я не знаю, в чем природа ему отказала?

Толпа опустошает. Человек не способен выдерживать люд, оставаясь при этом собой. Я проспал несколько дней, не отзываясь ни на чьи записки. Григорович побеспокоился, что я вновь заболеваю, но я лишь хмуро взглянул на него. Я лежал и думал. Не обижался и не сердился на князя. Я был озадачен этим всем. Как он может быть одновременно выглядеть без толики женственности повседневно и совершать такие метаморфозы. Дело ведь не в одежде и косметике, а мимике и жестах. Перерождается в мгновение ока. Двуликий Янус. — Фёдор Михайлович, вы так весь век проспите! — явился мне Григорович с беспокойным лицом. — Я же просил меня не беспокоить. В его руках я разглядел письмо. Я всё более раздражался. — Это о Белинском. Я было хотел отмахнуться, но представилась последняя наша с ним встреча. Белинский, закаливающийся кровью в полутьме. Я встрепенулся и сел. Я хотел прошептать «Уже?», но Григорович меня опередил: — Стало хуже. Похоронив его уже в голове, я почувствовал будто он воскрес. Облегчённо вздохнув, я вновь прокрутил эту фразу в мыслях и, осознав, опять встревожился. — Едемте. — Да, сейчас соберусь. Я подгонял извозчика ехать быстрее, постоянно представляя, что мы можем приехать слишком поздно. Так, мы чуть не наехали на одного прохожего. После того, как он изверг на нас все известные ему ругательства, я ехал остаток дороги молча. Приехав, я тут же выпрыгнул из кареты, оставив Григоровича расплачиваться, и метнулся по лестнице. Дверь оказалась открытой. Дурной знак. Передо мной возникли знакомые лица, которые, к моему огромному удивлению, не были убиты тоской. Они улыбались и светски что-то обсуждали между собой. Я подскочил к Тургеневу и Некрасову. — Представьте, в парламенте вновь большее число голосов набрали консерваторы с Франсуа Гизо, — сообщил Иван Сергеевич Некрасову. — Нет, Луи-Филипп и так не сможет удержать трон. Вот помяните моё слово, он станет последним королем Франции, — увлеченно продолжил Некрасов. Мой запыхавшийся и взволнованный вид удивил их. — Что с вами, Фёдор Михайлович, — спросил Тургенев, бережно притронувшись к моему плечу, — вы бежали? — Что с Виссарионом Григорьевичем? — я не никак не мог взять в толк их спокойствие. — Ему стало хуже, но врач говорит, что беспокоиться не о чем, — ответил Некрасов. — Врач настаивает, чтобы он ехал на лечение в Германию, но Виссарион Григорьевич на отрез отказывается, — Тургенев продолжил с театральной таинственностью — собственно говоря, это и не является причиной нашего съезда. Он хочет прочитать нам одну вещь. Письмо к Гоголю*. Я читал уже сам, вещь определённо у нас новая и замечательная, но так её не оставят. Она будет запрещена. Я почувствовал, как проваливаюсь в какой-то омут, за что дорого заплачу, но, смотря сейчас на это всё с высоты своих лет, я бы прошёл это вновь. Однако это событие в дальнейшем приведёт и к более трагичным происшествиям не только в моей жизни, но и общественной. И за это я очень сожалею и проклинаю себя**. Взбежав таким встревоженным, я толком не огляделся вокруг, и сейчас заметил в углу князя N, беседовавшего с двумя господами. Я подошёл к ним. — Я думал, вы так и не подойдёте, — сказал князь. Он был такой же, как обычно. Женская маска спала, и передо мной стоял лишь чрезмерно бледный высокий мужчина. Было странно видеть его вновь таким. Превращения не оставили на нём следа. Мы пожали друг другу руки. — Я было думал, что вы оскорбились, — более серьёзно обронил он. — Нет, всё в порядке, — я не знал, что сказать, но я хотел, чтоб он почувствовал, что я принимаю его самость. Было в его существе что-то измученное, что нельзя было не прощать. Он почувствовал. Я ощутил тепло от его взгляда. — Михаил Васильевич Петрашевский, переводчик из министерства иностранных дел. Создатель «Словаря иностранных слов» под псевдонимом Кириллова, — я слышал об этом словаре от Тургенева, он, прячась под обложкой словаря, пропагандировал утопический социализм, — а с Герценом вы ведь уже знакомы. Я пожал руки Петрашевскому и Герцену, пока он представлял меня. Они оба были молодыми людьми, хоть Герцен был и старше нас. Он уже пережил ссылку. Ещё в детстве он был разбужен декабристским восстанием, кое тогда зародило в нём смутные мечты о революционной деятельности. Будучи ребёнком, узнав об этом, он с другом пошёл на гору, плакал и поклялся тогда бороться за свободу. Но об этом я узнал позже. — Вам же известно о причине собрания нас здесь, — очень деловито сказал Петрашевский. Видно этот вечер казался ему по-особенному важным. — Да, известно, — я ощутил себя заговорщиком. — Хорошо, — он также серьёзно опустил глаза в пол, — вы читали Фурье? Его голос предательски дрогнул на фамилии, что показало его огромную привязанность к её обладателю. — Нет, — мне было неприятно это признать; я видел по глазам Герцена, что он тоже хорошо знаком с его трудами, и почувствовал себя лишним. — Вам обязательно стоит ознакомиться, могу дать почитать, — всё в том же тоне он продолжил, — и ещё, он, к слову, запрещён. Так что особо об этом не распространяйтесь, хорошо? — Да, конечно. — Господа, время, — вышел из всё это время закрытой комнаты Белинского мужчина, которого я прежде часто видел на литературных встречах здесь. Мы медленно стали проходить в распахнувшиеся двери. Идя рядом с князем, я, поддаваясь общему тону, спросил у него: — А вы читали? — Кого? Фурье? Да, но, вы знаете, меня более занимает тьма человеческой души, чем общественное благоустройство. Хоть я и здесь, — на нём промелькнула улыбка. — Я рад, что вы здесь, — тихо промолвил я, однако его внимание уже занял возникший перед нами Белинский. Шторы было плотно задвинуты, ни одного слуги не было заметно весь вечер, двери за нами плотно закрыли. Свечи таинственно мерцали в полутьме. Никто не курил. — Думаю, вам всем известна причина собрания нас здесь и то, что она накладывает на нас. Тех, кто не способен вынести тайну неразглашения, попрошу покинуть нас незамедлительно, — окинув взглядом нас и не заметив никакого движения, он с тем же торжеством продолжил, — Надеюсь, что многие из вас знакомы, хотя я бы и не желал вам такого знакомства, с новой книгой Николая Васильевича Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», коя и дала нам сегодня повод задуматься о многом, ибо это больше не может ждать, — он взялся с жаром читать с листков в руках, — …Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, сколько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их исполнение... Он читал ещё многое до и после этих слов, его полную речь я приводить не стану, так как от нынешнего времени ещё более двадцати лет назад Герцен опубликовал её в своём журнале, и особо желающие с ней ознакомиться способны её отыскать. Говоря, он поминутно раздражался, оттого у него начинали дрожать мышцы щёк и голос прерываться, но тогда более всего он начинал хорошо говорить, переключался с листков и вёл с необычайной силой, с необычайной поэзией мысль отдельно, увлекаясь. Так, чрезмерно загоревшись, он дважды оканчивал кровью, вводя слушающих в ещё сильнейшее чувство. Немая тишина воцарялась среди нас, прерываясь лишь болезненным, тяжёлым кашлем. Побледневшие лица слушателей отражали перепады и волнения речи. Кто-то, я слышал, плакал. Тургенев внимал речь, горя глазами, нервно глотая воздух. Если б можно было, он бы желал высказаться. Губы иногда еле заметно шептали слова, повторяя сказанное Белинским. Бледное лицо, обрамляемое длинными чёрными волосами, делалось ещё более впечатляющим. Я будто был им, ощущая его волнение. Впрочем, как и сердца всех присутствующих открылись, и я проникся ими. Я единожды оглянулся на князя, который сидел так, что я всё время не видел его лица. Мне было важно знать, что твориться сейчас в нём. Он был спокойнее Ивана Сергеевича, хотя глаза внимательно глядели в центр, увлечённо следя за мыслью. Я хотел видеть его ещё, но это было бы как в храме откровенно заглядеться на барышню, будучи выбранным нести церковные знамёна перед всеми на крестном ходу. Я слушал и трепетал сам, хоть во многом и был не согласен с Виссарионом Григорьевичем. — Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибаюсь в моих заключениях, - я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь о том, что сказал Вам. Тут дело идет не о моей или вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас. И вот мое последнее, заключительное слово: если Вы имели несчастье с гордым смирением отречься от ваших истинно великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы ваши прежние. Он повысил особенно голос, оканчивая, и закончив, зашёлся сильным кашлем. Он дрожащей рукой поднял платок ко рту, глубоко огорчённый, уничтоженный своей физической слабостью, но удовлетворённый эффектом. Это значит то, что так тревожило его, отзывалось и в других. Значит, ещё не всё потеряно и не будет потеряно после него. Всё молчало. — Скажите, что думаете, — успокоившись, он обронил. Несколько голосов столкнулись вместе. Один из молодых людей встал, заставив этим других подождать с высказываниями. Так постоянно начинал горячо говорить один, его прерывали, начинал другой, коего окружала тишина, но вот опять брал какой-нибудь третий голос, к которому вновь присоединялась дискуссия. Иногда говорил Белинский, однако мало, в нескольких предложениях, было заметно, как он часто хватался за горло, беспрестанно давая знать нам этим о боли, раздирающей его. Слушали его более внимательно, чем многих, но уже менее, чем во время чтения письма. Все вновь стали людьми, пусть и увлечёнными одними и теме же идеями, но всё же с закрытыми сердцами. Все слёзы обсохли. Чувственная бледность ушла, и лица раскраснелись в спорах. Я молчал и только слушал. Заговорил Петрашевский. Его речь показалась мне несколько тщеславной, но умной и приковавшей к себе внимание слушателей. Он пробудил во мне интерес. Его оборвал Тургенев, что разгорячился, и говоря, иногда переходил на личности. Его одёргивали, но оттого он более злился. Устав, он замолк и сел на место, обиженно глядя вокруг, но опять живя разговором. Герцен говорил хорошо, душевно, с вежливостью и был постоянным чьи-нибудь оппонентом. Князь сидел холодно и отстранённо, разговор его никоим образом не трогал. Его душа мучает, какое ему дело до общественного благоустройства. Он в подсознательное лезет, крестьянский вопрос ему пустое. Но он всё-таки здесь, и я этому определённо рад.

***

Устав, я рано провалился в сон, и оттого рано встал. Григорович ещё спал, а книги, имевшиеся у меня, не влекли меня. Сейчас я бы не отказался от Фурье, но хоть мы и договорились с Петрашевским о том, что получу, но это произойдёт только завтра вечером, в пятницу. Ещё с нашего кутежа несколько дней назад я хотел поговорить с князем N, тем более вчера я предупреждал, что ищу встречи, и он звал меня сегодня. Я отправился. Небо с самого утра грозилось наслать ливень, воздух наполнился предчувствием. Я постучал в дверь квартиры N-ого и чуть погодя, увидел его удивлённое лицо. Мой ранний приход удивил его, но было нечто ещё. Он пропустил меня мимо себя и запер дверь. Полутёмный, пыльный коридор, заваленный по стенам стопками старых и касающихся самых различных сфер жизни книгами, ощутил на себе наши еле заметные тени. — Я не один, — объяснился он, неслышно следуя позади меня; я оглянулся, и он назвал имя, что ничего мне не дало, и пояснил: — студент, которого я репетирую. Мы видели его… тогда. Прошли в комнату, и я увидел того юношу, он также с готовностью вскочил и уважительно протянул мне руку, кою я пожал в ответ. Он перебросил взгляд с меня на стоящего позади князя. — Да, мне уже пора идти, — юноша нервно улыбнулся мне, — До свидания, — и кинул лучезарный взор на князя. Князь коснулся рукой его плеча, глянув как-то пренебрежительно уверенно. — Придёшь завтра? — тот кивнул, — Прощай. Студент схватил портфель и исчезнул в дверях, очень скоро до нас донёсся вежливый стук закрывшейся двери на лестнице. Ко мне вкрались странные сомнения. — Я не помешал? — пробормотал я, в попытке скрыть подозрения. — Чему? Нет, — он стал разбирать оставленные бумаги на столе, ожидая дальнейшего пояснения от меня. — Я просто подумал, что он… — я в край смешался, — Глупость. Всё равно. Он внимательно, непонимающе взглянул на меня, но, что-то прокрутив в голове, добродушно вздёрнул брови. — Нет, дорогой Фёдор Михайлович, он мне не любовник, — слова звонко зазвенели в моей голове. Князь взял пару листков со стола, полностью исписанных мелким подчерком, так что зарябило в глазах. — Глядите, словесность. Он очень слаб в мёртвых языках, почти не понимает латынь, а я в университете был лучшим в группе по древнегреческому. «Царь Эдип» Софокла, — он протянул листки мне в руки, — Эталон безумия, ровно, как и «Король Лир» Шекспира. Очень люблю, — вдруг он опустил голову и, подумав, продолжил: — Вы ведь читали Платона? «Пир», диалог о любви, где говорится преимущественно только о любви мужчин к юношам? Краснели, когда вслух читали отрывки оттуда на уроке, а учитель, совершенно невозмутимый, делал вид, будто не слышит того, о чём там явно идёт речь? Или, когда он всё-таки уже не выдерживал и давал читать другой отрывок? И всё это среди других пятнадцати юношей… Тогда не состоять в связи с другим мужчиной, а только с женщинами считалось странностью. Ровно, как и наоборот. Ибо зацикливание лишь на одной из сторон спектра есть дисгармония. А идеал любви представляло именно наставничество более старшего и зрелого мужчины над юношей, — в чёрных глазах возник блеск, — Однако меня уж точно за зрелого принять никак невозможно, — мне припомнилось, как Тургенев упоминал, что его французский герцог был будто вдвое старше князя. — Это, наверное, хорошо, что вы так говорите, — он вопросительно глянул на меня, — я хочу сказать, что я боялся какой-то недосказанности, но вы так откровенны. Это хорошо. Мне было приятно оттого, что я слышал о его склонностях от него самого, а не через третьих лиц, которые, как мне казалось, всегда представляли его в каком-то искажённом, неверном виде. — Вы знаете, мне не в почёт скрываться. Есть странность бегать со своими секретами будто с драгоценностями. Я стараюсь говорить, если есть, что сказать. Или уметь молчать. Раздался дождь, резко и сильно. Князь подошёл к окнам, сначала отворил совсем и вытянул руку на улицу с довольным лицом, а после резко захлопнул, что мне послышалось дрожание стёкол. — Особенно люблю дождь. Знаете, примечательно, что в античной, как, впрочем, и в славянской мифологиях, главным богом выдвигается именно громовержец. Не просто дождя, что очень важно для сельского хозяйства, а именно грома и молнии, что в бытовой жизни не играет особой роли. То есть, что больше всего затрагивает человеческую душу? Не жизненно важное плодородие, не Эрос с Афродитой, а Гром и Молния. Какая странность… Но в сильные ливни я всегда ощущаю, как во мне пробуждается нечто архаичное, совсем языческое, какая-то почтительная, пугающая любовь к этому природному хаосу, его величию. Ощущаете? — Да, ощущаю, — метнулась молния и озарила всю комнату ярко белым светом, что всё вокруг, показалось, замерло. Я отчётливо увидел обращённое ко мне лицо князя, которое очень хорошо мне впечаталось в память вплоть до нынешнего дня. Тем же вечером я был у Петрашевского дома, где, к моему изумлению, собралось кроме меня ещё человек около десяти. Он сразу выдал мне книгу ещё до того, как я сообщил цель своего прихода, и предложил остаться послушать «наших», если и я состою в подобных мыслях, кои были озвучены на вчерашнем собрании.