности и становятся мировым наследием. Пак не отводит глаз, а, продолжая внимательно наблюдать за каждым его движением, просто медленно разжимает пальцы, отпуская руку младшего. Джэюн наконец-то выдыхает забродивший (давно закончившийся) в лёгких воздух, сразу же возвращаясь к его щеке. — Спасибо, что спас меня. На что Сонхун совершенно спокойно отвечает: — Я спас не тебя, а тигра. От радости Джэюн этого не слышит и от неё же, кажется, слегка перебарщивает с нажимом. Пак вздрагивает от боли, вызывая из уст Шима едва ли слышное: — Прости, — он обхватывает ткань осторожнее, касаясь к ране совсем уж медленно, — я аккуратно. Иронично, как парень из лесов, на чьих руках столько крови, что не вспомнить и собственного цвета кожи, считает жизнь того, кто даже угрожает его собственной, такой же ценной. К тигру относится так же, как к человеку. И то ли зрение становится хуже — у Джэюна развивается тоннельный синдром, — то ли проекция машины времени переносит поломку на первом же перекрёстке. Стенки окружающего мира проваливаются сами собой, позволяя сфокусироваться лишь на одном. Потрясающем лице Пак Сонхуна.