Зебра

      — Ты в порядке? Хосок опускает руку на твою талию и заботливо придерживает тебя, пока вы идете по коридору к нужной палате, ты чувствуешь, как его пальцы бегают по ткани больничного халата, сминая ее. — Точно, чувствуешь себя хорошо?       — Я в порядке, — ты поворачиваешь к нему голову и одариваешь нежной улыбкой, — не волнуйся ты так, я же не седативных, или снотворных каких, выпила. Ну, или еще чего похлеще.       Хоби смотрит на тебя, он похож на губку, жадно впитывающую в себя всю тебя, твой образ, твои эмоции и чувства, хочет запечатлеть все, боится забыть, и этот страх тонкой полосой отпечатывается где-то в узоре его темно-карей радужки. Его чувства настолько сильные, настолько настоящие, что, впору бы испугаться и убежать, но тебе так нравится, как накрывает тебя цунами его души, а после успокаивается, чтобы омывать тело в своей соленой чистоте.       Ты останавливаешься около нужной палаты, Чон — с тобой, он смотрит на цифры, точно, гипнотизирует их, и не хочет отпускать тебя, его рука крепче сжимает твою талию, а, по итогу, парень вообще прижимает тебя к своему боку и зарывается носом туго утянутые обратно в хвост волосы, вдыхая их аромат и закрывая глаза. Так и стоите, замерев, друг в друге, но, все же, тебе нужно отстраниться, хоть этого совсем не хочется, потому мягко надавливаешь ему на грудь и заглядываешь в влюбленные глаза.       — Чем займешься, пока меня не будет? — ты пока не готова знакомить Хосока с мамой, еще мало времени прошло прежде, чем представлять его ей.       — Загляну к главному врачу, — пожимает плечами молодой человек, — надо узнать по поводу спонсирования от матери пару пунктов.       — Я, наверно, не скоро освобожусь…       — Просто позвони мне, — подмигивает тебе он, а его лицо, точно, подсвечивается из-за расплывшейся на губах улыбки, и ты тут же тыкаешь его в очаровательную ямочку, которую любишь без остатка.       Встаешь на носочки и неуклюже целуешь его в щеку, от этого Хоби настолько сильно засиял, что, кажется, еще чуть-чуть — и взорвется световым шаром, разнеся все вокруг. Хлопаешь его пару раз по заднице, успокаивая, после чего сминаешь одну ягодицу и отходишь на шаг, открываешь дверь и проскальзываешь внутрь, оставляя зарумянившегося парня одного.       Твоя мама, до этого увлеченно читающая книгу, замечает движение в комнате и отрывается от страниц, ее уставшее лицо тут же озаряется родной, материнской, улыбкой, отчего у тебя в газах сразу скапливаются слезы, спешишь к ней, параллельно смаргивая их, усаживаешься в кресло и складываешь руки на коленях, заглядываешь в мамины глаза и начинаешь глупо улыбаться.       — Глупенькая, — она поднимает руку и прислоняет прохладные пальцы к твоей щеке, — я же иду на поправку, а ты, опять, в слезы.       — Они сами, — ты надуваешь щеки и смотришь на маму обиженным ребенком, — я не знаю, почему, правда, но они сами, мам.       — Верю, — женщина склоняет голову и дотрагивается до твоего уха, где уже почти зарос прокол для сережки, — ты же так хотела носить серьги, почему же сняла?       — Да, как-то… Забыла про них совсем, — ты сама дотрагиваешься до мочки уха и теребишь ее, отчего на краснеет, налившись кровью.       Мама смеется, а ты сконфуженно улыбаешься, однако, глубоко в душе радуясь тому, что, наконец, на ее губах расцвела не вымученная, а искренняя и открытая улыбка, которую ты не видела уже очень и очень давно.

***

      Ты покидаешь палату, на прощание помахав маме рукой, и тихо закрываешь за собой дверь, после чего оглядываешь пустой коридор прежде, чем сесть на удобную кушетку. У тебя немного кружится голова, а по телу разлилась слабость, но это не такие уж и страшные вещи, главное — не проговориться об этом Хосоку, он же с ума сойдет тогда.       Достаешь телефон и находишь его номер, с минуту колеблешься, пока, точно под гипнозом, перечитываешь его имя, но после, сглотнув, набираешь и прислоняешь мобильник к уху, слушая гудки.       Хоби говорит, что скоро будет, он на другом этаже, и отключается, ты убираешь телефон в рюкзак и откидываешься на спинку кушетки, запрокидываешь голову, касаясь ей стены, и закрываешь глаза, начиная думать о чем-то, что лениво ворочалось до этого в голове, не давая покоя.       — О-па, кого я вижу! — вздрагиваешь и открываешь глаза, поворачиваешь голову и встречаешься взглядом с Суджин, которая, еще будучи в школьной форме, теперь стоит в больничном халате, который ей, явно, велик. — Онни, ты была у мамы?       — Да, — отвечаешь ей и замечаешь топчущегося позади парня, — только вышла. А ты…       — Я попросила Чонгука-оппу съездить со мной, так как, все же, пока страдаю топографическим кретинизмом, — Гук сзади потирает немного нервно шею, его глаза постоянно бегают, ни на чем конкретном не останавливаясь, ты замечаешь, как рвано дергается его кадык от нервного сглатывания, а Суджин бросает на него обеспокоенные взгляды, держась рядом.       Ты не припоминаешь, чтобы когда-то заставала парня в таком состоянии, оно очень… Нестабильное. Кажется, ему очень не комфортно здесь находится, увы, ты не знаешь, почему. Встаешь с кушетки и проходишь к нервничающему Чонгуку, изо всех сил старающемуся не поддаваться накатывающей на него панике, и находишь его вторую руку, сжатую в крепкий кулак. Касаешься ее, тем самым заставляя мелкого посмотреть на тебя, что весьма иронично, так как он выше тебя на голову в лучшем случае, и шире, этакий шкафчик во всем черном, лишь с белым халатом на плечах.       Улыбаешься ему, надеясь, что улыбкой сможешь немного облегчить его терзания здесь, и обхватываешь крепкую кисть мужской руки, смыкаешь пальцы и гладишь большим грубую кожу, чувствуешь неровности шрамов, скрытые татуировками.       — Суджин, заходи, — поворачиваешь голову к сестренке, — я присмотрю за мелким.       Сестра кивает и, прежде чем зайти, бросает последний, полный тревоги, взгляд на Гука.       — Чонгук, — зовешь его, он склоняет голову, из-за его волос на красивое бледное лицо падает тень, — Чонгук, что такое? Что тебя тревожит?       — Я ненавижу больницы, — срывается с его губ тихий шепот, — ненавижу запах лекарств и спирта, ненавижу эти стены, которые не могут спасти.       Ты склоняешь голову в вопросе и поднимаешь вторую руку к его лицу, он, точно потерянный щенок, жмется к твоей ладони и закрывает глаза, рвано дышит так, что грудь ходуном ходит, ты чувствуешь прохладу его щеки и остроту скул, гладишь его и, правда, хочешь как-то отгородить от печальных воспоминаний, что накрыли его тут, закрыв матовой пленкой блеск всегда любопытных и серьезных глаз.       — Чонгук-а? — ты оборачиваешься на до боли знакомы голос, а Гуки открывает глаза и смотрит на замершего на месте парня, у которого из рук валятся баночки с фруктовым чаем. — Гук-а? Это, правда, ты?       Наверно, еще большим шоком для тебя становится то, что в глазах Хоби, твоего вечного улыбашки, подсолнушка Хоби, в этих карих теплых глазах начинают блестеть слезы, молодой человек делает еще шаг к вам, и ты видишь, как он поджимает губы, как ему страшно, точно, он сейчас спугнет птичку, и она улетит, вспорхнет и исчезнет. Снова, без ответов на вопросы, даже не выслушав, сбежит. А ты знаешь, теперь-то, ты знаешь, что, больше всего на свете, Хосок хочет поговорить со своим братом.       Ты удерживаешь на месте Чона-младшего, так как чувствуешь, как он дернулся, делая шаг назад, и слышишь шипение позади себя на тебя же. Ну, уж нет, пусть он тебя будет ненавидеть потом, но ты не позволишь ему сейчас сбежать! Чонгук снова дергается, пытаясь вырваться из твоего захвата, однако, ты лишь крепче сжимаешь руку и смотришь на него, нахмурившись, взглядом приказывая остаться на месте.       Черт, да ты никогда не видела такую бурю эмоций в глазах этого малыша! Тебе кажется, что там, где-то в глубине сузившихся зрачков, разрастается такой мощности буря, что, вору бы, укрываться от нее и бежать, куда глаза глядят. Но нет, ты не из робкого десятка, потому продолжаешь стоять, точно, вкопанная, на месте, про себя считая шаги, которые к вам делает Хосок.       Каких-то десять, даже не таких размашистых, шагов — он останавливается точно напротив младшего брата, молча, боясь произнести хоть слово, сейчас Хоби жадно изучает родное лицо, которое не видел уже очень много времени, ты видишь, что и Гук рассматривает его в ответ также шокировано, у него дергается кадык, излишне нервно, а руки сжимаются в кулаки, выдавая его прыгающее состояние с головой.       Почему-то, ты себя стала ощущать, точно, между молотом и наковальней. И тебе это ой, как не нравится.       — Чонгук-а, — нарушает образовавшуюся тишину первым Чон-старший, он оказался одного роста с мелким, но не таким широким, на его фоне выглядит даже изящнее, как не странно бы это звучало в твоей голове, — я рад, что мы с тобой увиделись. Сколько лет прошло? — его голос чуть срывается, выдавая волнение, хоть парень и старался говорить ровным тоном.       — Пять лет, — отвечает в своей ленивой манере, насупившись, Гуки, ты видишь, как он сдвигает брови к переносице, что является первым шагом к выстраиванию стены, — пять, гребанных, лет.       Тебе совсем не нравится тон, с каким эти слова произнес Чон-младший. Ты смотришь на то, как постепенно, мягко, но верно, его лицо закрывает тенью злости, что вдруг проснулась в нем, как заходили, тут же, желваки под кожей, и, невольно, отпускаешь его руку, начиная бояться и делая шаг в сторону Хосока.       — Давай поговорим, — ты тут же чувствуешь, как мужская рука притягивает тебя к себе и переплетает пальцы, даря тепло и успокоение, — в другом месте.       — Нам не о чем разговаривать…       — Как раз, есть о чем, — Хоби отрывается от Чонгука и мягко смотрит на тебя, но вся та печаль, что в нем копилась, вдруг вылилась из этих карих глаз вместе с первой слезой, сорвавшейся с ресниц и прочертившей соленую дорожку на лицу, ты в шоке смотришь на него, кажется, у тебя язык прилип к небу, так как ты совсем не знаешь, что здесь стоит сказать, дрожащей рукой стираешь эту, пугающую тебя, влагу. — И Сыльги тоже, пора все узнать.       — Так, ты еще ничего ей не рассказал? — тебе кажется, что Чон-младший сейчас захлебнется в своем яде, настолько сильно пропитано им каждое его слово.       — Думаю, лучше будет, если расскажут ей две стороны, — Хосок поднимает на него взгляд, полный слез и грусти, видимо, мелкий не ожидал такое увидеть, так как в его глазах загорается паника, он бегает глазами, не зная, на чем остановить свой взор, — пойдем в тихое место, не будем пугать криками сестру и маму Сыльги.       Кажется, Гуки поражен такому поведению брата, ты смотришь на него, прищурившись, пытаешься понять, каким был Хосок до того, как ты его встретила, чтобы самой себе объяснить вот такое поведение младшенького.       Недоверие. Шок. Задумчивость. И страх.       Это все четко видно в поведении Чонгука, который, подхваченный тобой, последовал за вами на выход из больницы. Ты замечаешь, что, в отличие от тебя, братья не путаются в коридорах этого большого комплекса, они идут более расслабленно и смотрят вперед, в то время, как ты осматриваешь все вокруг, задерживаешь взгляд на висящих картинах, стоящих по углам цветах, некоторых, попадающихся вам по дороге, пациентах. Возможно, для себя ты оттягиваешь тот момент, так как, непонятно с чего, в тебе самой проснулся страх из-за этих двоих. Страх за себя, или же за каждого из Чонов — вопрос хороший, но ответа у тебя, как ни прискорбно, нет.       Вы выходите в небольшой парк, это внутренний дворик больницы, красивый, ухоженный, ты тут же приклеиваешься взглядом к белой, пышной, гортензии, даже останавливаешься, из-за чего ненароком дергаешь Хоби назад, однако, он лишь улыбается, глядя на тебя, не говоря ни слова, в то время, как Чонгук смотрит на него, точно, на восьмое чудо света.       — Сыльги-я, если так хочешь — можешь здесь погулять, — окликает твой парень тебя, ты тут же к нему оборачиваешься и качаешь головой, — правда же, я никуда не тороплюсь, а ты, Гук-а?       — У меня тоже планов нет, — глухо отвечает ему брат, почему-то, сжимая крепче твою тоненькую ручку, ты переводишь на его руку взгляд и замечаешь, как взбухли крупные вены на кисти.       — Нет-нет, все в порядке, — да ни черта не в порядке, но им это необязательно знать, — я вижу скамейку, давайте сядем?       Ну, собственно, ты не сомневалась в том, что окажется точно между братьями, как щит для каждого из них, сидишь, вытянувшись по струнке, и боишься даже повернуть окаменевшую от напряжения шею, в то время как они переглядываются между собой через тебя, один — с наилучшими намерениями, другой — злобно и недоверчиво.       — Может, кто-то из вас, наконец, начнет? — сглатываешь вязкую слюну и немного елозишь на месте, задеваешь сначала бедро одного, а потом — другого парня, внезапно осознаешь, что они чуть ли не вжали тебя друг в друга, то-то тебе показалось, что как-то трудно дышать.       — Тогда, — Хосок чуть сдвигается в сторону, и ты благодарна ему за то, что он такой догадливый, — я начну. Это, конечно, очень тяжко, но нужно.       — Тебе? И тяжко? — ухмыляется на эти слова Гук, и ухмылка его такая острая, больная, что у тебя мурашки по шее бегут. — Не смеши меня, хен.       — Минджа была и моей подругой, Чонгук, — укоризненно на него смотрит старший брат, а младший прикусывает нижнюю губу, замолкая, ты видишь, что ему интересно послушать ту версию, которой придерживается брат. — Ты прекрасно знаешь, что большего между нами не было и быть не могло.       — Однако, — прерывает его Гуки, — ты согласился с предложением родителей взять ее в жены.       — И я совершил самую глупую в своей жизни ошибку, — подхватывает Хоби эту тему, стараясь не повышать голоса, хотя ты видишь, как съезжаются его брови к переносице, а вокруг глаз собираются морщинки из-за прищура, — была бы возможность — я отмотал все время назад, чтобы никогда не соглашаться на это глупое предложение.       — Машины времени не существует, хен, — ворчит злобно Чонгук, а в его глазах, вдруг, встают слезы, — теперь, мы с тобой живем лишь с чувством вины. Если оно у тебя есть, конечно.       — Гук-а, ты, правда, думаешь, что мне все равно? — рука Чона-старшего нервно находит твою и сжимает хрупкую девичью ладонь, ты, невольно, опускаешь взгляд на свое колено, где умостились ваши руки, и видишь, как побелели его костяшки от напряжения. — Думаешь, я забыл о ней?       — Конечно, не забыл, — Чон-младший резко опускает голову, и волосы падают ему на лицо, скрывая его глаза от вас, но ты успела заметить, сколько боли там отразилось. — Хен всегда высылает ей на могилу только лучшие цветы.       — Извините, — ты, все же, смогла отлепить свой присохший к небу язык, чтобы задать горящий на подкорке вопрос, — а кто такая… Минджа?       — Моя бывшая девушка, — отвечает, глотая последние слога, дрожащим голосом Гук, он сжимает руки в кулаки, а его спина, вдруг, начинает мелко дрожать, — и бывшая невеста Хосока.       — У тебя была невеста? — ты поворачиваешься к Хоби и склоняешь голову в вопросе.       — Это был договор между нашими семьями, — отвечает тебе на выдохе Хоби, он старается выглядеть спокойным, однако, ты видишь по глазам, что вся выдержка летит быстро к чертям, — они очень хотели заключить между старшим сыном и старшей дочерью брак, чтобы укрепить свои позиции в бизнесе. Ха, как же — наследники крупного состояния, будущее их компаний… Старые меркантильные ублюдки.       — Теперь, ты так запел об отце и матери? — резко поднимает голову Чонгук, ты видишь, как веки вокруг глаз у него стали влажными, но никаких слез так и не выкатилось. — А раньше ты пел по-другому, хен.       — За это «раньше» я несу бремя, — выдыхает, отвернувшись, Хосок тихо в теплый воздух. — Сигаретки не будет?       У тебя глаза превращаются в два блюдца, ты, точно в специально для тебя замедленном кино, смотришь на то, как мелкий, ворочаясь на месте, достает из кармана джинсов потрепанную пачку сигарет и протягивает ее брату, тот, кивая, вытягивает одну и берез из раскрытой ладони зажигалку, касаясь, будто бы случайно, родной кожи младшего, а после зажимает фильтр меду зубов и прикуривает. Это все… Так странно, так не вяжется с тем подсолнухом, которого ты знаешь, что у тебя, точно, заскрипели все шестеренки в голове, пытаясь переварить эту поступившую информацию и образы. Чон-старший чуть закашливается, когда делает первую затяжку, и выпускает тонкую струйку дыма в воздух, тебе хочется хлопнуть его по ноге со словами о том, что на территории больницы курить нельзя, но ты лишь молча хлопаешь глазами, точно, выброшенная на лед рыба.       — Теперь, ты больше похож на себя старого, — убирает зажигалку и сигареты обратно Гук. — Сколько ты не курил, хен?       — Пять лет, — отвечает ему с улыбкой с прорезавшимися на щеках ямочками старший, — день ее смерти стал последним днем, когда я курил.       Хосок медленно курит, ему тяжело после столь долгого перерыва, затяжки маленькие, ты, точно под гипнозом, наблюдаешь за ним, у тебя никак не получается сопоставить то, что твой парень, буду спортсменом и ярым любителем всего здорового и хорошего, вдруг сидит сейчас, и курит. Ладно бы, алкоголь… У тебя голова идет кругом.       — Черт, похоже, ты смутил свою девушку, — толкает тебя в плечо Гук, и ты приходишь в себя, тут же оборачиваясь к нему. — Ты никогда не видела, чтобы хен курил, а, нуна?       — Никогда, — честно отвечаешь и хлопаешь глазами, ловя кривую ухмылку Чона-младшего, — честно-честно, он всегда морщился и отмахивался, если курила я, поэтому у меня сейчас в голове происходит большой бум.       — Измениться — изменился, а все сносишь девушкам головы, — ворчит на брата Чонгук, и какая-то, едва заметная, такая родная теплота проскакивает в его голосе, что Хоби, так и не донеся сигарету до губ, поворачивается к нему и с удивлением смотрит, округлив глаза.       — Жизнь заставила измениться, и возвращаться к былому я не хочу, — почти дойдя до фильтра, Чон-старший вдруг вдавливает сигарету в рядом стоящую мусорку так, что та, бедняжка, вся скукоживается, а после бросает ее к остальному мусору, — штраф потом выплачу.       — Жизнь и меня поменяла, хен, — отзывается глухо мелкий, снова опуская голову и утыкаясь взглядом в носы своих потертых ботинок, — и я совсем не уверен, что хочу теперь с кем-то из вас общаться. Мне не нужна семья Чон, ты понимаешь?       — Прекрасно понимаю, и я тебя не тяну в нее обратно, — Гуки вдруг дергает головой и настороженно смотрит на старшего брата, — я лишь хочу, чтобы ты знал, что я на твоей стороне.       — Да зачем оно тебе надо? — хмыкает, кривясь, парень. — Беспризорник, хам, бедняк… Тебе нужен такой брат?       — А я что, смотрю на твой материальный достаток? — шипит на него Хосок, и ты впервые видишь, как Чонгук вжимает голову в плечи, точно, провинившийся школьник перед учителем. — Мне плевать, как ты живешь, кто ты сейчас, Гук-а. Я хочу, чтобы ты был моим братом.             — Нахуя? — он злится, ух, мелочь очень сильно злиться, ты это видишь по тому, как он вперивает взгляд в свой кончик носа, разом кося, и поджимает губы так, что вместо них остается тонкая полоска.       — Потому что я этого хочу, это мое желание, — в голосе Хоби проскальзывает раздражение, но, выдохнув, молодой человек смотрит уже на тебя, и в его глазах все еще полыхает печаль, постепенно успокаиваясь, но никуда не исчезая. — И потому что Минджа этого хотела.       — Да откуда тебе знать, чего она хотела? — вдруг рычит на него Чон-младший, а ты замечаешь, как Хосок расправляет плечи, а во всей его ауре тут же начинает скользит настроение старшего брата. — Откуда, блять, ты знаешь?       — Я говорил с ней как раз перед тем, как ты пришел ее забрать, — серьезно заявляет ему Хоби, а Гуки, вдруг замычав и прокусив губу до крови, вскакивает с места и встает прямо напротив брата, нависает над ним, пытаясь казаться еще больше, в то время как тот просто задирает голову, — и она меня попросила никогда и ни при каких обстоятельствах не отрекаться от тебя, что бы ты не натворил.       — Ты смог с ней, хотя бы, поговорить нормально! — вдруг срывается на крик Чонгук, у него началась истерика, мелкого трясет, ты видишь, как часто и поверхностно он дышит и как краснеют крылья его носа от подступающих слез. — Ты смог поговорить и услышать даже наставление! А что со мной? Последнее, что я ей сказал, было: «Затяни потуже ремень под подбородком и проверь шлем»! Ты, блять, понимаешь?!       У него последние слова вырываются изо рта скулежом, ох хватается рукой за волосы и сильно оттягивает их, причиняя себе боль, а после падает на колени прямо перед братом, тот тут же срывается с места и порывисто его обнимает, прижимает к себе, ты тоже, в порыве чувств, совсем не ожидая такой внезапной истерики от младшенького, встаешь со скамейки, намереваясь успокаивать уже двоих, как тебя останавливает обрывочная, но четкая речь Чона-младшего:       — Я даже не сказал ей перед этой злоебучей поездкой, как сильно люблю ее! Каждый день ей об этом говорил, а в тот день — не сказал, умолчал, думал, подождет до того момента, как мы приедем! Глупый идиот! Я… Я же, правда, любил ее, хен. Очень сильно любил. Я люблю ее и сейчас. Нахуя ты согласился на свадьбу? Зачем? Минджа бы, сейчас, была жива…       — Тебе нужно выговориться, давай же, — глухо отзывается Хоби, уложив подбородок Гука себе на плечо, сам же крепко обнимая его, падая задницей на асфальт, так как ноги младшенького совсем не держат, они оба дрожат, но ты видишь, как твой парень упорно смотрит в небо и моргает, чтобы не дать слезам потечь, — ты должен выговориться мне, хену, я слушаю внимательно, выплесни те обиды, что держал в себе пять лет.       — А нахера? Она, все равно уже, не услышит, — шепчет сорванным голосом Гуки, тем не менее, крепче обнимая брата и поворачивая голову, чтобы зарыться мокрым носом в его волосах на затылке. — Я могу хоть весь ушат дерьма на тебя вылить — сделанного не воротишь, мертвого не воскресишь.       — Говори, — шепчет в ответ ему брат, вылавливая короткие паузы, когда мелкий хватает ртом воздух, задыхаясь из-за слез, — просто говори все, что нужно.       — Если бы я не подделал права… Если бы мы не поехали в дождь… Если бы я справился с управлением… — хнычет мальчишка, он сразу тебе кажется таким маленьким, ссутуленным, его плечи стали меньше будто бы, а в лице проявились детские, потерянные жестокой жизнью, черты. — Как же много «если бы»!       — Чонгук-а, — ласково зовет его Чон-старший, ты присаживаешься к ним на корточки и обнимаешь парня, так как видишь, что и он уже на пределе, его глаза блестят, точно, утренняя роса на солнце, вот только его сейчас это самое солнце слепит, — прости, что говорю это только сейчас… Но спасибо, что ты жив, Гук-а.       Чонгук перестает как-либо отвечать, он просто молча обнимает своего хена впервые за эти долгие пять лет разлуки, которые вышли ему боком в виде сильной истерики, что накрыла молодое и сильное тело, выводя его из строя. Ты гладишь по спине Хосока и позволяешь ему уложить голову на своем плече, он, будто, разом постарел и осунулся, тень под глазами пролегла такая, что тебе даже страшно за него стала, но кто ты такая, чтобы сейчас во что-то вмешиваться? Ты лишь можешь молча поддерживать, слушать, и пытаться понять, что вообще произошло. Ты дотрагиваешься и до содрогающейся в рыданиях спины Гука, гладишь ее, стараешься подарить все тепло и заботу, которая ему сейчас так нужна, и слышишь, помимо перепевов между птичками в этом дворике, затихающие, но такие искренние слезы молодого парня, у которого уже сломалась жизнь.       Который так сильно любил, что теперь, по сути, вынужден просто существовать без своей любви, стараясь жить ради них двоих и храня воспоминания в своем таком юном, но уже с огромным шрамом, сердце.       — Я тебе обязательно все расскажу, — вдруг шепчет Хоби, открывая глаза и чуть ерзая головой на твоем плече, у него на груди умостился сползший, вымотавшийся Чонгук, он не открывает глаза, а лишь шумно вдыхает и выдыхает через высохший рот, так как ему сильно заложило нос, — в спокойной обстановке, разложу все по полочкам. Просто… Сейчас не время. Сейчас, — парень чуть склоняет голову и по-отцовски улыбается, глядя на поморщившегося на нем брата, - мне нужно уложить этого верзилу поспать.       — Повезешь его к себе домой? — молодой человек медленно кивает. — Давай, помогу его довести до твоей машины.       — Куда тебе такую тяжесть тягать? — несмотря на то, что, первоначально, Хосок показался тебе сильно меньше своего младшего брата, он с легкостью встает на ноги и перехватывает брата за талию, закидывая его руку себе на плечо, Гуки открывает глаза и пытается сфокусироваться хоть на чем-то, у него красные, с полопавшимися сосудами, глаза, что совсем ужасно со всем его видом выглядит. — Гук-а, — обращается к нему брат, и тот медленно кивает, показывая, что слушает, — мы поедем ко мне, хорошо? Ты у меня отоспишься, наберешься сил — и мы продолжим разговор.       Ты ожидаешь того, что сейчас молодой человек отмахнется, вырвется из объятий старшего и пошлет и его, и тебя на хуй, но, слава всевышнему, он лишь опять кивает и выпрямляется, чтобы не так сильно обременять Чона-старшего, ты видишь, как тому неудобно за свою истерику, как мелкий конфузится из-за этого и прячет лицо за волосами, совсем еще мальчишка, рано возомнивший себя взрослым, но с очень ранимой и доброй душой.       — Сыльги, — ты помогаешь усадить Гуки назад, пристегиваешь его и захлопываешь дверь, после чего тебя сразу же за запястье хватает твой парень, — ты не подумай, что я забыл о твоей проблеме, — запинаясь, начинает он, — просто, все же… Он мой брат, прости меня.       — Все в порядке, — ты протягиваешь руку и оглаживаешь его влажную кожу щеки, молодой человек льнет к ней, точно, утопающий к спасительному кругу, — я прекрасно понимаю, семья ведь. Езжай с ним, я сама доеду, заодно захвачу Суджин, не хватало еще, чтобы она по дороге не потерялась.       — Я подброшу вас двоих, не беспокойся, приведи ее, — ты качаешь медленно головой и убираешь с его лба налипшие пряди.       — Это очень мило с твоей стороны, однако, — ты выдерживаешь паузу и привстаешь на носочки, чтобы прошептать ему в самые губы, — не думаю, что Чонгук-и хочет, чтобы его видели таким.       — Но…       — Пожалуйста, Хосок, — ты чмокаешь его в губы легко, заставляя замолкнуть, — поверь мне, так будет лучше.       — Ты уверена? — он склоняет голову и жмется ближе, ему совсем не хочется тебя бросать, ты видишь, что Чон готов порваться ради вас двоих, и вздыхаешь на все эти его потуги.       — На все сто процентов, — киваешь, а после выпутываешься из его объятий, — просто позвони мне, когда вы оба будете готовы, ну, или хотя бы ты, красавчик Чон.       Ты так рада тому, что смогла вызвать на побледневших губах хотя бы тень улыбки, разворачиваешь его и отправляешь за водительское кресло, а сама тихонько стучишься в стекло задней двери, чтобы его опустили.       — Надеюсь, ты не злишься на нуну? — как только в щели появляются его красные, опухшие, глаза, ты тут же смотришь на своего, уже почти родного, мелкого, искренне надеясь, что не наломала сама никаких дров.       — За что на тебя злиться? — сипит, а после закашливается. — Возможно, не сейчас, но я скажу тебе слова благодарности.       — Может, лучше поклон в ножки? — ты выгибаешь бровь в вопросе, стараясь вызвать и у него улыбку.       — Может быть, — почти незаметно, ни и у него проскальзывает усмешка в самом уголке высушенного и потрескавшегося рта.