Мир на шестьдесят четыре клетки

Ты вскрикиваешь «Еще» немного щуря свои огромные карие глаза, которые отдают горечью того кофе, которым я пичкаю тебя по утрам. Складываешь перед собой свои тонкие пальцы в замок и приподнимаешь уголки губ, будто бы уговаривая позволить тебе выиграть ещё одну партию в быстрые шахматы. А уговаривать-то и не нужно, я соглашаюсь, заведомо приготовив ещё одну десятку из своего потрепанного кошелька. И дело тут не в том, Хармон, что ты лучше меня играешь в шахматы, хотя я бы выразился - живешь ими. Дело в том, что вместе с последней десяткой, ты нагло крадешь у меня ещё одну вещицу о существовании которой, Бог мне свидетель, я не знал. Но потеря этого чего-то, остро сказывается на желании прикоснуться к тебе. Забавная, очень забавная закономерность. Я протягиваю две руки, чтобы ты выбрала цвет своих фигур, шестьдесят четыре черно-белых квадрата и рыжие прядки шелковых волос, как мало нужно, чтобы заставить меня плюнуть на собственные принципы. Ты касаешься меня быстро, все ещё по-детски встревоженно ждёшь, что в левой ладони белая фигурка. Будто бы я не кладу ее туда, только потому что, кажется, в твои владения заплутала ещё одна пешка, которой ты, наверняка, пожертвуешь самой первой. Элизабет и Бенджамин звучит как престарелая английская пара из ток-шоу о том, что было пятьдесят лет назад, ты бы знала, будь у меня телевизор, но ты снова надуваешь этот глупый матрас, предпочитая не замечать то, как я мнусь у собственной двери, глотая это неуклюжее, совсем новое для меня «поспи со мной» Поэтому ты только Хармон, а я только Бенни, который не застегивает свои странные рубашки и не расчесывает волосы, которые тебе так нравятся. Нравятся. Ты пьёшь отвратительное вино, а я глупо кричу, пытаясь вбить тебе в голову: —Хармон, ты сгоришь. А я вместе с тобой. На деле же я прошу тебя заменить горлышко бутылки на свои губы. Ты не слышишь, снова ставишь мне мат за двадцать семь ходов, а я даже не уверен, что участвовал в этой битве. Будто бы та девчонка в смешном платье и с глупым вопросом, из фойе отеля, могла вырасти в Бет Хармон — неуловимую, призрачную, обдолбанную новой порцией транквилизаторов, строящую все новые и новые миры на шестьдесят четыре клетки на моем протекшем потолке. Есть в этом мире место для меня? Ты живешь где-то между Е3 и F5, я умещаю свою привязанность на А7, считая, что тебе никогда не выбиться в дамки. Но ты доходишь, меняешь пешку на Королеву и водишь бледными пальцами прямо у меня перед носом, слегка задевая мое самолюбие. Ты выиграла, Хармон, чего тут думать. Вот он я, положивший перед тобой свою шахматную доску и сердце, которое шло в комплекте с твоей десятой победой и моим десятым проигрышем. Некий приз, который ты, верно, могла бы выкинуть за ненадобностью, но все таки неумело вертишь его в руках, думая долго, что с этим теперь делать. Я держать в руках себя не могу, даже не умею, ты же знаешь, Бет. Медлишь, застыв у моей комнаты, будто чувствуешь, что сейчас будет. Я хватаю тебя за предплечье, оставаясь где-то на грани шахматной доски и пропастью в никуда. Мне стоит продумать пять ходов вперёд, потому что я даже не знаю, что делать дальше. Я не думаю, играю вслепую. —Тебе все ещё нравятся мои волосы? — ты смотришь хитро, снова щуря свои глаза, будто бы перед тобой не человек, а закрытая сицилианская защита, в которой ты ищешь пробоины. Находишь. —Мне нравишься ты, — улыбаешься глупо, Хармон, но первая тянешься к моим губам, когда я теряюсь от этого признания. Сжимаешь в тонких пальцах мою рубашку, а я лишь пытаюсь устоять на своих двоих, немного усмехаясь своему правилу. «никакого секса». Стоило бы установить «никаких чувств», но Бенни Уотсс проебался бы и в этом случае. Ты, Хармон, видно чувствуешь что-то, медлишь, тянешь время, медленно водя руками по моим волосам. Я твои трогать не смею, так глупо обжечься боюсь. И лишь где-то в перерыве между дверным проемом и моей кроватью, ты прошепчешь тихое: —Ты готов сгореть вместе со мной? — и дело-то уже давно не в зелёных таблетках и мутных стёклах бутылок из алко-маркета. Ты чиста уже, кажется, месяц. —Я уже, Хармон, — и твои руки в моих волосах, уже почти - невесомость, а губы на моих губах - начало истории, конец которой, мне хочется верить, ничья.