я не знаю, в чем природа ему отказала?

Поместье Тургенева кроме того, что было отделано не менее богато, чем городская квартира, так и имело свой особенный charmes, что так и обдавало уютом. Самые тёплые и приятные дни этого лета я застал именно у него. Кроме нас там находилась его матушка, женщина своенравная и властная, из-за которой Тургенев не любил показываться в этом месте, и множество прислуги. На наше счастье вскоре по нашему приезду барыня уехала, оставив Тургенева полновластным хозяином. Очутившись в месте, где ощущение близости природы не покидает никогда, мы будто разом опьянели и помолодели. Наши дурачества можно было бы списать на хмель, но они были столь невинны, что даже странны в двадцатилетних юношах. – Ну как вам? – Тургенев вскочил на ноги, а я продолжил лежать, облокотившись на ствол дерева. На нём был венок, полный самых разных полевых трав, от ромашек до васильков. Так, гуляя по полю, я в шутку предложил ему сделать этакий головной убор, подражая резвившимся барышням, а в ответ он лишь сорвал несколько стебельков одуванчиков. Собрав достаточно материала, мы расположились под тополиной кроной, укрывшись от летнего зноя. Голубые, белые, красные цветы сочились энергией и жизнью в моих руках. Пока я рукодельничал, Тургенев всё смешил меня из-за чего я делал венок куда дольше, чем мог бы в покое. – Дионис, никак иначе, – отвечал я, глядя на него. Цветы свисали в разные стороны от избытка их там, Тургенев улыбался мне, сверкая красотой молодости, а в его глазах горел блеск опьянения. Явно смотря на меня, он видел тоже в моих глазах, хоть мы и глотка в рот не брали. Аромат свежескошенной травы обнимал нас, что ноги подкашивались, а Солнце не позволяло смотреть вдаль без преждевременного сооружения козырька рукой. – Нет, нет, не Дионис, – усмехнулся он, сняв венок, – Я себя бы не с ним ассоциировал. Сейчас бы я нашёл определённое сходство, ведь он же ввёл меня в среду разврата и необузданности, но будучи на этом лугу я не вспомнил бы ни одну мою проститутку, даже если бы её саму передо мной поставили. – Тогда с кем? Всё ещё держа венок в руках, он призадумался. – А может… нет, это слишком лестно сопоставлять себя с богами. Выберу кого-нибудь из героев. Вновь повеселев на миг, он опять нахмурился. Подняв голову, он самовлюблённо провёл рукой по волосам, кою имел привычку. – Точно! Нарцисс! – немного подскочил я, а после приняв ещё более удобное положение. – Ну же, обижаете, – дружелюбно отозвался Тургенев, – нет, я буду Ахиллом. – С чего бы? – А вы сами догадайтесь, – уклонился он. – Вам хочется быть лицом романтическим и погибнуть молодым? – Даю ещё попытку. – Вы также страшны в гневе, как и он? Он чарующе улыбнулся и подошёл ко мне. – Будете моим Патроклом? – возлагая венок на мою голову, он глядел мне в глаза. – И мне придётся умереть раньше вас? – Да, – он будто бы и смеялся, но глаза были серьёзны, – и отомстив, я сам за вами в сырую землю кинусь. – Кому вы мстить-то собрались? Моей собственной руке или злополучному туберкулёзу? – Да хоть бы и им. Цветы спадали мне на лоб, а Тургенев был там близок, что я слышал его неровное дыхание, что сбивалось ещё более. Вдали появился мужик, шедший к нам, и крикнул: – Господа, там обед готов, пожалуйте-с кушать! – и постояв ещё несколько секунд, он пошёл обратно, что я заметил краем глаза. Тургенев не обратил внимание на мужика и по-прежнему не отрывал от меня взгляда. Мигом он схватил мою руку, прижал к своим губам, и тут же вскочил, и пошёл за мужиком. Отойдя немного, он обернулся ко мне и сказал: – Идёмте же, остынет. Я ошарашенно приподнялся, скинулся растрёпанный венок на землю и поплёлся за ним.

Мефистофель

– Есть ли тут в округе молодые люди? – спрашивал Тургенев служанку, наливавшую нам чай на веранде, где мы решили обедать. – Не прикажите знать-с. Спросите лучше у управляющей. – Позовите, – и служанка ушла в дом. Так как Тургенев часто путешествовал или проживал в Петербурге, то в поместье он не был очень давно и почти ничего не знал о его нынешних соседях. – Все молодые люди поблизости разъехались по городам. Был тут один юноша, говорили из людей новых, врачевательством занимался. Многих вылечил, даже и наших людей лечил. Захаживал иногда к нам на земли. Так не думайте, что охотиться. Разве что пародия на охоту. Лягушек всяких собирал, да травки. – Так что же с ним стало? – спросил Тургенев, поедая плюшки с вареньем. – Ездил лечить одного тифозного, да видно сам и заразился. Так и умер через пару дней. А более никого из молодых людей уже несколько лет не заезжало к нам, – управляющая, закончив рассказ, поклонилась и вернулась в дом. – Нигилист похоже какой-то. Не замечали, что люди умные зачастую умирают смертью глупой, нелепой? Особенно это часто случается с циниками, – высказался Тургенев. – Может дело в том, что для людей умных умирать вообще глупо. Видя человека, что так возвышается над всем, сложно поверить, что он так же уязвим и как все превратиться в пыль, – отрезая себе кусок пирога, предположил я. – Кстати о нигилистах. Вы всё ещё дружны с князем N? – я предчувствовал бурю, как только один из них начинал говорить о другом. – Может он и человек особых взглядов, но с чего вы так нападаете на него? Он усмехнулся и, только отпив чаю, продолжил говорить. – Так вы не знаете? И он вам не говорил? Что ж, извольте, – он отхлебнул, поставил чашку на подставку и начал своё повествование, – Я знаком с князем N уже несколько лет. Иногда встречались в свете, бывало у Белинского, и были представлены друг другу. Он уже и тогда имел взгляды, которых придерживается по сей день. Людей будто бы и сторонился, по-юношески презирал всех, но иногда оживлялся до огня в его чёрных глазах. Да, впрочем, этим всем он меня вовсе не интересовал, если б наши дорожки не пересеклись. Самая распространённая помеха между юношами, – он с всезнающей улыбкой вопросительно взглянул на меня. – Женщина? – отозвался я. – Да. В то время я был влюблён в одну даму, да и далеко не я один был подвержен этой участи. Она была до удивленья хороша собой, стройненькая, изящная, лет шестнадцати. Лицом ребёнок, невинна. Беленькая, прозрачная кожа, светлые с голубым отливом глаза и золотистые кудри, – его лицо приобрело некое мечтательное выражение, будто она сама предстала перед нами, – юная нифма в нетронутом лесу. Вот-вот только расцвела. Вокруг неё вечно кружили юноши, не исключая и меня, заслушиваясь её переливчатым смехом и надеясь удержать её ручку в своей при прощание чуть долее обычного. Иногда это удавалось и мне. Тогда я не знал бóльшего счастья. Это невинное дитя было знакомо и с князем N. Их имения располагались поблизости, так что они знали друг друга с детства. Сам N никогда тогда не был участником её свиты, лишь вежливо целовал руку при встрече, не пытаясь продлить этот миг, и редко развлекал её своей циничной беседой. Как-то раз, во время нашей прогулки, он задержался с нами долее обычного. Его речь оказалась слишком груба, особенно для ушей столь небесного создания. Тогда я и ещё один молодой человек стали защищаться, видя, как её огорчает весь цинизм князя. Понимая, что его не переубедить, мы просили оставить такие речи для других мест. Он лишь усмехнулся нам в лицо. Мы почли это оскорблением. Молодой человек поспешил напомнить ему, что это может служить поводом для дуэли. Ясно дело, пылкость, молодость, кровь кипит, хочется чего-то яркого, страстного. Думаю, вы сами не раз были свидетелем вызова на дуэль, особенно тех, которые на этом и заканчивались, – Тургенев сделал ещё глоток и продолжил: Наша спутница тотчас стала сама защищать N, всячески оберегая его от дуэли, смягчая нашу обиду. Мы удивились, увидев в ней столько участия к этому нелюдиму, что, впрочем, на миг и выбило из колеи и самого князя. Но поняв, он уже смотрел на нас с издёвкой и позволял ей себя выгораживать. Она заставила нас всех помириться и пожать руки, чем только разгорячила нашу вражду. Тем днём мы разошлись и не видели его несколько дней. Но вскоре он пожаловал на один из вечеров, что так любили проводить её мамаша. Мы все исправно являлись на них, хотя бы раз в неделю. Также там собирались пару старичков, что так любят говорить о своей службе, не заметив, что она уже давно прекратилась и эти истории все знают уже наизусть. А также несколько барынь лет сорока, что каждый раз из вежливости поощряют к рассказам этих же самых стариков. Зачастую там встречались и подруги самой барышни, за некоторыми из них начинали приударять и некоторые из наших, что отчаивались заполучить её саму. Она же будто и не замечала, что теряет кого-то, а напротив, желала сдружить прежнего ухажёра с новым объектом его внимания. Явившись, он поспешил поздороваться с ней. Теперь он смотрел ей прямо в глаза ясным взглядом, а не как прежде летал им по предметам, занятый лишь своими мыслями. Поцеловав руку, он придержал её и взглянул так, что мы все окончательно убедились. Однако лёгкая ухмылка не сходила с его губ, а взгляд будто имел нотку снисхождения (О! Чёртов Печорин! Хотя кроме этого случая вряд ли я видел или слышал о его сношениях с другими дамами, в том смысле теми, что имеют право ими называться). А наша спутница будто ничего не замечала, а лишь радостно отвечала его ухаживаниям. Поздоровавшись, он отошёл к другим гостям, но продолжал иногда поглядывать на неё. Когда их взгляды встречались, её щёки заливались краской, а нас она слушала рассеяннее прежнего. Тот вечер для многих из нас стал последним. Поняв свою безнадёжность в этом деле, некоторые переключились на её подруг или вовсе поспешили удалиться и больше не ходить в этот дом. Молодой человек, что готов был за неё пойти на дуэль, нашёл не менее привлекательной её двоюродную сестру, находившуюся там же. Я и ещё один юноша не оставили своих надежд и явились на следующий вечер сопровождать её. Князь тоже пришёл и тут же попросил нашего позволения «украсть» её для уединённой прогулки по саду. Я было хотел как бы то ни было не оставлять их тогда одних, но увидев тот луч счастья на её лице, который она раньше дарила нам, я промолчал. Они ушли в тёмные аллеи под руку. Прислушавшись, я слышал шелест её платья, и когда они скрылись в тени. Так продолжалось ещё несколько вечеров. Теперь, когда я пересекался с ней в других домах, она скучала и нервно оглядывалась, пока не являлся N. Если же ожидание продолжалось слишком долго, она уезжала. Если по началу её влюблённости она расцвела и стала краше прежнего, то с каждой последующей неделей, она увядала. Иногда, говоря с ней, она будто вздрагивала и вовсе не слушала. Её глаза будто потускнели и больше не излучали жизни, что выглядело странно в столь юном существе. Я не знаю, что именно он ей наговорил, что так привлекало её и с тем же разъедало, но это было сложно не заметить. Лишь её мамаша считала это действие правильным и не противилась их свиданиям. Так, она считала женитьбу её дочери уже решённой и лишь ждала самого исполнения. Так продолжалось до середины осени, прошло месяца три-четыре. N не намеривался делать предложение, а она иссякала на глазах и лицо болезненно похудело. Так, кроме меня, ещё одного юноши (ещё прежнего, я говорил, кстати и он вскоре исчез) и N никто не ухаживал за ней. Да и то я остался по поэтичности души моей. Чувство моё даже усиливалось посредством всей этой разыгрывавшейся трагедии. Мы часто сидели у неё на веранде в полном молчание, лишь изредка вспоминая о присутствии друг друга. Я обычно читал, она иногда тоже, но большую часть таких встреч просто смотрела невидящим взглядом в лес, что был так хорошо виден оттуда. Я понимал, что привязался к ней ещё больше, но не старался уже её добиться. Скорей хотел оберегать. Но конечно, если бы она в один миг прогнала бы N и выбрала меня, я не раздумывая связал бы себя узами брака. Всё чаще он не являлся на вечера её мамаши, да в свете будто сторонился. Она гасла пуще прежнего, но теперь просила остаться меня и посидеть с ней. Но N завладел её слишком сильно. В один день она исчезла. Знаете, ещё у Пушкина было? Барышня притворяется больной, отказывается от ужина и наутро её уже не найти. Мамаша поначалу беспокоилась за честь дочери, но поняв, кто явно оказался похитителем, успокоилась, т.к. верить, будто он и не намеривался на ней жениться, она отказывалась. Свет не оказался в стороне. Разразился скандал. Все стали бдительно следить за ходом истории. Некоторые прибавляли, будто видели что-то до её уезда, хоть и в последний месяц ни разу и не встречались с ней. Через пару недель, напитавшись слухами, но не получив ничего нового, скандал утих. Интересующихся остались единицы. Я больше не ездил в их дом, но не упускал случая узнать что-то новое. Так, к началу зимы я услышал, будто видели, как князь N уехал за границу. Слух был неясный, но утверждавшие добавляли, что он был один и никакой дамы с ним не было. Позже и вправду стало известно, что он в Европе (если не ошибаюсь в Швейцарии на тот момент). Про неё же ничего не было. Её мать сильно заболела и долго лежала в горячке. Через несколько дней я услышал, что она (прежде и с ним вместе) жила в какой-то деревушке, которой и на картах нет. Там у неё случился выкидыш после его уезда, хотя князь при их побеге взял с собой неплохого петербургского лекаря, который позже и поведал нам всю историю. Было большое кровоизлияние, её спасти не удалось. Я был возмущён и огорчён. Я винил его, себя, её мамашу и всех, кто был знаком с ней, в её смерти. Никто не пытался спасти, хотя все видели, как из цветущей Персефоны она была украдена во мрак, как всё стало гнить. Никто! Я несколько недель не пускал к себе никого и понял, что единственное, что может утешить меня, так это смерть убийцы. Я написал письмо с вызовом на дуэль. Наш общий знакомый собирался поехать в Европу, не минуя также и Швейцарии. Я попросил его передать письмо и отправить мне его решение. Через несколько недель я получил ответ. Князь утверждал, что дело не стоит дуэли, и он готов извиниться, хотя будто бы не видит за что, но, если я столь уязвлён, он готов принять вызов. Его лёгкое отношение к произошедшему ещё больше разгневало меня. Хладнокровно быть причиной гибели девушки и ребёнка (своего!) и так отозваться. Я хотел видеть его. Где-то в глубине души я надеялся, что это всё напускное, ширма. Такое равнодушие я считал оскорблением почившей. Я решил ехать сам и не дожидаться его приезда в Россию. Это было в Мюнхене. Он был очень удивлён моим приездом. Тогда я отправил к нему секунданта, и через него N несколько раз пытался ещё извиниться, но я был непреклонен. Было видно, что он чем-то очень сильно отвлечён и всеми силами пытается сделать так, чтобы я отстал от него. Его речь была извилистой, и будто он не совсем точно понимал о чём я. Но вызов принял. Своим секундантом я взял знакомого, что доставлял мою письмо к N, а у князя это был какой-то француз лет сорока, вроде герцог какой-то, судя по всему зажиточный и полностью этим воспользовавшийся, что погряз в разврате окончательно. Я слышал, да и сам позднее убедился, что связь между ними была сродни связи Дантеса и Геккерна*. Этому явлению я даже несколько удивился, уж очень это не вписывалось в тип Печорина, которым я себе его вообразил, но теперь я чувствовал себя нашим почтенным Александром Сергеевичем Пушкиным, что нравилось мне даже больше. Мы назначали дуэль на 9 утра. Я плохо спал ночь и волновался. Я и сейчас ужасный стрелок. Но о уровне навыка князя я не знал. Мы с моим секундантом и доктором приехали чуть раньше, но они не заставили себя долго ждать. Я был поражён переменой в N. Он был одет в кроваво-алый плащ с чрезмерно богатым мехом, что бросалось в глаза по сравнению с его прежним аскетичным платьем. Его походка была человека, что не находится в данный момент полностью здесь. Встретившись с ним лицом к лицу, я более поразился выражению его лица. Может быть, не зная, что это должен быть он, я бы и не узнал в первый момент. Размытый и насмешливый (но не уже как прежде превозносящий себя, но и над собой смеющийся) взгляд, алые пятна на щеках, что всё его лицо будто было чужим или маской. – Мои извинения всё ещё по-прежнему мною предлагаемы, Иван Сергеевич. Я почувствовал запах спиртного, исходящего от него. Я не хотел стрелять в него пьяного, но отказавшись однажды, я потерял бы этот шанс навсегда. Он смотрел на меня пустым взглядом уставших глаз. Знаете, может гляди он на меня ещё так несколько минут, я бы и простил ему всё. Он весь являлся воплощением страданий, но тех ли самых? Секунданты переговорили и поднесли к нам оружие. Я выбрал, как сторона оскорблённая, первым. Когда князь брал следующим, его руки все были увешаны вычурными перстнями. Мой секундант стал отмерять раннее оговорённые десять шагов. Француз князя растерянно смотрел на это всё. Обозначив барьеры, отмеряющий отошёл. Тогда француз стал ещё более нервничать: – Vous allez organiser un duel en dix étapes! C'est de la folie! Vous allez vous tuer. En France, au moins vingt-cinq étapes! (фр.: Вы собираетесь устроить дуэль в десять шагов! Это сумасшествие! Вы убьете себя. Во Франции хотя бы двадцать пять шагов!)** – Mais nous ne sommes pas français (фр.: Но мы не французы), – князь заступился за уже прежнее устройство и похоже сам хотел этого, – Et laissez-moi gérer ma vie (фр.: И позвольте мне управлять своей жизнью самому), – и взглянул на меня заговорщицки. Француз перестал спорить, но всё ещё переживал больше всех из нас. Волнение передавалось. Я тогда вспомнил, что близорукий Дантес убил Пушкина с 20 шагов, и встрепенулся. Мы встали по местам. Мой секундант ещё раз предложил нам примириться, на что князь лишь взглянул на меня тем особенным в тот только день взглядом, будто ещё просившем, но понимающим, что происходящее неизбежно, и я сказал продолжить дуэль. Я чувствовал себя пускай романтическим героем, делающим правильное дело, но стоя на поляне под ветром, я ощущал жгучее желание жить. – Раз. Два. Три. Мы стали сходиться. Я быстро, чтоб успокоиться; он протяжно. В нём явно не было того стремления к жизни, что было у меня. Дойдя до барьера, я выстрелил. Рука встрепенулась, и я промазал. Он всё ещё приближался ко мне, весь покрытый цветом крови из-за плаща. Он степенно поднимал покачивающейся рукой пистолет, подходя. Встав на 10 шагах от меня, он держал пистолет мне в лоб и улыбался отрешённой улыбкой. – Стреляйте, – прокричал мой секундант. Он отвёл руку в сторону, где попасть в меня стало невозможным, и выстрелил. Он протяжно сказал: – Я не хочу больше никого убивать, – и выронил пистолет. Усмешка. Будь он тем, каким я знал его прежде, я бы настоял на продолжение дуэли, посчитав это новым оскорблением, даже несмотря на желание жить. Но видя его, я понимал, что всё что он говорил вряд ли вообще проносилось в его голове. Секунданты складывали оружие. Я подошёл к нему пожать руку. – Извините, – по традиции дуэли он извинился, я должен был принять. Я кивнул. Рука его была холодная, а ещё холоднее весь металл, скопившийся на ней. Я продолжил держать его руку в своей, согревая её и смотря неотрывно ему в глаза. Он ничему из этого не сопротивлялся и покорно принимал всё. Его француз подошёл к нам. Я на миг пробудившись осилил хватку, но тут же отпустил. Рука князя осталась там же, где я её держал. – Mon Prince, Tu es gelé, il est temps d'y aller (фр.: Мой князь, ты замерз, пора идти). – Pas (фр.: Нет). Он по-прежнему не отрывался от меня. – Я могу вас увидеть позже? – спросил его я. – Да. Вы знаете, где меня найти. В любое время. Мы быстро по-французски распрощались и разъехались. – Тургенев приостановил свой рассказ, отпив ещё чаю. – Ну так вы ещё виделись там, после? – я был ошарашен всем ставшим явным, но Тургенев хотел, чтобы я подтолкнул его к дальнейшему повествования, и я подчинился. – Нет. Я пришёл на следующий день в его номер, но мне сказали, что они съехали вчера ещё до обеда. Судя по всему, в жуткой спешке. Хотя я не думаю, что это была инициатива N. Наверное, это его француз испугался меня, моих слов или ещё чего-нибудь, и увёз его поскорей, – Тургенев, будучи весь рассказ крайне драматичным, будто пережил это только что, а не годы назад, вдруг обернулся весёлым, словно и не было ничего. Я всё ещё сидел под сильным впечатлением от услышанного. Теперь я понял все недомолвки Тургенева и князя. Я налился злостью и презрением к князю. – Что вы? Так разозлились? – Да! Это подло, ужасно подло с его стороны. Он бесчестный, гнусный человек, и мне скверно, что прежде с ним близко сошёлся. Отчего вы ранее меня не предупредили? – я был взбешён узнавшем, – Знаете, как жаль, что вы тогда промахнулись. – Ну тише-тише, любезный мой, вы даже покраснели немного, – успокаивал меня Иван Сергеевич. – Нет, всё! Между нами с ним всё кончено, я сам бы теперь, если б можно было вызвал его на дуэль, – вскричал я, вставая из-за стола; Тургенев встал со мной. – Ну же, не стоит так, вы ужасно погорячились. – Нет, может тогда в нём и было то страдание, которое вам показалось искуплением, но сейчас в нём нет ничего.