я не знаю, в чем природа ему отказала?

Вернувшись домой, я нашёл всё таким же, каким и оставил. Петербург не изменился, если не считать нового забора, который я заметил по дороге к дому. Эти несколько недель наедине с Тургеневым и природой, казалось, изменили меня, а, следовательно, и всё вокруг. Но всё осталось таким же. Встретив первых знакомых, я удивлённо смотрел на этих людей, узнавая в них всё, что видел прежде. Меня удивило то, что здесь вовсе нечему было удивляться. Пока мы ехали в экипаже, Тургенев находился в состоянии в унисон к моему, но только заговорив со знакомыми он стал обычным будничным петербургским человеком. Венок Ахиллеса спал с него. Я долго не мог уснуть этой ночью, будто, не совмещаясь с моей комнатой. Утром я получил записку от Тургенева, где он звал меня на проводы Ивана Александровича Гончарова, с коим я не был знаком. До встречи у меня было несколько свободных часов, но я всё это время я ходил, как неприкаянный. За чтобы я не брался, всё казалось мне не тем. Мой сосед заметил мне, что я вернулся каким-то несобранным. Я начал спорить, но лишь утверждал, как там прекрасно, а здесь нет, хотя это никак не касалось оспариваемого утверждения. Чуть раньше назначенного часа ко мне вошёл Тургенев. Он был весел и одет по-здешнему. Я удивился скорости его метаморфозов. — А вы, я вижу, ещё не оправились от поездки, — он похлопал меня по плечу, — ну ничего, сейчас проветритесь. Я быстро собрался, и мы сели в карету. — Вы ведь знакомы с Гончаровым? — спросил он по пути. — Нет, но слышал о его начинаниях. — Вот, видите, вы тоже заметили. Этот человек ещё много чего напишет. Никто как он не познает русскую душу! Запомните моё слово, — Тургенев любил нахваливать разных людей, но я подозревал, что это делалось лишь по горячности натуры, действие ради самого действия, а не от восхищения кем-либо. Я изначально недружелюбно был к нему настроен из-за мнимой борьбы в литературной среде, так как он, как и я, был начинающим. Тем более эти чувства усилились после слов Тургенева о нём. Мы подъехали к порту. Я не ожидал, что эти проводы будут в море, и удивлённо взглянул на Тургенева. Но он уже выскочил из кареты и торопливо пошёл к кучке молодых людей у берега. Расплатившись, я последовал за ним. Подходя, я узнал Белинского и Некрасова и теперь боялся узнать князя. — Ах, принц де Лень, вот не верил, что вы вот это всё серьёзно, но поздравляю, — послышалось от Тургенева, пока он, перездоровавшись уже со всеми, обнимал Гончарова. Гончаров был на несколько лет старше нас, что стало особенно заметно мне, когда мы пересеклись с ним взглядом. У него было немного тучное телосложение и русые, по-чиновнически приложенные волосы. Он подошёл поздороваться со мной. — Фёдор Михайлович Достоевский, верно? — мы пожали друг другу руки. — Да. Я хотел было что-то сказать ему ещё, но его уже перехватили другие. Он был причиной собрания нас здесь и соответственно являлся центром внимания. Тургенев вертелся в кругу оживлённого разговора. Для меня было непривычно столь людное место. Ко мне подошёл Белинский. — Хорошо провели время? — Да, — я взглянул на него и что-то в нём меня поразило. Это не было заметно издалека, но стоя рядом, я заметил, как он постарел. Он увидел мой растерянный взгляд и объяснил: — Чахотка. — Давно? — Достаточно. — Так езжайте за границу или хотя бы на наши воды. — Нет-нет, не хочу всего этого оставлять, — он взглянул на молодых людей, столпившихся у воды. Я тоже глянул в их сторону. Многие из молодых людей стали дарить подарки будущему путешественнику. Белинский улыбнулся мне несколько болезненной добродушной улыбкой, что бывает у стариков, хотя ему ещё и сорока не было. Мы пошли к остальным. — Иван Александрович, от чистого сердца (то есть от нас), вам, — протягивал Некрасов увесистую книгу Гончарову, взяв её у одного из молодых людей, — приятного чтения. Послышался смех, и я увидел напугано-усмехнувшееся лицо Гончарова. Подаренная книга называлась «История кораблекрушений»*. Следующим объектом всеобщего внимания оказались две бутылки шампанского, скрасившие дальнейшие проводы. Пробки звонко вылетели из бутылок, сопровождаясь дальнейшей пеной под общий смех. Бутылки пошли по рукам и перед тем как отпить, каждый стал говорить пожелания уезжающему. Были, как и шуточные, так и вполне серьёзные. Когда очередь дошла до Тургенева, он со всем свойственным ему красноречием проговорил полагающееся, будто провёл не единую свадьбу, и, улыбаясь, отпил. Некрасов продолжил шутку, связанную с книгой, и на лице Гончарова снова выступило то напугано-смеющееся выражение. Прослушав речи ещё пару молодых людей, очередь дошла до меня. Я промолвил пару клишированных выражений и, закрыв глаза, отпил. Следующим говорил Белинский. Хоть Гончаров и он были почти ровесниками, именно к Белинскому у всех более всего выявлялось отеческое чувство. И он отлично понимал и принимал свою роль. Он проговорил пускай не оригинально, но тем тембром, что каждый приятно внимал его, будто мы все провожали одного из братьев. Опьянеть от такого малого количества было невозможно, но опьянеть от людского общества вполне. Я почувствовал родственные чувства к этим людям и перенял их весёлость. Прежде не смешные шутки стали казаться нам уморительнейшими; люди добрее; а посредственный закат произведением искусства. Корабль дал первый сигнал готовности к отплытию. Мы все замешкались. Тургенев накинулся с объятьями на Гончарова, будто тот был самый близкий ему человек. И напоследок поцеловал его в обе щеки и крикнул: «в путь!». Молодые люди тоже стали поочерёдно обнимать его, кто-то более горячо, кто-то лишь по воодушевлённой обстановки и формальности. Белинский кротко обнялся с ним и пожелал удачи. Я последовал примеру остальных, проникшись дружелюбием к Гончарову, хотя прежде почитал его за соперника на литературном поприще. Двое слуг занесли подаренные вещи на корабль, а он, развернувшись, стал аккуратно, покачиваясь, идти по дощечки, брошенной между кораблём и берегом. Зайдя, он помахал нам. Пара моряков, ехавших с ним, ловко прошли на корабль и сняли дощечку. Корабль снялся с якоря и стал медленно продвигаться. Мы замахали Гончарову в ответ. — Пишите, обязательно пишите нам! — крикнул ему вслед Тургенев. — Хорошо! — отдалённо послышался голос Гончарова. Оставшись без причины нашего собрания, люди стали растекаться, хотя у некоторых ещё было желание продолжать. Тургенев, поняв, что так уже не будет, подошёл ко мне с предложением поехать к нему. Я охотно согласился. Он звал ещё Некрасова, но тот отказался, ссылаясь на дела. Едя к нему, мы говорили не останавливаясь. Пробыв столько времени вместе, мы с полуслова понимали друг друга, а проводы дали нам новые впечатления. Когда мы вошли к нему, на улице уже светили звёзды. Желая удержать наше настроение, Тургенев достал из элегантно украшенного серванта бутылку вина. Разлив по бокалам, мы выпили. — Как оно странно вышло. Ни один из нас не верил, что он всё-таки на это решиться, — продолжал Тургенев наш дорожный разговор, — мы оттого-то и прозвали его «принц де Лень». Думали поговорит, да и забудется. А он и впрямь в кругосветное выехал. Он устало рухнул на богато отделанное вольтеровское кресло и отпил ещё глоток вина. Я налил себе ещё бокал и сел на диван. — Знаете, я даже позавидовал ему будто бы. Ну каково? — он запрокинул голову на спинку кресла, — Большая вода, моряки, диковинные страны (а не то всё один и тот же Париж). Чудеса. — Да-а, — протянул я в знак понимания, хотя тогда ещё не выезжал ни разу из России и почёл бы за большую радость увидеть Париж. — Хотел бы я туда. Представьте, корабль, мы вдвоём (как в деревне) и бескрайние моря. Подумайте, какая эта школа жизни. Всегда в устало-удовлетворённом состоянии приятно с кем-то близким придаваться грёзам. И так увлечься, что проработаешь это всё детальнее, чем план реального будущего. — Я никогда такого не ощущал. В тот самый миг, когда уже силуэт корабля и вокруг пылающий закат, и пылающее море, и всё, всё, всё, — он уже счастливо задыхался и вскочил, размахивая рукой со стаканом, — Я увидел и подумал, что может это то самое. Я ведь даже в детстве, не в обыкновение всем мальчишкам не грезил о море, а сейчас, сейчас так захотел — его глаза горели, и он не мог устоять на месте, — а может… а что, собственно говоря, нас здесь держит? С его глаз спала туманная мечтательность, и он ясно взглянул на меня. — Но как же? — столь реальность грёз удивила меня. — Ничего, никто нас здесь не держит. Мы тоже можем уехать в один момент. Вдвоём. Знаете, у меня же даже деньги на корабль и на команду есть. Может не так, чтоб как у Ивана Александровича, но вполне неплохо. Согласны? Он ожидающе, так будто вся его судьба теперь зависела лишь от моего слова, смотрел на меня. Чтоб он в таком случае не просил, я был не в силах отказать. — Да. Он заметался по комнате и присел на коленях у шкафа, что-то ища там. Вскочив, он выложил трясущимися руками на стол несколько тысяч ассигнациями. — Но будут ещё, — улыбнувшись, произнёс Тургенев. — Я, я тоже могу добавить, у меня есть, — я будто припомнил как он ещё в самом начале нашего знакомства увидел во мне бедность. — Да-да, конечно. Тогда завтра же я иду договариваться по поводу корабля и команды, и, клянусь, к концу недели мы будем уже бороздить океан. — Господи, море, я, мы. Мне не верится, — тогда я и вправду поверил в осуществимость минутной слабости. Я подошёл обнять его и кинулся ему на шею. Он крепко обнял меня в ответ, и мы стали раскачиваться из стороны в сторону с несвязными выкликами, которые мы в то же время прекрасно понимали. Оторвавшись и опьянённо взглянув друг на друга влажными от радости глазами, Тургенев вскрикнул: — А матушке, матушке написать, — и он рванул в другую комнату, — вот ведь она удивиться, да? Я усмехнулся и поддакнул. Он сел за письменный стол, а я встал рядом, положив руку ему на плечо. Найдя какой-то листок и чуть не расплескав чернила, он написал: «Дорогая матушка». — Что? Что дальше? — он поднял сияющее лицо на меня, — хочу, чтоб важно, самостоятельно, – и усмехнулся. Я помедлил, обдумывая. — «Всё решено. Можете просто промолчать, можете злиться, но мне на это всё равно» … — «Я ухожу… — он прервал меня, — в матросы» — Но ведь мы же не в матросы? — И? Представь, как она перепугается, — он залился хохотом, — вот удивления будет. Я тоже рассмеялся, ещё крепче ухватив его за плечо. Он облокотился на спинку и задрал голову, чтоб смотреть мне в глаза. Я смотрел на него сверху вниз при свете догоравшей свечи, что отдавала бликом в его глазах. — Как же хорошо, что у меня есть такой друг, как вы, Федя, — он взялся рукой за мой затылок и притянул мою голову к своей, что мы соприкоснулись лбами. Я для устойчивости облокотился рукой на спинку его стула. Мы улыбались, несколько судорожно потрясываясь от еле слышного смеха. Отдалившись, Тургенев напомнил о ещё одной бутылке вина в серванте, и вздёрнув брови, что могло означать вызов, побежал в ту комнату. Я бросился за ним, оставив догоравшую свечу и недописанное письмо на столе.