Волны разобьются

В матовом тумане потерялось восходящее солнце, фонари горели, окрашивали туман в желтый. Феи спали. Дорога городка фей — района за каменной разрушенной, покрытой крапивой и мхом стеной, — проросла травой. Около маленьких, вросших в землю домов с выкрашенными вручную в буро-желтый стенами, и бордовым — подоконниками, буйно цвели мокрые осенние цветы. Все дома стояли кругом, и каждая улица закручивалась вокруг центра — старинных выложенных кругом каменных бесформенных изваяний. Эхри ступал тихо, зарылся подбородком во влажный колючий шарф, поднял воротник пальто. Утренние птицы шуршали и чирикали в ветвях, маскировали стук его ботинок. Он не заглядывал в окна, и избегал выставленных на воздух детских колыбелей. Однажды он подошел к ребенку — маленькому мальчику. Эхри наклонился к нему и спросил: — Ты человек, или ты фея, а? Ребенок только взглянул и заулыбался. Взгляд у ребенка был строгий и осознанный, понимающий. Крадучись, Эхри наконец добрался до каменного кольца. Это была танцевальная зала — с внутренней стороны камни были украшены травами и цветами, свисающими с верхушек, точно простыни. Кругом стояли фонари с лампами в виде цветов. В центре клубился туман. Легкий ветер сбрасывал росу с травы, и потому казалось, кто-то невидимый ступает по сухим листьям. Эхри опустился на влажный, скользкий камень и достал из сумки блокнот. Здесь он любил писать стихи, подражая ирландским старинным поэтам — в последнее время, они были об усталости. Эхри устал от страны, унылости офиса, то, что мечется туда-сюда бесцельно, безумного напряжения от деда, писал о своем бессилии, и иногда — о коллизиях своих чувств. Пальцы покрылись синими беспорядочными линиями чернил. Мать ему вчера позвонила. Он вчера навестил родителей, разглядывал никогда не менявшуюся гостиную: африканские статуэтки на камине, блеклость стен из-за стучавшего по стеклу дождя, ряд классически написанных картин купленных на еженедельных блошиных рынках, слушал шипение пластинки The Doors. Ему не о чем было говорить. В шкафу книги были расположены беспорядочно — библия стояла между словарем и сборником анекдотов, старые кроссворды лежали неровной стопкой на шкафу. На крупных листьях альпинии — бархатная мелкая пыль. Эхри протер их смоченной в водой салфеткой. Родители были еще молодыми, а обстановка — несуразно старинной. Отец читал газету, мать копошилась на кухне. Собака Эхри лежала под столом и грызла лапы. Комната Эхри не изменилась, мать не сняла помятые и выцветшие музыкальные постеры. На столе — исписанные стихами тетради, даже совсем старые, детские. На подоконнике Эхри выложил подобранной на пляже галькой кольцо. Мать, протирая пыль, ставила гальку вряд. Эхри приходил и снова делал круг. — Феи детей похищают, — сказала мать. — Меняют на своих больных. — Это древние сказки, зачем им это делать, — отвечал Эхри. — Просто я думаю, что не бывает дыма без огня. — Мы живем в современном мире, мама, а. — Сказки ни сказки — но есть разница культур, — сказал отец. Эхри ответил: — Очень предсказуемо, то. — А все-таки, к чему у них все эти тайны? — спросил отец, — Что не спрошу, ничего не знаешь. — Потому что люди выдумывают про них сказки, то, в них верят, всякую чушь талдычат, как идиоты, вот и верь таким. Отец обиделся и открыл было рот, чтобы начать возмущаться, но тут вошла с салатом мать. — А я возьму дочку Дороти к себе на выходные. Ты же хорош с детьми, повозишься с ней немножко? — спросила она. — Кто это сказал? — Что сказал? — Что я хорош с детьми?… Включили телевизор. Эхри вздохнул, и отправился к шкафу — искать книгу. Взяв перечитанный десятки раз сборник научно-фантастических рассказов, пошел обратно на диван. Реклама действовала ему на нервы, а мать привыкла — во время рекламы наводила порядок на кухне или в гостиной. Отец комментировал, который раз он видит эту рекламу. Жаловался на то, что не работает, и что ноги едва ходят когда увидел рекламу нового телевизора. На рекламе пива, вспомнил, что хотел пригласить Эхри в бар вечером. Эхри ответил, что завтра. — Может, хочешь посмотреть что-то конкретное? — спросил отец. — Можно. И потом до ночи они смотрели малоизвестный детективный сериал. В двенадцать часов Эхри вспомнил, что ему утром на работу. Эхри думал, что как не любил он обыкновенность, привычность, и антикварную нелепость родного дома, у него перестало получаться писать здесь хорошие стихи. Раньше — редкие глухие разговоры родителей за стенкой, бормотание телевизора, сменяющиеся цвета стен во время рекламы, одновременно — тихо играющая музыка, заглушавший все каждые полчаса бой часов, казались ему обыденно поэтичными и вполне вдохновляющими. А потом все это стало вселять утомленность, стало слишком беспорядочным, бесконечным и неопределенным. Эхри все чаще нуждался в тишине. Мать предложила постелить у него в комнате, Эхри отказался — он не знал, придет ли олень в родительских дом. Если олень был какой-нибудь феей ему навряд ли захотелось бы явиться к тем, кто сомневался в выборе их сына. Эхри не хотел слушать до глубокой ночи рекламу, и получасный бой часов. Эхри писал стих про телевизор. Услышал шорох. Зазвенел колокол — феи просыпались. Эхри сгреб портфель и тетрадь, прижал их к груди, спрятался за камнем. Ручка упала, щелкнула, ударившись об землю. Камень был исписан древними стихами. Эхри прижался щекой к мокрой поверхности, закрыл глаза, и слушал, пока шаги — хруст старой засохшей листвы не прекратился. Эхри понял, что хотел спать.