Aut Caesar, aut nihil

Со временем идея отсечь брату голову отошла на второй план. Аврелию доверили проводить казни, он стал вершить чужие судьбы и обрывать висящие на волоске жизни. Сначала палач твердил себе: "всем этим людям лучше умереть, чем годами мучаться в плену". Но со временем он вошёл во вкус и все реже представлял на месте жертв своего брата. Он научился наслаждаться убийствами. Спустя сорок отрубленных голов Аврелий перестал их считать. На третий год стало уже скучно. Даже такая работа может стать рутинной, и убийство, шокировавшее вначале, становится просто обыденной частью дня. Сейчас же мысли о завтрашнем дне приводили палача в уныние. В голове проскальзывали идеи о побеге и иногда о самоубийстве. Аврелий всеми силами подавлял их днем, но ночью он был перед ними бессилен. Нет, он не имел права о таком думать! Как смел он проявлять такую чудовищную неблагодарность? У него была еда, крыша над головой и смысл жизни. Кто в эти непростые времена посмеет от этого отказаться? Ничтожество. Неблагодарное ничтожество. Острие лезвия плавно вошло в бедро, вычертив на коже ровную красную линию. Резкая боль. Кровь проступила на грязном изможденном жарой теле, собравшись в крупные алые капли. На глаза навернулись слёзы не то от боли, не то от едва контролируемой ненависти, переполнявшей Аврелия через край. Вокруг было тихо, ни малейшего движения. Лишь багровая ткань палатки, отделявшая Аврелия от остального мира, слегка шевелилась от дуновения тёплого ветра Мохавской пустоши. Аврелий сидел на жестяном ящике для вещей, склонившись над бедром. — Stercore! — Сквозь зубы прошипел легионер, сжимая рукоять ножа ещё сильнее. Рядом с красной кровоточащей отметиной показалась вторая. И третья. Боль резко появлялась и медленно отступала. Аврелий вошёл во вкус, терзая собственную ногу. Он небрежно провел тыльной стороной ладони по влажной от слез щеке и судорожно сжал челюсть. Палач не имел никакого права на те мысли, которые посетили его голову. Когда-то давно, до Легиона, он ещё мог думать подобным образом, но не сейчас. И не здесь. Любая мысль о предательстве Цезаря должна пресекаться на корню. Любой, усомнившийся в величии Цезаря, должен быть наказан. И именно палач должен наказывать за подобное инакомыслие. Тонкими багровыми струями кровь бежала из свежих ран, издевательски щекоча ногу. Крупные капли срывались вниз с обнаженной стопы и разбивались о потрескавшуюся рыжую землю. Так требовал Легион, так хотел Цезарь. Бедро превратилось в кровавое месиво. Двадцать надрезов. Аврелий отбросил нож в сторону и с ненавистью сжал собственную ногу окровавленными руками. В горле стоял ком, мешая прерывистому хриплому дыханию. Вдох. Все тело задрожало. Крупная слеза сорвалась с щеки Аврелия и, разбившись о колено, смешалась с кровью. — Aut Caesar, aut nihil, — прошептал Аврелий, запрокидывая голову в попытке остановить поток слёз. Он закатил глаза, поморгал, вытер лицо о предплечье, где не было крови, и привстал с ящика. Нужно было перевязать раны и вытереть кровь отовсюду прежде, чем она засохнет. Все живое в форте спало крепким сном. Лишь патрульные и некоторые преторианцы несли ночную службу. Им не было дела до спящих легионеров, и тем более никого не интересовало, чем занимается палач. Главное не высовываться и не нарушать комендантский час. Ярость и ненависть, будто паразиты, пожирали Аврелия изнутри. Слезы, накопившиеся за три года службы, уже неконтролируемым потоком лились вниз, по огрубевшей коже щёк. Когда в последний раз он плакал? Люди обычно не видят ни единой эмоции на лице палача, пожалуй, кроме презрения. Но это лишь потому, что так было положено, в этом был смысл. Аврелий надеялся, что его тяжёлое дыхание и едва сдерживаемые всхлипы не привлекут лишнего внимания. Страшно представить, что будет, если хотя бы одна живая душа увидит его в таком состоянии. Подобному поведению нет никакого оправдания, ведь, по мнению других легионеров, у Аврелия не было чувств. Не было и не могло быть. Палач — бездушная машина, конвейер для убийств, лишённый эмоций, жалости и сострадания. И снова в голове промелькнула мысль, не дающая покоя палачу уже очень давно: "Как же осточертело это место". Все эти люди, словно роботы, слепо повинуются приказам, убивая сотни людей. И он, Аврелий Вендикта, идёт с ними в первых рядах. Если Цезарь скажет убить тысячу, они убьют тысячу. И две тысячи, и десять. Лишь бы на пустошах нашлось столько людей. Палач смахнул крупную слезу с подбородка, медленно сполз с ящика и аккуратно открыл его, стараясь не издавать ни звука. Под ворохом одежды, тряпок и запасного обмундирования лежал туго перевязанный сверток. Аврелий нащупал его правой рукой и нервно выдохнул. За пределами палатки послышались шаги, заставившие всё нутро сжаться. По телу вновь прошла дрожь. Аврелий, кажется, даже перестал дышать. Спустя секунд десять, которые длились целую вечность, шаги начали постепенно стихать. Видимо, патрульный прошёл мимо палатки и направился в сторону главных ворот. Аврелий облизнул пересохшие губы и тяжело выдохнул. В руке лежал сверток. Все так же бесшумно, насколько это было возможно, палач развернул пожелтевшую ткань. В полумраке блеснула пуля небольшого калибра и пара десятков крышек. Этого хватит, чтобы добраться до Ниптона. Сердце снова рухнуло вниз, и Аврелия ледяной водой окатила паника. По спине побежали мурашки. Он чувствовал такой ужас и позор, будто сотни глаз смотрят на него, будто сотни ушей слышат его мысли, будто сам Цезарь устремил на него свой испепеляющий взгляд. — Да кто тебе вообще позволил об этом думать? — Обратился палач сам к себе, опускаясь на землю, — ты слуга Цезаря, ты часть механизма, дающая Легиону силы биться за правое дело! – Ком в горле упал куда-то вниз. В животе теперь разрасталось чёрное болото сомнения, обволакивая такое же черное нутро палача. — Ты должен быть сильным, Аврелий Вендикта. Месть теперь ничего не значит, впрочем, как и все остальное. Твоя жизнь имеет ценность только для Легиона. А Легион — единственная ценность в твоей жизни. Палач шептал сам себе под нос, изо всех сил сжимая сверток кровавыми руками. — Ты должен... Легион... Это долг, который каждый легионер обязан вернуть... Все остальное не имеет значения. Аврелий закрыл глаза, нашептывая обрывки фраз, словно заученную мантру, которую, очевидно, повторял уже не раз. Тяжело признавать, что ты сдался. Но ещё тяжелее пытаться убедить себя в обратном.