Алой звездой

      

Кровью брызгая из глаз, в муке искривляя рот, ты в первый раз целуешь грязь, набирая оборот, за оборотом оборот.

      

(«Агата Кристи»)

      

      — Ступай сюда! Живее!       Роза дрожит, не может сдвинуться с места. Пять мужчин в мундирах с наглухо застёгнутыми воротниками, выдыхая густой дым папирос, смотрят на неё в упор, глумливо усмехаясь. Ей тяжело даётся этот шаг, но она, сглотнув, всё же, подходит к столу посреди вагон-ресторана, на котором разложена карта боевых действий. Роза голая, на ней нет ровным счётом ничего. Она чувствует себя такой беспомощной перед ними. Они начинают грубо хохотать в полумраке вагона. Движение поезда раскачивает над картой одну-единственную тусклую лампу. Вдруг входит он, сам Председатель революционного военного совета. И выражение на его лице не серьёзно-нетерпимое, как всегда, а какое-то кровожадно-весёлое.       — Товарищ Троцкий, — говорит, закуривая, один из генералов. — Вот Зебницкая, та, из-за которой пошла прахом вся операция. Что прикажете делать?       — Здесь и думать нечего, — отвечает нарком. — Заслуживает самых строгих репрессий.       Роза трепещет, но, отчего-то, сама ложится грудью на стол, раскидав в стороны руки, самым бесстыжим образом выставляя ягодицы. Её ничем не прикрытое тело горит безупречной белизной в этом закопченном сумраке. Она боится шелохнуться, боится вдохнуть.       Мужчины один за другим снимают тяжёлые ремни и начинают пороть её по кругу. Больно, жгуче больно, но ведь она сама заслужила. Здесь не было права на ошибку. Она не вырывается, и лишь её голова повёрнута в сторону председателя, с мольбой и немыми слезами в глазах. Она знает: он может это остановить. Но он лишь молча глядит ей в лицо, наслаждаясь зрелищем и властью. Ремни хлещут её один за другим, но звук у них какой-то не кожаный… Они клацают, как печатная машинка…       Роза распахивает глаза в ужасе, вырвавшись наконец из кошмарного сна. В щели по периметру окна купе стенографисток просачивается сероватый рассвет. На соседней койке стучит торопливо по клавишам одна из девушек.       — Ты с ума сошла? — бросает ей с сонным раздражением Маврина. — Перебудила всех!       — Девоньки, простите, родненькие! Всего несколько строк! Мне скоро на смену заступать, а я забыла вчера нам график напечатать.       Маврина мучительно кривится и переворачивается на другой бок. Зебницкая пытается сделать то же (говорят ведь, что от кошмаров помогает), но через минуту встаёт, понимая, что уснуть уже не выйдет.       — Погоди, что за график? — останавливает Роза перебудившую всех коллегу.       — Наш, внутренний. Наши дежурства. Ты Зебницкая, стало быть? Вот, смотри: у тебя сегодня ночная смена. Заступаешь с восьми вечера. Не завидую. Поспи ещё хоть часок.       Роза проводит ладонями по лицу, пытаясь стряхнуть остатки кошмара. Какой дикий сон! И что только творится в её голове, раз ей приходят такие жестокие и срамные грёзы? Она была совсем обнажена, ей было холодно, страшно и… сладко? Переживая вновь сновидение, Роза почувствовала, как внизу живота что-то сжалось мучительно приятно.       Так, довольно! Как не стыдно? Ты, Зебницкая, похоже, сходишь с ума. А, между тем, ты дала вчера ночью себе слово пахать в три силы, дабы только тебя не ссадили на следующей же станции, дабы доказать товарищу Троцкому, что никакая ты не бестолочь. Одевайся — и за работу. Ведь до Смоленска тут всего ничего осталось…              

***

             Может, прервавшая странный сон Розы сменщица была права и перед двенадцатью часами за машинкой стоило бы ещё хоть немного вздремнуть, но Зебницкая не могла позволить себе такой роскоши. Стать профессионалом за один день невозможно, но необходимо.       Поправив гимнастёрку решительным жестом, Роза вышла из спального купе и зашагала прямиком в клуб, сжимая в руке захваченный из дому, на четверть исписанный школьными шпаргалками блокнот. Клуб служил в поезде, кроме всего прочего, библиотекой, и стенографистка Зебницкая попросила выдать ей последние опубликованные работы Льва Давидовича и подшивку «Правды» за этот год. Следующие два часа заходившие в клуб солдаты кожаной сотни видели её не иначе как склонившейся над книгами или газетой, постоянно помечавшей что-то в блокноте. Прожевав нетерпеливо скудный обеденный паёк, Роза побежала туда, где вчера брала свежую прессу, и выпросила почитать последние газеты, также отмечая что-то в записной книжке. Наконец, вернувшись в клуб и делая вид, что копирует что-то из книги, она стала записывать один из разговоров, что слышала вокруг. Сначала звуки гудели единым роем, затем уши отделили и перестали слышать стук колёс, потом один разговор перестал перемешиваться в голове с тремя другими… Роза успевала выводить грифелем на странице всего пару букв, но слова ловила почти все. Спустя час она расшифровала свои заметки и охнула: полностью пропущенных предложений было всего три. Так, значит, не безнадёжна товарищ Зебницкая? Значит, обучаема? Стоило только дать денёк на практику. Простите, товарищ Сермукс, но с поиском замены в Смоленске придётся повременить.       До её смены оставался ещё час, поэтому Роза, не замечая никого вокруг, бесшумно шевелила губами, перечитывая раз за разом свои записи, прятала их, сама себе задавала вопросы и сама отвечала, сдаваясь и подглядывая лишь в крайнем случае.       В 20:00 вчерашнего дня Роза Зебницкая из Могилёва с трудом понимала, куда попала. В 20:00 сегодня она стучала в рабочее купе Наркомвоенмора Троцкого, твёрдо зная состав Политбюро, названия фронтов и фамилии белых генералов.       — Входите!.. А, снова Вы?       Поднявший глаза от бумаг Троцкий не особо скрывал разочарование. Роза не считала себя в праве обижаться. Работа в поезде ведётся самая серьёзная из возможных, и она, действительно, заслуживает здесь остаться, только доказав свою профпригодность. Она ответила смиренно, но твёрдо:       — Да, товарищ Наркомвоенмор. Готова выполнять любые Ваши распоряжения, дабы реабилитироваться перед Рабоче-крестьянской Красной Армией за вчерашние промахи.       Сорокалетнему Льву Давидовичу юный пафос Розы показался чуть избыточным, но он не стал заострять внимание и молча указал на машинку.       — Печатайте приказ.       Он быстро продиктовал ей несколько приказов и жестом руки потребовал показать страницу.       — Хм, в этот раз даже без ошибок… Кто знает, быть может, из Вас ещё выйдет толк, товарищ Зебницкая…       Губы Розы начали было растягиваться в улыбке, но он добавил:       — Хотя пять приказов — ещё не показатель. Быстро несите на телеграф и возвращайтесь. Работы много.       Роза вернулась через пять минут, горящими глазами выпрашивая новую задачу.       — Сегодня у Вас ночное дежурство, — вёл Троцкий, параллельно просматривая принесённые стенографисткой ответные телеграммы. — Это значит, что Вы должны бодрствовать, на случай срочных сообщений и приказов…       Роза внимала ему с жаром новобранца.       — И чтобы Вам было проще не спать — вот!       Троцкий сунул ей стопку испещрённых грифельными каракулями листов.       — Это стенограммы вечернего совещания от Ищенко. Её смена закончилась, поэтому расшифровывать Вам.       Он смерил её недоверчиво-насмешливым взглядом и добавил:       — Сами стенографировать не умеете, так, может, хоть чужое разобрать справитесь?       — Так точно! — чуть не прокричала Роза и осеклась, краснея от чрезмерности своего рвения.       Лев Давидович едва заметно улыбнулся, однако насмешка исчезла с его лица. Он договорил уже не глумливым, а покровительственным тоном:       — Надеюсь на Вас. Когда закончите — беритесь печатать мою книгу. Рукопись под пресс-папье. Каждые тридцать минут часовой будет Вас проверять. Также, если кому-либо из офицерского состава понадобится Ваша помощь, Вы должны будете её оказать. Это ясно?       Она горячо закивала головой.       — Меня ждут ещё переговоры и телефонная связь. Рассчитываю к нашему прибытию в Смоленск в семь утра обнаружить Вас здесь с расшифрованной стенограммой и напечатанной главой. Доброй ночи!       Роза раскрыла рот, чтобы повторить его последние слова, будничным пожеланием надломить этот колючий лёд, но он уже захлопнул за собой дверь, заставив задрожать её придавленное пресс-папье задание.       

      

***

             Света в рабочем купе Наркомвоенмора явно не хватает, но — что поделаешь — ресурсы нужно беречь. Роза вглядывается в кривые завитки сокращений Ищенко. «Что это? Ров? А, рев! Революционный, то бишь… Бух… Что это может быть? А, это явно человек… Да это же Бухарин! Ну конечно! А это что за дикая аббревиатура? Не иначе как Ищенко сама её придумала. Это только у неё спрашивать… Хотя нет, погодите, давайте сверимся с блокнотом… Есть! Есть! Вот оно! НКВнешторг!»       Зебницкая всплёскивает руками от восторга. Ну какая же она молодец, что провела день в библиотеке. Вот только этих жаргонных каракулей ещё четырнадцать рукописных страниц. Рано радоваться, Роза, не отвлекайся. Усмирив разгулявшуюся радость, она сосредотачивается вновь на тексте и, когда часовой в кожаной форме в первый раз заглядывает проверить, не учиняет ли стенографистка диверсию, даже не замечает его за стуком клавиш.       Судя по проверкам часового, проходит два часа. Веки понемногу слипаются, плечи занемели знатно. Зебницкая с хрустом разминает шею, массирует пальцы, выгибает затёкшую поясницу. Рано расслабляться. Стенограмма Ищенко, съевшая немало Розиного зрения, расшифрована, но там же ещё книга…       Так, нужно взбодриться, нужно срочно как-то взбодриться. Умыться бы… Но вода тоже в цене — только по часам. Чаю бы… Ага, а, может, ещё кофе, барыня? Роза фыркает, просыпаясь от презрения к себе, и поднимается с дивана, дабы сделать пару шагов по купе и оценить объём предстоящей работы.       Она обходит рабочий стол, разминая ноги, аккуратно поднимает пресс-папье… Да уж, здесь работы точно до утра хватит. И как только товарищ Троцкий всё успевает? В этом поезде нормально спать невозможно, вражеские армии то и дело его атакуют, а он книгу пишет… Вот бы самой такой стать! А это что? Роза обнаруживает рядом с рукописью футляр. Рыться, ясное дело некрасиво, но руки сами уже его открыли. Пенсне. Потёртое, правда. Запасное, должно быть. Роза осторожно сажает его себе на нос — и купе Председателя революционного военного совета перед ней искривляется, делая больно молодым глазам. Она спускает пенсне пониже и, глядя поверх него, ведёт с собой негромкий строгий разговор: «Стало быть, у Вас, товарищ Зебницкая, была целая ночь, а Вы не сделали ровным счётом ничего? По-Вашему, служба на поезде — аттракцион? Потрудитесь сойти в Смоленске и никогда больше не браться за ответственную работу.» Ей внезапно становится так смешно от собственного паясничанья, что пенсне, явно не рассчитанное на её узкую переносицу, соскальзывает. Она ловит его в последний момент и, шумно выдохнув, прячет в футляр. Боковины носа всё ещё саднят. И как Лев Давидович целый день в нём ходит? Когда он отдыхает-то вообще?       Наверное, в те редкие минуты, что он не принимает у себя врачей, стенографисток, посыльных, офицеров или журналистов, не пишет книгу и не обсуждает с генералами план боевых действий, он вытягивается вот здесь, на скрипящем кожей диване, и, сняв мозолящее пенсне, закрыв глаза, потирает переносицу. И как он, должно быть, красив в этот момент… Хотелось бы увидеть его таким. Ведь пока Роза знает только, как он выглядит, когда произносит свои пламенные речи, поймав всю толпу на крюк… Или когда смотрит на неё сверху вниз гневающимся синим, а она стоит так близко, что ощущает его дыхание на щеке… Или когда он оголяет для ежедневного медицинского осмотра перед врачом свою широкую, поросшую тёмным волосом грудь… Странно, Роза никогда толком не видела обнажённых мужчин, воображала себе их другими. А когда увидела полураздетым немолодого товарища Троцкого, ей вмиг показалось, что по-другому красивыми мужчины и не могут быть.       Не будь Лев Давидович собой, он бы вчера утром дождался ухода доктора и, когда новая стенографистка впервые вошла бы в его купе, не застёгивая сорочку и мундир, поманил бы её к себе. Она бы подошла вплотную, ни жива ни мертва, упёршись в диван меж его расставленных ног. А он бы провёл безупречными пальцами по ложбинке у неё под коленом — и ей бы перехватило дыхание… Настоящей Розе Зебницкой, стоящей глубокой ночью посреди купе Троцкого одной, тоже вдруг стало тяжело дышать. От странной фантазии бросило в жар. Девушка расстегнула удушающий ворот гимнастёрки и ласково провела рукой по собственной шее. А потом товарищ Троцкий притянул бы её к себе за руку — и поцеловал… Не как трусливые мальчишки, а по-настоящему, горячо… Роза облизнула пересохшие губы и, упоённо закрыв глаза, стала расстёгивать остальные пуговицы форменной рубахи — ей становилось невыносимо жарко. Пальцы, не пойми почему, сами скользнули от шеи за пазуху и мягко сжали грудь… А потом он бы стал гладить её бедра выше колен… Да, вот здесь, вот так… Роза провела рукой вдоль бедра, сминая юбку, лаская сделавшуюся вдруг неимоверно чувствительной кожу над чулками… А потом Лев Давидович резко схватил бы её и повалил вот на этот неудобный, лоснящийся чёрной кожей диван. Она и вскрикнуть бы не успела, а он был бы уже сверху, задирая ей юбку… И откуда только эти непристойные мысли? Это всё Зойка виновата, точно! Вышла недавно замуж и стала всем подружкам тайком рассказывать, что с ней муж вытворяет, вот Розе и грезится… Между ног у неё будто горело, и рука, повелеваясь непонятному зову, сама легла на лоно. О, как приятно… Роза точно не представляла, как бы это произошло, но знала, что он бы ею овладел. Да, овладел бы со всей свойственной его неумолимой натуре страстью… Едва сознавая это сама, девушка надавливала пальцами меж своих дрожащих от желания ног и, чувствуя, что каждое прикосновение делает ей всё более несносно сладко, трогала себя всё откровеннее и настойчивее… О да, товарищ Троцкий, возьмите что хотите, не щадите меня, да, да!.. Из уст задыхающейся Розы вдруг чуть не вырвался вскрик — и она лишь чудом его подавила.       За дверью послышалась шаги. Опомнившаяся Зебницкая мигом опустила подол, запахнула ворот и, когда в купе заглянул часовой, уже стояла лицом к нему лишь с одной незастёгнутой пуговицей. Несколько озадаченный видом стенографистки, вроде бы обычной, но, почему-то, с полыхающим лицом и странной блаженной улыбкой, часовой спросил:       — Мне показалось, я слышал тяжёлое дыхание. С Вами точно всё хорошо?       — Да, — кивнула она. — Это я делала гимнастику — спина затекла.              

***

             — Зебницкая!       Роза вздрогнула, как ударенная током, вмиг пробуждаясь от секундного сна. Ну что за невезенье? Ведь она стойко держалась до шести сорока пяти точно, расхаживая по купе, чтобы не уснуть. А стоило только позволить себе сесть, подперев руками голову…       — Я не спала! Я честно не спала, товарищ нарком! — закричала она, вскакивая.       — Я знаю. Уже спросил часового. Тот говорит, Вы добросовестная. Что ж, давайте посмотрим на результат.       Что-то было не так. Пол под ногами не ходил привычным гудением… Смоленск!       С теснящим горло биением сердца Роза наблюдала за Львом Давидовичем. Педантично хмурясь, он читал её расшифровку. Спустя какое-то время, отложил в сторону и жестом велел ей подать набранную рукопись. Роза повиновалась. Он просматривал напечатанный текст всё с той же молчаливой дотошностью. О, это пытка! Ну же, товарищ Троцкий, скажите хоть что-то, хоть что-нибудь!       Он поднял на неё глаза, полные озадаченного изумления.       — Это всё Ваша работа? И расшифровка, и две главы моей книги, вместо одной?       — Так точно, товарищ нарком!       — Товарищ Зебницкая, да это…хорошо! Можете ведь, если захотите.       Роза планировала держать лицо, но, вместо этого, улыбалась во весь рот, наполняя тусклое купе бронепоезда светом бескрайней юной радости. Его недовольство и ядовитые издёвки, её слёзы и боль в спине — всё стоило этого единственного мгновения. И как бы она не корила себя за бесстыжий ночной порыв, именно он придал ей сил работать с двойным жаром и сделать даже больше, чем требовалось.       Роза помялась пару секунд, взвешивая, стоит ли рисковать с вопросами. Риск перевесил. Глядя из-под длинных ресниц застенчиво, но улыбаясь почти лукаво, она спросила:       — Мне пока не сходить с поезда?       Нарком Троцкий, довольный серьёзной работой этой совсем ещё девочки, выдающей своё ребячество розовыми отметинами от его пенсне на переносице, тоже не мог сдержать улыбку.       — Пока нет.                     

***

      

      Один пренебрежительный жест равнодушной музы может заставить прокурившего ожиданием всю её лестничную площадку поэта мигом броситься прочь, с тем только чтобы вздёрнуться на первой же достаточно прочной перекладине. Одной одобрительной улыбки педантичного идола хватило, чтобы едва перешедшая в юность, два дня назад ничего не смыслившая в порученном ей деле пылкая девочка из Могилёва работала с рвением агитаторов семнадцатого года.       Роза Зебницкая хваталась за любую возможность подменить, помочь, подучиться. Наркомвоенмор будто повернул в её мозгу заклинивший клапан — и открывшаяся полость всасывала теперь оголодало всю новую действительность, пропуская через себя сотни жестоких мужских имён, обезоруживающих благостным альтруизмом идей, приказов о репрессиях, о поощрениях, об отправке хлеба нуждающемуся полку…       Проведённые ею несколько дней в поезде Предреввоенсовета обошлись без настоящих атак со стороны врага, поэтому офицеры устроили учебную. Повинуясь команде, Роза лежала в проходе вагона ничком, защищая затылок ладонями, и лишь повторяла одними губами повисшие в воздухе незаписанными приказы.       С провиантом было по-разному, чаще туго; со сном было туго всегда. Ни то, ни другое не заботило Розу. Она была безумно влюблена, а влюбленным сон не идёт от вечных мыслей о грядущей встрече, и кусок в горло не лезет от постоянной вызванной сладостным волнением тошноты. Она работала на расширяющемся от собственного сгорания топливе первой страсти. Она печатала отрывистые телеграммы, пламенные воззвания и политологические очерки, не позволяя себя неточностей и, в то же время, упиваясь звуками обожаемого голоса, струящимися на неё необъяснимым малиновым светом.       Троцкий был доволен ею, кивал одобрительно и иногда даже хвалил, а ей, имевшей возможность находиться рядом и быть полезной хотя бы раз в день, большего, казалось, и не надо было…       Казалось до того самого момента, пока на седьмой день её пребывания на службе в поезде Предреввоенсовета не стали рваться за несколько километров, сотрясая оставленные на столике спального купе стаканы, снаряды. Никто не пострадал, поезд прошёл на полном ходу мимо, так как подкрепления в этом бою красные не просили. Но в эти самые минуты, мощнее порохового заряда, в голове Розы взорвалась пугающая своей прозаичной жестокостью мысль: а ведь это мог быть конец… Ведь в следующий раз — через час, день, два дня — бомбёжка может прийтись по самому поезду… Или случится авиаобстрел… Или она сляжет и её придётся заменить… Или Красная Армия одержит безоговорочную победу на всех фронтах, и поезд расформируют за ненадобностью… А она так и не успеет сказать ему, что любит, не узнает вкуса его прикосновений…       Роза сглотнула вставший поперёк горла страх и выпрямилась, полная решимости. Завтра надо действовать. Потому что послезавтра может не настать.              

***

      Роза Зебницкая рассматривала в крохотное, прихваченное из дому зеркальце рождённые недосыпом тёмные круги у глаз и исхудавшее от недоедания лицо. И если второе как-то даже утончённо подчёркивало её скулы, то в первом прелести не было совершенно никакой.       — Девчата, а нет ли у кого, случайно, пудры?       — Тебе зачем? — хохотнула Маврина. — Кто-то из кожаных понравился? Одинцов, небось? Он тут всем нравится.       — Да нет, дело вовсе не в этом…– Розе, во всяком случае, казалось, что её голос звучит совершенно невозмутимо, — Но ты посмотри на моё лицо: я этими синяками уже сама себя пугаю.       — Да, подруга, загоняла ты себя знатно, — протянула Маврина, рассматривая Зебницкую. — У меня немного осталось, девки не всё ещё подмели.       Она полезла в свой чемодан и через минуту протянула Розе потёртую пудреницу.       — На, держи!       Роза просияла.       — Спасибо тебе, так выручила!       — Да ерунда! Пользуйся. А лучше поспи, раз сегодня не дежуришь — толку больше будет… А куда это ты так вырядилась, кстати?       Сложно было назвать дешёвое коричневое платье Розы нарядом на выход, но после гимнастёрки штатская одежда казалось праздничной.       — Никуда… Просто швы формы так натирают… Решила, раз не дежурю, походить один день в своём, чтобы тело отдохнуло…       Маврина тихо засмеялась.       — Понимаю. Раз натирают, вопросов больше нет. Привет Одинцову!                     

***

             «Одинцов… Они что все, серьёзно? Какой может быть Одинцов, Сергеев, Петращук, когда вам дано каждый день видеть товарища Троцкого? Льва. Настоящего льва», — изумлялась Роза, идя по узкому коридору вагона. У купе Председателя революционного военного совета она остановилась, глядя на часового и понимая, что даже не придумала повод для визита.       — Что Вам? Сегодня же, вроде, Матвеева на смене? — спросил солдат.       — Да, Матвеева… Но мне бы товарища Троцкого повидать… Он… Он сам мне приказал зайти.       Часовой нахмурился.       — Не помню я никаких особых распоряжений… В любом случае, он сейчас не у себя. У них совещание с товарищем Сермуксом. Если дело срочное, можно поискать его у начальника поезда. Только я бы им мешать не советовал…       Юноша в кожаной форме, кажется, говорил что-то ещё, но Роза Зебницкая уже не слышала, так как на площадке, ведущей в соседний вагон, колёса грохотали особенно дико.              

***

             Часовому начальника поезда Роза выпалила, что пришла стенографировать его совещание с председателем, вместо заболевшей Матвеевой, так уверенно, что тот пропустил её в купе, чуть не испугавшись.       В скользящем по рельсам кабинете было пусто. Ну что за наказание? Льва Давидовича и здесь нет! А если сейчас вернётся Николай Мартынович? Как она объяснит, что здесь делает?       Роза метнулась обратно к двери, надеясь скрыться до прихода начальника, но та сама подалась и впустила… Троцкого.       — Товарищ Зебницкая? — изумился нарком. — Вы что здесь делаете? Я за машинистками не посылал… И велел Вам вчера отсыпаться после стольких смен.       — Товарищ Троцкий, я…       Дыхания хватило ровно на три слова, а затем лёгкие Розы будто охватило огнём. Всегда трепетавшая в его присутствии, а теперь ещё и застигнутая врасплох его вопросом, на который она заблаговременно не запаслась ответом, девушка застыла, онемев пересохшим вмиг горлом. Сердце качало кровь с оглушающим шумом. Скулы порозовели без румян.       — Я люблю Вас! — режа голосом пересохшее горло, выпалила она.       Огромные девичьи глаза, полные пламенной надежды и чистой любви смотрели сейчас на него, требуя ответа, отчаянно моля о взаимности. Проклятье! Это, всё-таки, случилось. Он раздражённо повёл головой, но, сжав полные губы в тонкую линию, смог задушить рвущийся изо рта гнев. Подозревал ли он, что девчонка влюбилась? Да. Все признаки были налицо, он ведь и сам когда-то был юн. Надеялся ли он до последнего, что ему показалось или же Зебницкая сможет сдерживать себя? Да. Впервые ли женщина влюбляется в него при максимально неподходящих обстоятельствах? Нет. Хочет ли он ранить её насквозь резким отказом? Нет. Должен ли? Да. Лев Давидович посмотрел в её широко распахнутые ждущие глаза пристальным холодом и проговорил:       — Товарищ Зебницкая, Вы служите Реввоенсовету. И Вы должны понимать, что, в условиях гражданской войны, расходовать время и силы на нежные чувства непозволительно. Вернитесь в своё купе, придите в себя и возвращайтесь к работе согласно графику.       Какой позор! Он будто ей пощёчину дал, оцарапав ногтями. Роза вся задрожала от стыда, её голова опустилась, слёзы отвергнутой рвались наружу. Но внезапная мысль остановила их. Что же ещё он, предводитель Красной Армии, требовательный к себе в разы больше, чем к остальным, мог ей ответить? Ведь здесь действительно ведётся борьба за будущее, на колёсах этого состава несётся сама история, на рессорах лязгает смерть. А она тут со своими чувствами? На что ты, Роза, рассчитывала вообще? Что он тебе тоже в любви признается? Да будь он хоть тысячу раз к тебе неравнодушен, он обязан был сказать именно то, что сказал. Каждый час может быть последним. Времени на любовь нет… Каждый час может быть последним… Поэтому должно быть время на страсть! Внезапная эта мысль озарила взгляд Розы, и девушка подняла глаза на наркома с присущей только семнадцати годам решимостью. Он может не любить её, но неужели откажется от её пыла? Нужно идти до конца. Будь что будет!       Роза шагнула к Льву Давидовичу и, прижавшись трепещущим телом к нему вплотную, положила ладони ему на грудь.       — Товарищ Зебницкая!       Он опешил и замер на мгновение, поражаясь её выходке.       Роза скользнула рукой по широкой груди и начала было расстёгивать пуговицы его мундира. Придя в себя, Троцкий перехватил её ладони и отстранил. Теперь в его взгляде натурально читалась злость.       — Товарищ Зебницкая, — проговорил он вполголоса, ядовито чеканя слова, — у меня дочери Ваших лет. Держите себя в руках.       Заметил ли он, что замысловато уложенные на голове косы, городское платье, подкрученные выдаваемой строго по часам водой ресницы и нарочито накусанные для яркости губы сделали из Зебницкой настоящую красавицу? Да. Приятно ли ему было ощутить на своём теле жаждущее женское? Да. Мог ли он забыть о дисциплине и не остановить перешедшую все границы машинистку? Нет.       — Лев Давидович, умоляю, не отталкивайте меня! — прошептала Роза, задыхаясь от отчаяния. — Я ведь согласна на всё. Я исполню любое Ваше желание!       — Лучше бы Вы с таким же рвением хотели служить Красной Армии.       — Да я сделаю всё для Красной Армии! — чуть не вскричала Роза. — Всё что прикажете! Я сделаю что угодно, дабы доказать, что я так же преданно служу интересам Красной Армии, как и Вам. Нет ничего, на что бы я не пошла, чтобы Вы меня не отвергли…       Вот здесь терпение Троцкого кончилось. Он хотел по-хорошему. Пора заканчивать эту вышедшую за пределы сцену. За такую выходку нужно будет непременно наказать. В эту минуту в своё купе вернулся начальник поезда Сермукс.       — Что за шум, Лев Давидович?       — Всё в порядке, Николай Мартынович. Просто одна особа желает всеми силами доказать свою преданность Красной Армии, а у меня на это нет времени.       В его быстром мозгу мелькнула мысль. Да, это точно приструнит бросающуюся горячими словами машинистку. Посмотрим, насколько хватит её храбрости после такого. Вмиг успокоится. Он перевёл взгляд с недоумевающего начальника поезда на едва не плачущую Розу:       — Товарищ Зебницкая, докажите, в таком случае, сперва свою преданность товарищу Сермуксу, как хотели доказать мне. Вы, кажется, говорили, что пойдёте на всё?       Распахнувшиеся сначала от шока глаза Розы сощурились в свирепой непреклонности:       — Да.       Ну-ну, посмотрим. Троцкий точно знал, что, как только выйдет за дверь, обескураженная машинистка улизнёт из купе начальника поезда и не позволит себе более подобных выпадов. Но роль карающего нужно отыграть до конца. Он взялся за дверную ручку и бросил с изогнувшей рот злобной усмешкой:       — Сермукс, займитесь!              

***

             Дверь захлопнулась, и оставшийся наедине с Зебницкой Сермукс повернулся к ней в полном замешательстве.       — Что здесь происходит? Что приказал товарищ Троцкий? Я ничего не понимаю. Я должен заняться… Чем?       Волнение в его голосе граничило с паникой. Несмотря на занимаемую ответственную должность начальника поезда Предреввоенсовета, Николай Сермукс, всё же, был совсем ещё молодым человеком; к тому же, он был предан Наркомвоенмору всем сердцем и, ещё больше могилёвской машинистки, боялся его разочаровать. То, что он даже не понял приказа, приводило его в ужас.       Отобранная им лично в Могилёве легко краснеющая машинистка сейчас смотрела на него мрачно.       Розу, наверное, больше всего поражало, что, не споткнувшись о надежду, о романтические грёзы, её разум как-то сразу в точности понял, что имел в виду нарком. Как будто мягкую ткань наивной веры в сказку с треском сорвали, и теперь на свистящем ветру деревенел лишь голый остов. Она открылась ему, а он её отринул. Она распахнула перед ним необъятную девичью любовь, а он не придумал ничего лучше, чем… отдать её другому? Сейчас бы хлопнуть дверью, спрыгнуть с этого проклятого поезда на ближайшем полустанке и забыть, забыть, забыть неумолимого кумира, питающегося сердцами возлюбивших его… Именно этого Роза ждала от себя. Но, странным образом, приглушая боль отвергнутой любви, ей овладевало совсем другое чувство.       Ей, стало быть, нужно переступить себя, чтобы доказать свою безграничную преданность… Видимо, товарищ Троцкий думает, что она не сможет. «Плохо Вы меня рассмотрели, Наркомвоенмор, совсем плохо.» Открытая рана зияет сейчас на всю грудь её растерзанной любви, и, чтобы прижечь её, не найдётся ничего горячее честолюбивой мести. Что может быть слаще, чем доказать безоговорочно уверенному в своей правоте возлюбленному цинику, что он ошибся?       — Мной, — ответила наконец Роза.       — В каком смысле?       Сермукс смотрел на неё чуть ли не испугано.       — Товарищ Троцкий поручил Вам проверить, пойду ли я на всё ради Красной Армии. А я пойду. Возьмите меня — и закончим с этим поскорее.       Николай застыл на месте, не веря, что безукоризненному Льву Давидовичу, всё существо которого составляла лишь революция, могла прийти такая дикая мысль. Нет, здесь явно какое-то недоразумение.       — Товарищ Зебницкая, это вовсе необязательно. Я уверен, что Вы что-то неправильно поняли…       — Неправильно? — Роза подошла к нему вплотную. — Николай Мартынович, это был его приказ. Как мы смеем неповиноваться?       Молодой Сермукс всю свою страсть отправлял в топку паровоза революции, не отвлекаясь на романы. Поэтому, когда машинистка оказалась прямо перед ним, всегда невозмутимый, он невольно спрятал взгляд под блеклыми русыми ресницами. Нет, этого, всё-таки, не может быть. Не мог этот прогрессивный человек приказать ему переспать с женщиной.       — Товарищ Зебницкая… — начал было он, но она не дала ему договорить.       Совесть тому свидетель, Розе ничуть не хотелось ласк Сермукса. Даже если бы светлые волосы и усы нравились ей, этому преданному революции молодому латышу было, всё равно, не сравниться с вынимающим душу через рот твёрдостью своих слов, пламенем холодно-голубых глаз Троцким. Но оттягивать тот момент, когда она покажет наркому, как он ошибся в ней, когда заставит его пожалеть, что он отдал её другому, у неё больше не было сил. Скрепив твёрдую свою, не согнувшуюся даже под нелюбовью Троцкого волю, Роза, как учила всю улицу единственная замужняя Зойка, положила руки Николая себе на грудь.       — Приказ, Николай Мартынович.       Сермукса, пять минут назад не думавшего ни о чём, кроме предстоящего завтра автомобильного выезда вглубь частей, будто током прошило. Не слушая его разум, пальцы сжали грудь машинистки сильнее… И тут молодой начальник поезда, всегда непоколебимый, потерял себя. В свои двадцать три он не был мальчиком, но не знал женщин уже так давно, что от одного прикосновения к девичей плоти, его член затвердел мгновенно. Роза почувствовала его через брюки и платье и чуть не скривилась от отвращения. Нет, нет, не тот! Не с ним она мечтала это впервые ощутить. Но она не отступит. Пусть Троцкий знает! Она закрыла глаза, чтобы не видеть переменившегося враз от похоти Сермукса, и не препятствовала ему тереться сквозь галифе о её бедра, подсаживать её на край стола, задирать горячо дрожащими пальцами подол дешёвого платья. Когда он упёрся в её лоно самым краем члена, было уже достаточно больно. Роза не смогла больше держать глаза закрытыми, на них выступили первые слёзы.       — Мне перестать? — хватая ртом воздух, спросил Сермукс, не потерявший полностью в обуявшей его звериной страсти остатков человечности, хотя его внутренний голос кричал: «Только не говори «да», только не сейчас!»       Роза отрицательно замотала головой. Надо идти до конца. Николай блаженно выдохнул и вошёл в неё. Боль прошила Розу до пальцев ног, но нужно было оставаться стойкой. Закусив палец и отвернувшись, чтобы он не видел её слёз, она чувствовала, как с каждым движением продвигается всё глубже в её нетронутое до сих пор тело нелюбимый мужчина по воле любимого. Внутри бедра тёплая кровь налипла алой звездой. Сермукс задыхался от наслаждения её узким девичьим лоном, а она, не глядя на его одуревшее от похоти лицо, кусая губы, плакала от отчаяния, оттого что так же больно ей сейчас могло быть с Троцким, если бы он не пренебрёг рвущейся из самого её нутра, не знающей границ любовью. А, вместо этого, она отдаётся сейчас его ближайшему соратнику ему же на зло. Сермукс двигался в ней всё быстрее, мучая каждым толчком, и, когда она думала, что больше уже не выдержит, дёрнулся, сцепив зубы, подавил собственный стон и зарылся лицом в её шею, в бреду страсти шепча что-то по-латышски.       Несколько минут боли, унижения и тщеславной мести закончилось. Роза отстранила от себя покрывшееся потом лицо начальника поезда.       — Хватит, Николай Мартынович. Приказ исполнен.              

***

             Из купе начальника поезда Предреввоенсовета Роза Зебницкая из Могилёва не вышла тем человеком, которым была четверть часа назад. Ей кто-то говорил, что взросление наступает не постепенно, а резко, после определённого перелома. Она поверила тогда, но не ожидала, что этот перелом наступит так скоро.       Всегда взволнованная раньше, не умевшая скрывать дрожащие на щеках румянцем чувства, она теперь была твёрдой и бледной, как мрамор. Розе казалось, что жизненный восторг, всё половодье любви она оставила на столе Сермукса. Но, вместо того чтобы оплакивать принесённую в жертву прежнюю себя, она молча оттёрла в уборной пролившуюся кровь и зашагала к председателю революционного военного совета с такой каменной уверенностью на лице, что все встречные, включая часового, растерявшись, пропустили её.       Не церемонясь, резким движением Зебницкая распахнула дверь в рабочее купе Троцкого. Подписывающий в эту секунду приказы нарком и ждущая их отнести Матвеева уставились на неё, онемев на миг от такой беспардонности.       — Я это сделала! — недрогнувшим голосом бросила Роза с порога.       — Выйдите немедленно! — прошипел Троцкий.       Его лицо исказила подлинная ярость. Он же велел Зебницкой не показываться, пока она не возьмёт себя в руки. Подобной наглости он не видел давно. Он отпустил взглядом Матвееву, чему та, видя настроение председателя, была только рада, и собирался уже приказать нарушившей все правила подобранной в Могилёве машинистке сойти с состава на ближайшей станции (перешла ведь все границы), но она, захлопнув дверь и глядя на него бесстрастным взглядом, повторила:       — Я это сделала.       — Сделали что?       — Я отдалась Сермуксу, как Вы приказали.       Лев Давидович выронил авторучку. От ищущей его одобрения, переживающей из-за любой мелочи девочки не осталось и следа. На него смотрели режущие бесстрашной честностью глаза. Впервые за долгое время он не знал, что сказать.       Раздражённая его молчанием, Роза нетерпеливо подошла к столу и проговорила с мстительным злорадством поверх горечи поруганной любви:       — Я доказала свою преданность Красной Армии. Николай Мартынович подтвердит. Довольны, товарищ Наркомвоенмор?       Троцкий продолжал смотреть на неё широко распахнутыми глазами из-за пенсне. С гордо поджатыми губами, горящей в глазах злостью на весь мир и дрогнувшим, но не сорвавшимся голосом Роза была сейчас так похожа на Сашу, его первую жену, в день их ареста. Перед ним стояла не наивная вчерашняя школьница, а познавшая боль, но не сломленная прекрасная женщина.       Поражённый осознанием того, что он сделал с ней своей провокацией, Лев Давидович поднялся ей навстречу и, глядя прямо в ставшие такими строгими глаза, почти соприкасаясь с ней, тихо проговорил:       — Зачем?.. Зачем Вы на это пошли?       Роза, эта новая неумолимая в своём гневе Роза, впервые услышала из его уст небезразличие, впервые оказалась так близко к нему по его воле… Это было слишком. Выставленное на несколько минут щитом мстительное честолюбие раскололось поперёк. Он пришла сюда выплюнуть в него ненависть за то, что он посмеялся над её чувствами, швырнуть ему в лицо, как он ошибся, как недооценил её… Но любовь, проклятая предательница-любовь, оказывается, никуда не ушла. Растворяя эту её новую, презрительную личину, по щекам девушки покатились слёзы, которые она уже не могла остановить.       — Я так хотела… Так хотела доказать Вам, что ради Вашей любви не остановлюсь ни перед чем… Так хотела, чтобы Вы пожалели о своих словах…       — А я ведь хотел только усмирить Ваш пыл. Я был уверен, что мой приказ Вас вразумит… О, как же я не разглядел Вашу решимость, что Вы пойдёте до конца? Я толкнул Вас к разврату, совсем не желая того… Роза, простите меня.       Она подняла на него блестящий от слёз взгляд. Он помнит её имя? Он просит у неё прощения? От избытка чувств она не знала, что сказать, а он, рассматривающий её прекрасное плачущее лицо, поражался тому, как теперь она напоминает его вторую жену Наташу в их первую ночь. Он осторожно провёл большим пальцем по исхудавшей щеке, вытирая слезу, и остановился подушечкой на её губах.       — Тише, тише, не плачь. Всё позади… Ты такая преданная… Такая смелая… Такая красивая… Розочка…       Она застыла, не веря, что это происходит наяву, и он открыл пальцем её губы, провёл по нижней… Он видел множество красивых женщин, любил не одну. Его давно было не удивить ни внешностью, ни искусными ласками. Но такую силу духа, такую самоотверженность он встречал до этого на своём веку лишь дважды. Машинистка из Могилёва оказалась третьей… И точно заслуживала восполнения потери, утешения в испытанной по его вине боли. Он молча запер дверь и притиснул её к краю стола.       Наклонившись к её шее, Лев Давидович прижался поцелуем к нежной белой коже, потом ещё раз, потом ещё… Роза запрокинула голову, млея от прикосновений его губ, о которых так мечтала. Прикосновения эти были откровеннее, чем она ожидала, волнительнее. Она блаженно выдохнула, и оторвавшийся от её шеи Троцкий заметил, как через ткань платья проступили очертания её сосков, предательски изобличая отсутствие нижней сорочки. Он провёл большими пальцами по её соскам с настойчивой мягкостью, затем жёстче… Роза тихо простонала, боясь оторвать от него взгляд, ощущая вновь то приятное напряжение внизу живота. Троцкий нежно взял её за подбородок и, чуть улыбаясь, прошептал:       — Признайся: трогала моё пенсне в свою первую ночную смену?       — Нет…       — Не обманывай, я же видел следы на твоей переносице.       Роза вскинулась. Неужели сейчас накажет?       Он бесшумно рассмеялся и скользнул рукой по платью вниз, туда где сходились её упругие бёдра. Наклонившись прямо к её уху, он вновь прошептал:       — Себя тоже трогала? Вот здесь?.. Вот так?..       Она хотела ответить, но не могла. Его пальцы с всегда безупречными ногтями, на которые она засматривалась столько раз, ласкали её сейчас через ткань, дразня так сладко, что ей спирало дыхание.       Он подтянул подол её платья почти до талии и положил руку меж её ног, прямо на голое лоно.       — Так тоже?       Она кивнула, краснея и пряча взгляд. Внутри бёдер всё ещё саднило после неаккуратного Сермукса. Но Троцкий никогда не был эгоистом в любви и хорошо знал, что делать с женщиной. Смочив пальцы слюной, он стал ласкать её мягко-мягко и только почувствовав, что Роза расслабилась, стал трогать её откровеннее, с наслаждением следя, как закатываются глаза этой пылкой, храброй девочки. Он обожал делать женщине приятно, и, когда прекрасная стенографистка, упиравшаяся ягодицами в стол, стала выгибать позвоночник, задыхаясь от наваливающихся друг на друга стонов, срывавшихся с покрасневших губ, его собственное желание стало неодолимым. Как давно он не был с женщиной! Молва приписывала ему романы и с Ларисой Рейснер, и ещё бог знает с кем, но, побывай болтуны в поезде Предреввоенсовета, они бы поняли, что здесь не до любви.       Девушка с искажённым мукой наслаждения лицом вздрогнула, выдыхая последний стон, и обмякла в его руках.       — А теперь будешь моей? — спросил он, поднимая за подбородок её блаженно расслабленное лицо.       Он боялся, что даже такие слова окажутся для нелепо поруганной по его же вине всего час назад Розы грубыми, но та ответила с жаром, который рождал в ней только голос красного Льва:       — Товарищ Наркомвоенмор, я всё так же хочу доказать Вам свою преданность Реввоенсовету и Красной Армии.       Он притянул её руку к своим брюкам, чтобы она почувствовала накал его возбуждения и продолжительно выдохнул от удовольствия, когда девушка мягко сжала через сукно его затвердевший член. По его указанию, она расстегнула его брюки и, возгораясь жаждущим стыдом, впервые коснулась его обнажённого тела. Он двигал её рукой, подсказывая, упиваясь её несмелыми мягкими прикосновениями, видя, как она боится и хочет его. Лев Давидович больше не мог терпеть.       Он подсадил её на край стола и вновь задрал подол. Розе стало не по себе от того, что начинал повторятся эпизод с Сермуксом. Но на письменном столе, стандартном для всех купе, сходство с начальником поезда закончилось. Троцкий брал её постепенно, останавливаясь, если видел на её лице боль, ласкал ртом губы, шею, гладил проступающую под платьем юную грудь… И лишь когда она разомлела в его руках, вошёл в неё полностью, утвердив свою безграничную власть.       Он имел её не с бездарной грубостью неопытного мальчишки, а с неспешной настойчивостью искушённого любовника. Ей всё ещё было больно, всё ещё выступала кровь, её лоно было всё таким же упоительно тесным, что сводило Льва Давидовича с ума… И Роза чувствовала, что вот он — её первый раз, а образ неловкого латыша вытравливало из памяти каждое новое движение возлюбленного Наркомвоенмора. Обнимая коленями разрушающего её и дающего жизни смысл Троцкого, она видела его взгляд, горящий вожделением, а не гневом, его рот, искривлённый не презрением, а напряжением страсти. Чувствуя, что уже близок, он вновь схватил её за подбородок, сверля глазами глаза и выдыхая рот в рот:       — Запомни: это был мой приказ, поэтому первым у тебя был я.       — Конечно Вы, только Вы, навсегда! — ответила, не чувствуя боли за абсолютным счастьем Роза, и он кончил в неё, накрыв жаждущие губы горячим ртом.              

***

             — Ступай отдохни, Розочка. Выспись наконец. Я не хочу ничего слышать о добровольной помощи сменщицам ближайшие сутки.       Лев Давидович гладил ставшую ещё более прекрасной от жара любви, покорившую его своей волей могилёвскую стенографистку по щеке с нежностью, которую в нём никто бы никогда не вообразил. Роза улыбалась, чуть не плача от счастья. Да, начало было тернистым. Но впереди столько прекрасных дней с ним… Сколько? Она вдруг посмурнела и обеспокоенно спросила:       — Вы же не увольняете меня?       Он улыбнулся.       — Нет, товарищ Зебницкая. Я таких честных, преданных Красной Армии и самоотверженных кадров терять не намерен.       Он поцеловал её и, держа её юное лицо в ладонях, проговорил:       — Оставайся. До самого конца.       Роза вернулась в своё полупустое-полуспящее купе, избегая любопытных взглядов, и, впервые за много дней, уснула крепким сном.       Рассвет разбередил её глазницы и, понимая, что больше не уснёт, Роза решила вдохнуть редкого в бронированных стенах вагона свежего воздуха. Она тихо пробралась в тамбур, мимо приставленного не пропускать никого наружу, но провалившегося в минутный сон часового, затем на внешнюю площадку. Сентябрь был на исходе, и, сбросив с себя дожди, небо прояснилось, обещая со дня на день тёплую золотую осень. Роза улыбалась необозримому, как её любовь, миру безраздельным счастьем. Солнце медленно поднималось над лесом, слышался пересвист ранних птиц…       Она не заметила в чаще вражеских пулемётов и даже не поняла, отчего так горячо, когда её прошили пули.       Произошло это так быстро, что за секунду до того, как её самые счастливые на свете глаза затянуло теменью, она всё ещё ощущала на своём лице руки Наркомвоенмора Троцкого и слышала: «Оставайся. До самого конца».       Бессмысленно жалимый свинцом бронированный поезд Предреввоенсовета нёсся дальше вперёд.       Трогая длинными косыми лучами блаженную улыбку на застывшем девичьем лице, солнце поднималось над осенней землёй алой звездой.