Шиповник

Серёжа нервно теребит в руках телефон, прикусывая костяшки пальцев, и едва не скулит побитой собакой от отчаяния. Переводит бегающий взгляд на стрелку разбитых часов, тяжело выдыхая, и досадливо поджимает губы. Пашка рядом щёлкает зажигалкой, подкуривая сигарету, и устало, почти сочувственно глядит на него, делая несколько быстрых неровных затяжек. Трубецкой отворачивается. Прислоняясь лбом к запотевшему стеклу, отдирает бледные кусочки малярного скотча, перекатывая комочки между пальцев. Муравьев-Апостол берёт сигарету у Пестеля из пачки, прикусывает — зарёкся бросить месяц назад, да не получилось. Всё время неподходящее. — Обойдётся, — твёрдо говорит Пестель. Муравьев-Апостол кивает. Серёжа глядит на них угрюмо и качает головой из стороны в сторону. Не в этот раз. Облизывает сухие губы дважды или трижды и переводит взгляд на телефон в белёсых руках — ни одного сообщения. На плите ворчливо закипает в облупившейся синей краске чайник, подаренный Рылеевым. Хрипяще надрывается дверной звонок. Серёжа вздрагивает. Муравьев-Апостол подрывается, тушит скуренную сигарету в грязной пепельнице и семенит к двери: Рылеев с Бестужевым-Рюминым, больше некому. Ника. Появляется в убогой кухоньке два на два метра, сгибаясь втрое, и стоит в своём красном холщовом пальто с лиловым синяком на скуле. Как есть отвергнутый датский принц. Муравьев-Апостол цепляет мрачного Пестеля отсюда. Хлопает дверь. А Серёжа всё не смеет шевельнуться под этим тяжёлым свинцовым взглядом. Ника садится. И кажется среди наспех склеенных обоев в крупный горох чужим. Незнакомым. Не его совсем. — И что? — шелестит тихо. За стенкой грохочет телевизор, а ветки за окном отбивают чёрный мотив Шопена по стеклу. Трубецкой сжимается втрое и льнет ближе к тёплому свету из окна. — Проблем добавится. Ника устало зарывается в разбитые ладони, сутулясь от грузного отчаяния на плечах и вытаскивает сигарету из пачки Пестеля. Коля становится немножечко понятнее. Серёжа выдыхает чуть свободнее.