Волны разобьются

Жизнь бессмысленна, решил Эхри. Завтра не наступит. В комнате пахло моющим средством и мокрой тряпкой. Шифра решила убраться в кладовой. Она вытаскивала каждую вещь — соковыжималку, старые кастрюли, подсвечники, резиновые перчатки, губки. Она рассматривала каждый предмет, протирала тряпкой и ставила на пол. Бардак кладовой перешел в гостиную, теперь блестящий и вонючий химикатами. Её лицо было сосредоточенным, она выполняла работу с показной ответственностью. Волосы заколоты назад — простота, человечность. Точно так же она будет выглядеть и через много лет, даже когда снова приедут строительные краны и бульдозеры и снесут еще одно прошлое. Эхри пребывал в состоянии безразличия. Дата сокращения кадров приближалась. Он стал опаздывать на работу и много спал. Только Шифра доставляла какую-то радость, из-за чего Эхри валялся на диване в гостиной, а не в кровати. Побег в выдуманную жизнь не помогал, или стал таким же пресным, как и все остальное. Надоело теряться среди букв и имен. Выдуманный язык — сложный в несуразности. И все эти плащи, оружие — глупость. Раньше Эхри себя оправдывал, теперь правда лежала на ладони, очень ясная, тусклая и неуклюжая: Эхри просто не вырос. Весь сюжет повторялся, реплики — Эхри разучился сочинять. И его персонаж — далекий, бесстрастный. Реальность не исчезала, а давила еще больше. Буквы в телефоне. Другой мир. В шкафу пылились доспехи. Когда в них падала рубашка или ремень, приходилось доставать, иначе смешивалось и терялось. Занимали место. Видно, что пластиковые. Бессмыслица. Мозг иссох в цифровом мире, в картинках, на работе. Устал разум, истлел. Персонажем сначала Эхри восхищался. Теперь же он стал слишком близок — противно. Через десять лет завтра не будет. — Мы можем-то пойти в паб, когда закончишь, — сказал Эхри. — У тебя сегодня разве не игра? — Шифра посмотрела на него. Волосы растрепанные, лицо румяное. — Мне не хочется. Мне хочется в паб. — Почему? — Глупость-то все просто. — Ты действительно так думаешь? — Шифра бросила тряпку и села на диван. От нее пахло хозяйственным мылом и резиновыми перчатками. — Да, просто глупости. Одинаково. Надоело. — Тебе грустно? — Нет. Немного. Хандра напала. Зараза. — Ты много молчишь. — Та мыслей нету просто. — Но стихи… — Я месяц уже ничего путного не писал. — Они тебе не кажутся глупыми? — Нет. Глупые. — Зря, твои стихи неглупые. Шифра говорила медленно, глядела в сторону. Собака понюхала ведро с водой. — Совсем, — продолжила Шифра. — Я ведь люблю твои стихи. Значит ли это, что я глупая? Эхри усмехнулся и погладил Шифру вдоль спины, её талию. — И твои истории не глупые. Они интересные, — продолжала Шифра. — В Алероне… Эхри её не слушал. — Брось ты, Шифра-то. Не бери в голову, быть может, что человеку неинтересно просто стало, ну. — Неинтересно? — Другие, там, увлечения появились. — Какие? — Появятся, — собака подошла и начала облизывать пальцы Эхри. Эхри дернул рукой, спрятал под ногу. — Да и книжки… Я реализм больше люблю, оно-то и в стихах моих дурацких видно. Классику читал в основном. Понятное дело, что мне говорят, дескать, это тебе на руку только, что как будто роман у меня получается, по-книжному и реалистично будто, но я-то в жанре больше ничего такого не делаю… Да и если подумать, то они так, из вежливости, всем говорят. Несерьезно это. Гуляю, бывает, по городу, и не о Алероне своем думаю, а к людям прислушиваюсь. О чем болтают. Но только глупости везде одни, даже в чужих разговорах. Асфальт обсуждают. Скотину. Или молчат. Только влюбленных чужих хочется послушать, они-то тогда хотят интересными быть, но до них не дотянешься. Вот и стихи ты мои любишь какие бы они не были, из вежливости, просто меня знаешь. — Я тебя совсем плохо знала, и твои стихи мне были ближе, чем ты, — ответила Шифра. — Я помню, какой ты был и можешь быть. Ты с радостью мне стихи показал свои, журнал принес. У тебя есть друзья. — Товарищи по играм, коллеги. А не друзья. — Ты мне говоришь, что твое фэнтези — несерьезно. И нет ничего плохого, в том, чтобы быть несерьезным. Мы в садах не растим же овощи. Мы растим в них цветы. — Цветы умирают, — ответил Эхри. Шифра вздохнула. — Даже мертвые цветы красивые. — Если умру, то ты меня сухими цветами засыпь. — Зачем тебе умирать? — Пойдем таки в паб, а, сестрица. Эхри провел рукой по спине Шифры в последний раз, и хотел встать, но она легонько толкнула его на диван, и тут же нагнулась над ним. Руки она его держала некрепко, играючи, и Эхри улыбнулся. Шифра поцеловала его, сильно, почти больно. — Не убежишь, — сказала она. — Не буду пускать тебя в твою грусть. Она провела рукой по его груди, расстегнула воротник, одну, вторую пуговицу, сухая ладонь — на обнаженной груди, её губы целовали в ключицу. — Сердце твое успокою, если позволишь. Она ласково погладила там, где стучало. Затем еще раз, резко, будто норовя поймать то, что ей принадлежало. Эхри неуверенно взял её запястье, останавливая. Шифра заглянула ему в глаза, и на мгновение Эхри подумалось — она должна быть сильная, захочет и придавит к дивану так, что ни дернуться, ни сбросить её не сможет. Глаза у нее были древние, глубокие и строгие. В них тонула власть. Эхри первый отвел глаза. — Хорошо, пошли в паб, — Шифра быстро поцеловав его еще раз напоследок, уже не царапая губы, легко, и встала. Стала подправлять прическу, сняла заколку, волосы мягко упали на плечи. — Ты мною владеешь, не я, и не мы друг другом, — сказал Эхри, не зная, что именно он ощущал. Ветер в окне. Звезды в ледяную пустынную ночь. Край фьорда под черным штормовым небом. И она — вот-вот обрушится горячей лавиной.