Where you end and where I begin

In your heart, in your head, in your arms, in your bed,

Under your skin.

Til there's no way to know

Where you end and where I begin.

      У Елены вся неделя расписана: убийство в понедельник и среду, ликвидация в четверг, во вторник — захват здания. Голова кругом идет. Поэтому, когда их, неудачников и отбросов жизни, судьба сталкивает вместе, она хмурится, недовольная происходящим. Ни к чему хорошему это не приведет — Лена уверена. Осматривает всех подозрительно, мысленно составляя досье на каждого, но внимательнее всего на Барнса. Что, конечно, неудивительно. От осознания того, что он сражался с ней и рядом с ней, сердце сковывает невыносимой болью. Слишком огромная рана — такой не затянуться. Ни через неделю, ни через месяц, ни через год — всю жизнь будет зиять огромной дырой в груди.       Любые беседы с Джеймсом сразу старается пресечь на корню, хотя человек он и без того неразговорчивый: постоянно смотрит грозно и тягостно молчит. В миссиях участвовать тоже пытается так, чтобы с ним лишний раз не сотрудничать. Не в её характере избегать кого-то, но Белова каждый рассказ Наташи о нём помнит. Да и куда уж ей, чёрной вдове, до доверия. У них эта функция отсутствует — выгрызена из подкорки мозга до основания.       Барнс новым «друзьям» тоже не рад. И Елена Белова вызывает тысячу подозрений. Джеймс видел немало супергеров, со многими сражался плечом к плечу, уже всех и не припомнить, но её работа — изящная, тихая, быстрая — заставляет замереть. Отточенная и меткая: не сыворотка суперсолдата, щит, железный костюм или крылья. Лишь умения да навыки. Если бьют, то всегда щурится, ещё немного и засмеется противнику прямо в лицо, сбивая с толку. Оружие в руках держит уверенно. В драку бросается первая. Не дерется — танцует.       И даже, когда кровь стекает с рассеченного лба, а пулевое ранение в бедре заставляет зажмуриться, заплакать девчонкой, Лена стойко молчит. Сжимает ртом кожаный ремень, пока Алексей удаляет пулю, а кровь стекает струйками по чёрному костюму, пачкая пол в багрово-алый. И лишь шипит, как кошка, стоит спирту политься на рану. Перевязанная, бледная как смерть, едва идет, но держится мужественно и только в машине забывается мятежным сном. Барнс, стараясь не выдать себя, всю дорогу косится на заднее сидение в нервном напряжении, видя, как беспокойно бегают глаза под закрытыми веками. На базе Джеймс её, спящую от боли и усталости, несет на руках. В тот день все они, хмурые и раздосадованные, мгновенно разбегаются зализывать свои раны, как только оказываются в башне.       Он приходит к ней в комнату сразу же, как снимает с себя одежду, перепачканную в грязи и крови. Валится в кресло у кровати и сидит так всю ночь. Практически не смыкая глаз, наблюдает за ней, чувствуя, как у самого ноет тело и веки тяжелеют. Иногда проваливается в тревожный полусон, но тут же просыпается от кошмаров. Повторно прислушивается к беспокойному дыханию, смотрит, как жмурится Белова, как мечется по кровати, как-то и дело болезненно бледнеет её лицо, на котором появляются едва заметные капли пота. Белая повязка от лихорадочных движений все сильнее окрашивается в алый. В комнате стоит резкий запах металла.       Джеймс тогда задумывается, всего лишь на секунду ловя себя на мысли о том, что их команда — то единственное, что есть у него сейчас. И как бы странно это не было, каждое чужое ранение он воспринимает как собственное, просто потому что не может иначе. На каком-то подсознательном, инстинктивном уровне ему не хотелось, и сама мысль об этом была противна. Не хотелось, чтобы кто-то знал о его слабости — о наличии чувств, белесом беспокойстве, снятой маски безразличия. Но ещё больше не хотелось, чтобы Елена знала о том, что он был свидетелем её.       Джеймс ушёл до рассвета. Белова возненавидела бы его, если бы узнала.       На миссиях, что неудивительно, Лена тоже берет самые трудные задания. Играет с жизнью, зная, что сама — лишь кровь да плоть. На каждой устраивает такую русскую рулетку, что от пуль отскакивать приходится, но в глазах хищный огонь — так и лезет под обстрел, чувствуя азарт. Рискует, находясь на самой грани, а самой от этого весело, да и только. С них возвращается почти всегда в синяках, гематомах и порезах. И чудо, что без повторных пулевых ранений. Из тренировочного зала уходит последняя и боксерскую грушу бьет так, что та ещё немного и слетит с крючка. На пол практически падает от усталости, стирая пот рукой со лба, запрокидывает голову и смотрит серьёзно в потолок, не отрываясь. И о чем думает — не ясно. А Барнс так и остается в коридоре, наблюдая за ней через стеклянную стену.       Он помнит, как это начинается. Но едва запоминает момент, когда влюбляется в Елену. В её манеру хамить, делать все самой, бросаться на амбразуру, едко шутить и притворяться «железной». Джеймс жил всего ничего, а когда начал — наступила война. А потом заморозка, множество смертей от его рук, восстановление, щелчок и исчезновение половины всего живого во вселенной. Было ли время на себя? На что-то, кроме раскаяния, горечи, сожаления, постоянной борьбы? Драться, бежать, скрываться. Он не знал, кем был тогда, множество лет назад. До ледяных гор, армейского жетона на груди, бомб и разрушений. Не знал, кем стал после. Барнс и не любил никогда по-настоящему. Дюжина девушек из лихих сороковых осталась незамеченной: он не помнит ни внешности, ни имен. Поэтому чувства к Елене замечает огромными вспышками перед глазами. И что делать с этим — не знает.

***

      Рождество было на редкость унылым. В качестве подарка они получили миссию, с которой вернулись только спустя трое суток. Злые, уставшие, измученные. Тело болело так, что на следующий день Барнс весь день провалялся в кровати. Глядел в потолок и пытался привести свои мысли в порядок. Джеймс гадал: как пройдет новый год. Не такой большой праздник, практически не праздник вовсе, но провести его также было бы достаточно печально. Сэм упорно звал к себе, разрывая телефон звонками каждый день. Барнс упорно отказывался со всей имеющейся у него тактичностью. Никто и никогда в семье Уилсона не дал бы ему почувствовать себя третьим лишним, но и влезать в их быт совсем не хотелось.       Практически весь день Джеймс, лениво сидя перед телевизором, листал каналы. Посмотрел документальный фильм о бабочках, белых акулах, после остановился на боевике, мелодраме, комедии, а под конец попал на российский канал, по фрагментам восстанавливая все знания о языке. Два часа внимательно слушал политические дебаты, которые так часто смотрела Елена и, ничего не поняв, разбавил их хоккеем. Он попробовал отработать техники боя, погулял возле башни, сходил в ближайший магазин. Но все это надоело. Барнс помнил о вечеринке Валентины. В конце концов, что плохого, если он спустится туда, хотя бы ненадолго?       План состоял из пяти пунктов: оглядеться, послушать, о чем говорят люди, пропустить несколько стаканчиков виски, посчитать оставшиеся секунды года, вернуться к себе. Одежду Джеймс выбирает самую простую, соответствуя своему настроению, — джинсы и чёрная футболка. Внешний вид даже близко не напоминает праздничный, особенно, когда Барнс видит сплошные смокинги, платья от модных домов, часы, переливающиеся бриллиантами. Встретить кого-то из своей команды он даже не надеется. Да и зачем? Каждый из них больше самостоятельная единица, чем сплоченная группа людей. Но, осматривая гостей, совершенно случайно замечает Лену, цепляясь взглядом за знакомый прямой стан. Кого-кого, а встретить Белову на вечеринке, устроенной Валентиной, учитывая их «теплые» взаимоотношения и постоянную отстраненность первой, он совсем не ожидал.       В Елене на миссиях никакой нежности и женственности. Настоящий солдат. Неизменный чёрный костюм, короткие растрепанные волосы, чёрные тени на пару с залегающими бездной синяками. Так что, видя Белову в платье, Джеймс взгляд оторвать не может и едва не давится своим виски. Так и стоит завороженный, не двигаясь. Изумрудный шёлк струится по талии и бедрам, оголяя лишь плечи. Золото блестит в ушах мириадами сияний, волосы собраны и лишь передний пряди, выпущенные из прически, слабо колышутся у лба. Лена улыбается так ярко и радостно… Прячет смех в плечах Алексея, приветственно обнимающего её за талию и целующего куда-то в затылок. С ним она всегда другая. И объединяет их больше, чем кто-либо способен представить и понять — общее прошлое, общая боль, общая потеря, общее сожаление. Барнс подслушивать никогда не любил, но в русских разговорах шутки всегда смешные и теплые. Это с ними, остальными, она другая — колючая и хмурая.       А Алексей его взгляд сразу ловит. Улыбается во все тридцать два и машет рукой, подзывая к ним. Джеймс ещё немного и под землю провалится от этого «весельчака», но шагает к ним. Подходит, и русская речь сменяется острым, как треугольник, английским с акцентом. Лена сразу же окидывает Барнса беглым скептическим взглядом, а потом, отворачиваясь, продолжает разговор с Алексеем, будто бы его здесь нет. Но, видя идущую к ним Валентину, резко перехватывает стакан Джеймса, залпом выпивая виски. От Фонтейн, и правда, хочется напиться. Ободряющая речь, нелепый комплимент, улыбочка из самых неприятных — и вот они вдвоем стоят и смех сдержать не могут, пытаясь передразнить её. Впервые за все это время так опасно, так близко. А за этим следует дюжина бокалов шампанского на двоих. Случайный смех невпопад, случайные касания, случайные разговоры ни о чем. И дальше — как в тумане. Тёмный коридор, смешная музыка в лифте, десять нажатых кнопок с разными этажами.       Врезаясь во все стены в длинном коридоре, вваливаются в первый попавшийся открытый кабинет. Барнс отрывается от Беловой. В два шага пересекает комнату, хватает стул, ранее задвинутый под стол, подпирает им ручку двери, и снова возвращается к ней. Елена трясущимися руками торопливо расстегивает ремень на его джинсах. Но практически сразу останавливается, замирая взглядом на Джеймсе. Рассматривает серьёзно, пытаясь найти подтверждение того, что происходящее — верно, — и не знает, что сделать дальше — шаг вперед или назад.       Барнс с красной помадой на лице выглядит так… дерзко, развязно и небрежно. Он резким движением руки смазывает её со своих губ, неотрывно смотря на улыбающуюся одними глазами Елену. И, цепляясь за платье, не дает Беловой опомниться, притягивая за талию к себе. Лена скользит пальцами по его лбу, острым скулам, подбородку. Спускается вниз, проводя рукой по джинсам, и, ловя чужой облегченный выдох прямо в губы, давит в себе растущую улыбку. Такие уж они — совсем не видящие близости, человеческого тепла, ласки. Они — слишком занятые спасением чужих жизней, чтобы помнить о своей собственной.       Джеймс, подхватывая Белову под бедра и держа одной рукой, чувствует, как ноги плющом обиваются вокруг. Свободной рукой расшвыривает документы со стола, аккуратно кладя Лену на него. Все спрятанное оружие, вытащенное из карманов и армейских ботинок с громким лязгом падает на пол. Джеймс одним рывком вытягивает нож из ремня на ноге Елены, задирая платье выше. И разве могло быть по-другому? Они поломанные, искалеченные, изуродованные. Самое важное всегда рядом — на себе. От других помощи не жди.       Елена, сбрасывая туфли на шпильке и едва доставая пальцами до ледяного пола, ощущает, как кожа покрывается мурашками — от холода ли или от Джеймса — неясно.       Барнс задирает платье ещё выше, оголяя смуглую кожу. Но взгляд сразу цепляется за созвездие рассыпанных шрамов. Это на его коже, благодаря сыворотке, все заживало быстро, кроме особо сильных ранений. А Лена… Грубые и едва заметные, большие и маленькие следы распадаются на теле, как отметки на карте, как воспоминание того, где невыносимо болело, где терпелось одной, где никого не было рядом. Джеймс ошарашенно поднимает взгляд на Белову и, готов поклясться, что в секундном смущении видит желание прикрыться, спрятаться. Но практически сразу же отводит его, проводя ладонями по голой коже. Не отступает. Джеймса таким не напугать. Зацеловывает чужие бедра, оставляя дорогу мокрых следов. И тот, последний, рубцующийся грубым пятном, — Джеймс целует и его. Особенно нежно, едва касаясь губами.       От холодной руки на талии у Лены тысяча предательских мурашек. Но когда эта же рука, холодная как лед, касается её там, отодвигая край белья, — она едва может дышать. Стон вырывается в приоткрытые губы Джеймса. И так громко, что Барнс в следующую минуту рукой прикрывает рот Беловой. Услышат — не поймут. Они и сами себя не понимают, что уж тут. Дюжина слов за месяц работы, неприязнь, косые взгляды и вот они здесь — среди мокрых поцелуев, громких стонов, хватаются друг за друга как за спасательный круг, последнюю возможность быть нормальными, чувствовать что-то, кроме ярости, сожаления и неполноценности. Такие уязвлённые, обескураженные и возбужденные сейчас.       Джеймс отрывается. Смотрит внимательно, на долю секунды сомневаясь в том, что происходящее правильно. Пытаясь понять, не совершают ли самую большую ошибку из возможных в нынешних обстоятельствах, не пожалеют ли об этом, после того как спадет пелена опьянения Беловой, его одурманенного разума и интимности. Елена запрокидывает голову, открывая шею. В конце концов, думает Барнс, они — два взрослых человека, которые могут позволить себе и такое. Как бы неправильно это не было.       У Джеймса сдержаться не получается — оставляет красные пятна, как подросток. А Белова лишь крепче прижимается к нему, цепляясь ногтями за спину сквозь тонкую ткань футболки. И, когда Барнс встает на колени у кромки стола, целуя с внутренней стороны бедра нежную кожу, спускаясь все ниже и ниже, так опасно ниже… Лене кажется, что все телом током прошибает от чужого прикосновения. Хватается за краешек так, что костяшки на руках белеют. Тянет другой рукой за волосы, а потом оглаживает за ухом. И чего в этом больше — боя или танца — непонятно. Но у Джеймса от этого крышу срывает.       Барнс между её бедер — самое захватывающее, что было в Лениной жизни. Бешеный адреналин течет в крови то ли от возможности быть застуканными, то ли от того, как быстро и неожиданно все происходит. Джеймс останавливается и, поднимая взгляд на Белову, слыша расстроенный вздох, встает, оглаживая ладонями каждый оголенный участок кожи. Целует в ключицу, шею, плечо. Находит руками молнию от платья. И стягивая его, не может оторваться от того, как, заструившись изгибами хищной змеи по талии, бедрам, ногам, опадает на пол. Рывком двигает Лену к себе.       Белова, минутой позже, кажущейся целой вечностью, ловит их отражение в стекле шкафа с документами. Её раздвинутые ноги вокруг бедер Джеймса, пальцы на его сильной спине, отблеск металлической руки, поддерживающей её за талию, в свете ночи. Видит свое лицо, кривящиеся в удовольствии. То, как рука Барнса сжимает её грудь, как напрягаются мышцы на спине, натягивая чёрную футболку и очерчивая контур. В свете ночных огней голая кожа блестит. Елена дрожит. Воздуха для двоих становится слишком мало.       Белова, чувствуя, как начинает сбиваться и без того учащенное дыхание, ускоряться сердцебиение, сразу же прикрывает рот ладонью, заглушая рвущийся наружу стон. Джеймс, отрывая Ленину руку, сплетает её со своей. А потом втягивает в новый опьяняющий поцелуй.       Внезапно такая громкая тишина взрывается радостными криками, звуком фейерверка за окном, вспышки которого освещают их покрасневшие лица, хриплым стоном, заглушенным в поцелуе. Барнс через несколько секунд припадает к плечу Лены, губами прикасаясь к ключице. Небрежно поправляет волосы, спадающие на глаза.       Поднимает рассеянный взгляд на Лену. — С новым годом, — шепчет Белова прямо в приоткрытые губы, наклоняясь. — С новым годом, — вторит Барнс.       Дыхание выравнивается. Елена, пытаясь привести себя в норму, облегченно падает лбом на грудь Джеймса. Чувствуя, как бешено стучит сердце в его груди, кладет ладонь, ощущая каждый удар под кожей. Целует в солнечное сплетение, пока шершавая ладонь Барнса скользит по её волосам. От него пахнет виски, шампанским, потом и усталостью. Что-то внутри неё лопается. Разламывается. Щелкает внезапным осознанием. И, боясь того, что происходит там, где-то очень глубоко, сразу отодвигает Джеймса, спрыгивая со стола. Хватает упавшее платье, поправляет белье. — Так вот чему учат солдат, — хмыкает она, застегивая молнию.       Поднимает туфли, стараясь не смотреть на Барнса, и уходит со всей имеющейся старательностью, чувствуя, как подкашиваются трясущиеся ноги, и колотится сердце в груди.       Дверь остается открытой.       Джеймс так и продолжает стоять в гробовой тишине, держась ладонями за стол там, где пять минут назад сидела Елена.

***

      Белова после этого старательно делает вид, что избегает его. Но Барнс в миссиях теперь ставится всегда с ней. Подстраховывает. Он ведь из старой школы. По законам сороковых давно должен и жениться на ней. Но Лена непреклонна. Держится на расстоянии, разговаривает по минимуму, ни словом, ни делом, ни взглядом не напоминает о произошедшем между ними в ту ночь.       И лишь один раз приходит к нему в комнату под утро. С порога отчаянно расстегивает свои джинсы, наваливаясь на Барнса всем телом, не давая опомниться. Это происходит раз, два, три. Джеймс сбивается со счета. Он хочет сказать: останься, не уходи. Но не способен даже пошевелиться. Замирает у двери, безмолвно смотря на то, как Лена, одеваясь, уходит, не оглянувшись. Всегда. Или остается, но ненадолго — час или два. Уходит тогда, когда бдительность Джеймса ослабевает, а он забывается усталым сном. Ускользает тихой тенью. Проснешься посреди ночи, а вторая половина одиноко пустует холодным отсутствием. Так продолжается долгое время.       Вскоре «ночные» встречи перерастают в общую привычку.       Они занимаются сексом в каждом клочке комнаты Барнса. На кухонном столе, где позже неторопливо пьют кофе, делая вид, что не помнят происходящего полчаса назад, холодном полу, кровати, диване, у окна, что весьма опрометчиво, учитывая любознательных журналистов с камерами, постоянно снующих у башни. Однажды Джеймс связывает ей руки проводом от телефона. Или доводит до пика рукой прямо в коридоре, свободной ладонью прикрывая рот.       Иногда Лена не приходит. И тогда приходит Джеймс. Её дверь в такие моменты всегда приоткрыта в немом приглашении. Они говорят о быте, команде, Валентине. Никогда о прошлом. Никогда о будущем. В сущности, обо всем и ни о чем. В такие дни он не думает о себе. Лишь о Елене. Между ног, чувствуя её вкус на своих губах, ловит уставший удовлетворенный выдох, за которым следует поцелуй.       Он изучает её привычки. Замечает круглый шрам у виска, едва заметный, множество родинок на груди и одну большую на бедре, два браслета, которые Лена никогда не снимает. Любовь к необычным кружкам, майкам и бесформенной одежде вперемешку с классикой. Белова не любит чай, а кофе пьет обязательно с молоком и без сахара, всегда предпочитает борщ стейку, читает Пушкина, выходной проводит в башне, не стремясь убежать на улицу. Он видит другую Лену. Домашнюю. То, как она выходит из душа, обернувшись полотенцем, пока капли воды падают на пол, оставляя за собой мокрый след. Как расчёсывает волосы, наливает кофе, выбирает одежду, заправляет кровать.       Как-то раз они оказываются вместе на общем медосмотре, в кабинете через тряпичную перегородку. Белова ругается на врачей, которые осматривают их вместе, но то и дело поворачивается на Барнса, ловя его взгляд. Желая, чтобы он смотрел на неё.       Лену в тот день журят, как ребенка. Говорят, что многих ранений можно было избежать, изводить себя необязательно, и просят быть внимательнее. Тем, что журят её перед Барнсом, пока она морщит нос и едва не закатывает глаза, ситуация делается ещё забавнее. Вечером он приходит к ней. Лена, не торопясь помешивает кофе. А он, молча подходя, целует сзади шею, плечи, лопатки. Сажает на столешницу, раздевает, оставляя прозрачные поцелуи у кромки белья, встает на колени, пока ноги Беловой упираются ему в плечи. И, ругаясь за каждое ранение, неосторожность, мучая её, обрывает Ленино удовольствие. Но, на самом деле, только растягивает его. Прерывается, смотря на неё снизу вверх. На то, как подрагивают ресницы, колышутся волосы у лица, как едва заметно трясет Белову.       И когда ловит последний стон Лены, обнимает её за талию, пододвигая к себе. Пальцы Беловой играются с его волосами на затылке, пока руки обвивают шею. — Смотрел на меня там? — жмурится Лена, улыбаясь и вспоминая сегодняшнюю встречу на осмотре. — Каждую секунду, — признается Барнс.       Со временем встречи перерастают во что-то спокойное, уютное. Перестают быть только ночными. Джеймс задумывается — наверное, так выглядит дом. Они смотрят телевизор, лениво валяясь на диване. Иногда Белова засыпает на его плече. Иногда готовит обеды для них двоих. Один раз он покупает букет цветов. Не может удержаться. Белова жмурится, шутит, практически не принимает его. Но Джеймс, придя на следующее утро, видит, как Лена аккуратно обрезает концы стеблей. Дарил ли ей кто-то цветы до этого? Видел в ней что-то, кроме убийственной силы? Джеймс, не тревожа утреннюю идиллию, уходит.       Их комнаты становятся общими. Но Лена, не нарушая собственного обета, никогда не остается на ночь, оставляя после себя лишь смятую простынь и запах духов на подушке. Она перестает хвататься за оружие по привычке, как только слышит шаги позади себя. Не закрывает дверь на замок.       Они не дают слащавых обещаний и не позволяют себе елейные разговоры. Но в этом молчании видится обещание. Обещание чего-то большего. Чего-то, что пока невозможно осознать. Они не обращают внимания на красноречивые косые взгляды команды. На то, что видно невооруженным взглядом. Никто из них не решается задать такой очевидный вопрос вслух. Будто бегать друг к другу в комнату, а уходить лишь ночью — нормально. Будто молчаливые говорящие взгляды — естественная вещь для них. Они же команда.

***

      Часто Елена приходила после миссий. Особенно после тяжелых. Когда сердце разрывалось от невозможности исправить, спасти, сделать большее. Не говорит, с самого порога бросаясь на него. Раздевает у входного коврика и просит взять её прямо у стены или на холодном плиточном полу.       Как сегодня.       Упирается руками в стену, а Джеймс сзади целует каждый шрам, каждый полученный синяк и царапину. Это стало его привычкой, самой излюбленной. Одаривает вниманием мириады заживших ранений, показатель Елениной выдержки, стойкости, силы. Целует все развязнее, желая большего. Щетина приятно покалывает кожу.       И от этой нежности, не виданной всю жизнь, Белова сжимается каждый раз. Ещё немного и зашипит на Барнса кошкой, никогда не чувствовавшей человеческой ласки. И секс всегда разный. Либо томный, такой, что теряешься в чувствах, эмоциях, поцелуях, касаниях. Когда Лена лежит на кровати и растворяется в нем полностью, а Барнс скользит губами по каждому кусочку тела, даря такое неземное удовольствия, что забываешь о чем-либо ещё, кроме их двоих. Либо быстрый, когда, как сейчас, у стены, не снимая одежды. Когда нежность сменяется страстью, желанием.       Первые разы Джеймсу не хватает чуткости, внимательности заметить эти перемены. Уловить грань между попытками забыться и получить долю удовольствия. Он, подобно солдату, делает то, что просит она. Просто исполняет приказы. Забывается во всех этих движениях сам. Но по итогу начинает понимать. Когда особенно больно — Белова надевает на себя броню, прячется в ней, просит быстрее, становится требовательнее, не разменивается на поцелуи и объятия. — Не нежничай, Барнс, — бросается, как ядом, с самого с порога.       И Джеймс не нежничает. Прижимает к входной двери, стягивает толстовку, оставляя Елену в одной белой майке. Джинсы расстегивает, смотря прямо в глаза. Едва касается губами. Разворачивает, прижимая спину к себе, снимает нижнее белье. Белова откидывает голову ему на плечо. Вжимается всем телом, пока руки скользят по шее, едва сжимая её. А Елена… могла бы — заплакала бы от навалившейся тяжести. От смерти гражданских, от того, как болит все тело от синяков и ударов, от того, как хочется отдохнуть, остановиться от бесконечных сражений. Но лишь сильнее закусывает губу. Такой роскоши у неё никогда не было.       Но Барнс понимает — помнит её растерянный взгляд на поле боя. И становится ещё нежнее, мягче. Пальцы плывут по тонкому запястью, сплетаются с Елениными. А она уже руку рывком готова вырвать, но Джеймс не позволяет. Он ведь сильнее. Держит крепко. И будет с ней рядом. Столько, сколько понадобится. И дал бы больше, если бы Белова только позволила. Но она всегда как кошка — шерсть дыбом, шипит, когти выпускает. И лишь смелый отважится подойти. А он… и есть тот самый смелый.       Чувствует слезы, текущие по щекам Елены, опадающие на его руки. Стирает их одними кончиками пальцев, ласково притягивает Белову к себе. Крепко прижимая, оставляет горячие поцелуи. Ни пропускает ни одного сантиметра кожи: целует за ухом, в шею, висок, плечо. Спускается вниз. Оставляет едва ощутимые касания между острых лопаток, на пояснице, впалому животу, бедрах, сжимая их ладонями. Возвращается по дорогам прошлых поцелуев. Промахиваясь, касается уголков её губ. И от этой нежности Елена рассыпается прямо в его руках. И плачет так, что у Джеймса сердце разрывается. — Тише, — шепчет, приглаживая волосы, — ты сделала все, что смогла.       И слезы рвутся из самой души громкими всхлипами. Текут тонкими ручьями, а Лена и слова вымолвить не может. Валится прямо на пол в сильных руках Джеймса, давя рвущиеся из груди рыдания. А он прижимает крепко, гладя содрогающиеся плечи.       Единственный раз, когда Лена позволяет слабость рядом с ним. Единственный раз, когда она остается. Он наливает черный чай, молча наблюдая за ней. А потом они, всю ночь не смыкая глаз, валяются на тесном диване вдвоем. Лена лежит на его груди, пока он лениво перебирает пряди коротких волос. И каждый думает о своем, прислушиваюсь к шуму холодильника.       Он не помнит, кто засыпает первым, но утром Джеймс просыпается раньше — старая привычка. Уверен, что Лены рядом не будет: она никогда не задерживается. И, не желая разочаровываться, так и лежит, глядя в потолок. Но Лена здесь. Лежит, свернувшись клубочком у края, едва касаясь бедра Джеймса. Барнс замирает, замечая её, не веря своим глазам. Наблюдает за Беловой час, не в силах оторваться, пока она не просыпается.       Осознание происходящего ударяет по голове. Каждый поцелуй, каждое слово, поступок складываются в понятную картину — Джеймс видит, как наяву. Он… влюблен в неё. Так ли его волновала вся команда? Сидел бы он рядом с Алексеем, Джоном или Эйвой, не смыкая глаз и сторожа сон, пока ранение все сильнее кровоточит? Или все дело в Лене? Где кончилась командная солидарность, и начались чувства? Он хотел близости? Или хотел близости с ней? Правда, ничего не чувствовал или запер на замок внутри себя? Не хотел задумываться о причинах? Анализировать такие очевидные мотивы собственных поступков? Или после всего, что было с ним — после всех убийств от его рук, кодов в голове, превращающих его в безжалостного убийцу, не знающего моральных ценностей и не узнающих своих близких, — он просто… запретил себе любить? Не поверил в то, что вообще способен на это? Или не дал шанса на возможность счастья? Заслужил за то, что было потеряно им не по его воле, или был обязан провести всю жизнь отшельником за то количества горя, принесшего своими руками, даже если не осознавал, что делал?       Почему Лена? Среди всех? Почему она — скрытная, холодная, отстраненная, но такая родная…? Почему именно она открывает в нем то, на что, думал, даже не способен? Она меняет его? Не убирает всего пройденного, пережитого, но раскрывая то, что делает его лучше? Напоминает, что в нем есть человеческое. И эта нежность. Такая чуждая им двоим, незнакомая, забытая… Джеймсу кажется, что он только сейчас, наконец-то, проснулся по-настоящему.       Миллион вопросов и лишь один правильный ответ.       Барнс впервые думает о будущем. Но что важнее — видит себя в нем. Не так, как раньше, со стороны наблюдающего, но практически не участвовавшего в развитии событий. Он замечает, как меняется. Как начинает загадывать свою жизнь больше, чем на ближайшие три часа. Впервые видит надежду. Он не забывает о прошлом, о том, что было сотворено им, но все чаще задумывается о том, что ждет его дальше.       Спрятанное потаенное желание, так внезапно выброшенное на берег, невозможно скрыть. Не получится. Теперь точно. Как рог изобилия — сделает его самым счастливым — или как сундук Пандоры — сведет с ума. Неизвестно только, что именно.       Но, если хоть в чем-то Джеймс и был уверен, так это в том, что он хочет быть с ней. Не ночью, когда Лена, получив, что хотела, сбегала, стоило ему уснуть, оставляя после себя лишь слабый шлейф духов и произошедшее, незримо растворяющееся в воздухе. Он хотел заботиться о ней. Хотел, чтобы, сражаясь плечом к плечу, он мог защитить её, прикрыть. Чтобы не скрываться в свете луны и слабом шуме холодильника, а днем при остальных делать вид, что ничего не происходит.       Джеймсу все это осточертело. Но Лена, словно понимая, о чём думает Барнс, что хочет сделать, перестает приходить, начиная избегать его. Валентина ставит на миссии так, что вместе они не пересекаются. Видимо, Белова поставила условие — либо с ним, либо без неё. Фонтейн бы такой ценный кадр не потеряла, — Джеймс уверен.       Барнс перестает видеть её. Ленина дверь теперь всегда закрыта, а сама Белова больше не приходит к нему. Не после того, как показала, кто она на самом деле. Слишком опасно. Как на тонком канате — лишний неаккуратный шаг — пропасть. Барнс от этого с ума сходит, но сделать ничего не может.       Остальные начинают смотреть на него странно. Джеймс такие взгляды терпеть не может. Он прекращает спускаться на общие обеды и ужины, не выдерживая тяжести молчания между ними. Все чаще отшельничает в комнате. Башня перестает ощущаться уютно. Ощущение дома пропадает. Ему снова кажется, что он не там, где должен быть и везде для него — лишь пятый угол.       Заходит только на завтраки в надежде, что Лена тоже будет там. Но каждый раз сталкивается с пустым стулом, стоящим рядом с его.

***

      Первую неделю он дает ей возможность побыть одной. Разобраться со своими чувствами и желаниями. Решает, что так будет лучше. Не напоминает о себе и не ищет встречи. По её прошествии с надеждой ждет. Но Лена не приходит. В миссиях участвует либо одна, возвращаясь в такое время, когда он сам не в башне, либо с кем-то другим в команде. С кем-то, кто не он.       Тогда Барнс идет к ней. Сидит верным псом под закрытой дверью, просит пустить, поговорить. Лена остается непреклонной. Прогоняет одним лишь своим молчанием. Как будто её и не существовало. Как будто всего этого не было. Как будто привиделось, приснилось во сне. И лишь редкие рассказы Алексея за таким же редким совместным завтраком напоминают о том, что она реальна. Где-то близко, совсем. Джеймс никогда и не думал, что не пересекаться, когда вы находитесь в непосредственной близости, а именно соседних комнатах, возможно.       Белова не переставала его удивлять. Но Джеймс, даже будучи полностью уверенным в том, что она не придет, каждый вечер оставлял дверь открытой.       Он плохо спал. Отвратительно засыпал и также отвратительно просыпался. Заснуть не получалось, даже если он был вымотавшимся и усталым. Даже если все тело ужасно болело. Он вертелся в кровати, пытался пристроиться на узком диване, но в итоге ложился на пол. Старая привычка дала о себе знать. Засыпать без Лены на кровати не выходило. На полу Джеймсу было спокойнее, но стоило провалиться в сон, как ноги сковывало непонятной судорогой, от которой хотелось расчесать кожу до крови. Поспать получалось совсем чуть-чуть. Час или два.       К нему вернулись кошмары. Другие. Ему снилось, как Лена умирает на его руках, вымазанных кровью. Как он волочит её среди белых гор, видя, как кровоточит оторванная конечность с висящими лоскутами кожи. Как Белову «обнуляют», стирая память, пока в ушах стоит нечеловеческий душераздирающий крик. Или как она падает с поезда, летя в снежную пропасть. Он просыпался, оглядывался, но никогда не пытался заснуть опять. Знал, что они вернутся. Они всегда возвращались. Ещё страшнее, уродливее, болезненнее. Так и лежал, смотря в потолок.       Бывало, что в сонном бреду, вперемешку с кошмарами, ему казалось, что кто-то, кто-то очень знакомый, сидел рядом. Сквозь мглу он видел светлые волосы, прямой стан, отблески золота. Но тень всегда исчезала, стоило дрему пропасть. Иногда знакомый силуэт смешивался с кошмарами, и это было хуже всего. Он видел, как двигается тень, как смотрит на него, пока перед глазами маячат пытки, кровь, крики Беловой. Кошмары плясали перед ним, становясь реальностью, а тень всегда мелькала где-то между ними.

***

      Сегодня не спится. Джеймс всю ночь вертится в кровати, потом пытается заснуть на полу, но даже это не помогает. Бесполезно. Мысли заняты прошедшими и будущими миссиями, прошлым и настоящим, но больше всего — Леной. Перестать не может — все думает о ней. О её ласковых прикосновениях, о том, как жмурится на солнце, слушает политические программы по воскресеньям. О том, как приятно было находиться рядом с ней. Как тепло, уютно, по-домашнему.       Надо прогуляться. Иначе все эти мысли съедят его прежде, чем он успеет что-то предпринять. Натягивает спортивные штаны, минуту смотрит на огни города в окне и выходит. Коридор встречает молчанием. Дойдет до тренажерного зла, попытается измотать себя, а там, может, и получится чуть-чуть поспать. Ждет лифт, лениво оглядываясь вокруг. Ни-ко-го.       Двери открываются, Джеймс переводит взгляд, уже готовый шагнуть внутрь, но замечает её. На Беловой мешковатые джинсы, сидящие на бедрах, черная футболка и пальто в руках. Елена, не отрывая взгляда от пола, насвистывает мелодию себе под нос и так и замирает как вкопанная, обнаруживая Барнса. Джеймс на минуту теряет самообладание и контроль над собой. Но Лена, выходя из секундного оцепенения первой, быстро шагает за пределы лифта, огибая его. Барнс сначала глядит на неё не верящим взглядом. Не виделись месяц. И думает о том, как скучал по ней. О том, какая же она красивая. Всегда. В черном костюме, изумрудном платье, в простой повседневной одежде. Такая родная.       А Лена как кошка: видит и сразу готова спрятаться, ощетиниться, выпустить когти. Джеймс хватает за запястья, останавливая. Им нужно разобраться. Да, все начиналось с секса, с желания близости, но это изменилось. Встречи переросли в нечто большее. Они оба знали это. Знали по едва заметным счастливым улыбкам Лены, нежных поцелуях, разговорах ни о чем. По тому, как иногда выходили гулять вокруг башни, пробовали кофе и спорили обо всех вещах на свете. По тому, как устраивали совместные спарринги, которые, вне зависимости от победившего, заканчивались всегда одинаково: на трясущихся ногах, раскрасневшиеся они оба еле добирались до комнаты. Двойная нагрузка тяжела даже для такого солдата, как Барнс.       Рано или поздно это бы произошло.       Если Белова не хочет видеть его, не хочет знать, если это, действительно, то, чего она хочет — так тому и быть. Джеймс не будет стоять у неё на пути. — Погоди. — Чего тебе, Барнс? — Ты не можешь вечно избегать меня. — Могу и делаю.       Белова разворачивается, вырывая руку из цепкой хватки. Но Джеймс хватается снова. — Лена, подожди.       Елена разворачивается, а в глазах — тысяча искорок. Но Джеймс искренен. И непреклонен. Он впервые нашёл того, с кем хочет быть. Того, кто способен понять его. Того, для кого он может стать сильным плечом. Кто не боится металлической руки, устрашающего шрама и, что ещё важнее, — огромного багажа прошлого. Он не готов сдаться. Тем более без боя. Он не привык — характер не такой. Если начал — то до конца.       Время убегать закончилось. Пришло время оставаться. — Ты нужна мне. — Нет. Не нужна, — протестует она.       И Джеймс понимает. Лена не боится ни пуль, ни ранений, ни крови. Не боится бросаться в бой первая. И лишь одного — быть нужной кому-то. Знать, что её любят, что она нужна. Что все — правда.       Белова тоже чувствовала это. Ещё тогда в новый год, на столе. Тогда, когда ждала взгляда Джеймса в кабинете врача, когда открывала дверь для него, приходила сама. Поэтому поспешила убежать. Поэтому не переставала убегать после. Делала то, что умела лучше всего, то, чему учили. И ночные встречи — лишь её слабина. Её привязанность к нему одному. К тому, в кого не должна быть влюбленной. В кого неправильно. С кем не может, хотя так хочется. Потому что у чёрной вдовы чувств быть не должно. Чёрная вдова создана, чтобы следить, убивать, ликвидировать. Уничтожать. Не любить. Лена дает осечку лишь раз. — Послушай… — начинает он. — Рядом со мной гибнет каждый, кто оказывается рядом, — шипит Белова прямо в лицо, обхватывая свои плечи руками. Лицо кривится, бледнеет. Лена становится белее полотна, осознавая, что только что сказала.       И от этого признания, случайно вылетевшего в приступе злости, отчаяния, Джеймс видит скрытое за напускной злостью. Видит страх. Страх быть с кем-то, любить всей душой, а потом потерять. Остаться одной с неподъемным грузом скорби, сожаления, раскаяния, боли. Лена стоит перед ним. С щитами, оружием на взводе. Любое слово — и готовый резкий ответ. Но Барнс знает. Знает, что скрывается внутри неё. — Я буду рядом. — Нет, не будешь. — Буду.       И Белова не выдерживает. Чувствует, как слезы катятся по щекам, как сжимается все внутри тугим комком. Как хочется закричать, завопить на все башню, вырвать из груди комок чувств. Ладони Джеймса ласково поглаживают щеки. А она теряется в этой ласке вся. Потому что бороться с собой не может. Устала от постоянной войны внутри. От бесконечных пряток. Ни одно сражение не пугает так, как это — в глубине души.       Боже, она так устала. Устала от того, что после тяжелых миссий, все пережитое вертится в голове круговоротом, который невозможно остановить. Что хочется рядом кого-то. Кого-то, кто сильнее её.       И пропадает воин внутри, солдат, которому не разрешено ни чувств, ни эмоций — только выполнение приказов. Лишь она — маленькая Лена — наивная, ищущая тепла, любви. Нашедшая его в Джеймсе, но боящаяся поверить в возможность счастья. — Обещаю. Я буду рядом.       Встряхивает за плечи, заставляя посмотреть в глаза, а секундой позже крепко прижимает к себе. Невесомо целует в висок, чувствуя, как вздрагивают чужие плечи. А Белова не вырывается — жмется сильнее, цепляется пальцами за его спину. Всхлипы прячет в плече. Ловит каждое ласковое движение, каждый невесомый поцелуй, каждое сказанное слово. Чувствует теплое ровное дыхание у своего виска.       От Джеймса пахнет спокойностью, уверенностью и теплотой.       Надеждой.       Она — чёрная вдова. У неё вся неделя расписана: убийство в понедельник и среду, ликвидация в четверг, захват здания во вторник. Голова кругом идет. Да и куда уж ей до доверия. У неё эта функция отсутствует — выгрызена из подкорки мозга до основания.       Но Лена…       Верит.