Во власти чёрного кота

Солнце играет отблесками на мутной поверхности, и пусть напрямую кожи лучи не касаются, от одного их вида всё равно тепло. А тепла, как раз таки, Чонгуку всегда не хватало. В тени границ священного леса Байлу, вдали от простого люда, наедине с самим собой, дикой живностью и редкой нечистью. Казалось бы, омега сам выбрал для себя такую жизнь, но тогда, почему же так тоскливо? Почему холодно даже в тёплые летние дни? В ухоженной хижине, за которой ещё при жизни трепетно ухаживал дедушка, с исправным камином и под мягким шерстяным одеялом, всё равно волосы на теле становятся дыбом от неосязаемой прохлады. Быть может, он бы и говорить разучился, не навещай его Верона. Тварь из водных глубин, как выразился бы отец, но для Чонгука она добрая подруга, единственная его компания вот уже пятнадцать лет. Верона необычайно прекрасна, как и подобает русалке, её холодная красота манит своей недоступностью страждущих в одиночестве моряков. Тонкие черты лица, аппетитное тело, холодная, практически белая безупречная кожа и чёрные как смоль длинные мокрые волосы, облепившие изящную спину и оголённую грудь заместо какой-нибудь сорочки. Не будь у неё рыбьего хвоста, вполне сошла бы за нимфу. — Рыжик, ну давай со мной, — канючит русалка, тыча длинным ногтем в чужое колено. — Прости, Рони, но я все придатки себе застужу, — мягко поясняет омега, на пробу окуная руку в воду, но тут же выдёргивает, шипя — Ледяная! Верона смеётся, отплывая немного в сторону, а Чонгук всё не может на неё наглядеться. Она заворожила с первой их встречи. Молодому омеге едва стукнуло девятнадцать, громкая ссора с родителями, крики отца, велящего впредь не возвращаться в поселение, отчаянные рыдания мамы. В тот день он ушёл в старый дом дедушки, также ушедшего из поселения многим раньше. И оба омеги не испытали от сего решения никаких сожалений. Отец Чонгука по никому не понятным причинам ненавидел омег мужчин, его отвращала сама мысль, что некто, рождённый существом «сильного пола», наделён функцией произведения потомства не свойственным нормальному мужику. С самого рождения маленький омега только и мог, что слышать со стороны отца нескончаемые упрёки и был вынужден по чужой указке делать то, что ему не по силам. Омег мужчин сильно мало в сравнении с женщинами омегами и мужчинами альфами, меньше разве что женщин альф, но и те не живут в ущемлении, даже статус некий имеют, всяко уважаемее таких, как Чонгук и его покойный дедушка. Отец, отрицая истинную натуру сына, упрекал его за длинные волосы, которые в детстве срезал насильно до тех пор, пока мальчик не вырос и не научился давать отпор, кривился, когда через простую ночную сорочку Чонгука улавливал очертания слишком не мужественного тела, выводил на охоту и каждый раз орал как резанный, когда мальчик плакал над убитыми тушками животных, выставлял из дома на всю ночь, когда за ужином потрясённый омега не мог пересилить себя и хотя бы попробовать принесённое с охоты мясо. Чонгука всякий раз выворачивало, стоило оказаться выкинутым за двери, но позже всё усугубилось, его стало воротить даже от одного вида крови, пусть и животной. Так отец со временем перестал вытаскивать его на охоту. А потом Чонгук сорвался. Он мечтал о семье, о любимом мужчине, о детях, но когда ему исполнилось шестнадцать и некоторые соседские юноши, положившие глаз на хорошеющего с каждым годом рыжего омегу из семьи Чона, стали часто свататься, отец вышвыривал их со скандалами, окрещивая извращенцами и богохульниками. Так Чонгук узнал, что в понимании отца омеги мужчины не должны «плодиться». В девятнадцать он ушёл. Просто собрал все вещи и своим ходом добрался до отдалённого от родного поселения домика покойного дедушки, попрощавшись только с матерью. Ему хотелось просто раствориться в воздухе, исчезнуть и стать недостижимым для отца, который с момента ухода сына постоянно наведывался и пытался вернуть его домой, вплоть до тех пор, пока дело не дошло до драки. Хотя дракой это не назвать, скорее односторонним избиением, возымевшим слишком весомые последствия. Течки прекратились. Шанс на исполнение мечты, пусть и казавшейся неосуществимой, канул в небытие. Хрупкий юноша лишился единственного, что в его понимании придавала его существованию хоть какую-то значимость. Сей факт чуть было не стал губительным. И в страшную ночь, когда русалки обретают ноги, когда люди становятся добычей для подводных тварей, потерявший себя омега с полным пониманием опасности вышел к реке в надежде быть съеденным, но ему, как на зло, попалась именно Верона, имеющая принцип — есть только красивых юных девушек. Сама не погубила и другим не позволила, а позже ещё и пристала как банный лист, так и срослись они на многие годы. Чонгуку уже тридцать четыре, он одинокий, не утративший своей красы омега, но, увы, совершенно бесполезный как для себя, так и для альф. Можно ли теперь считать его омегой если учесть, что родить он не сможет? Что ж, сам Чонгук себя им уже не считает. Больше не видит в себе красоты, только унылое старьё. Он ухаживает за своим маленьким огородом и любимым садом, продаёт цветы в тёплое время года, а зимой выживает на выручку, вычищает дом до скрипучего блеска, общается с Вероной, когда той наскучивает в компании других русалок и… всё. Так уже пятнадцать лет. Отец его больше не тревожит, и маме строго настрого запретил приближаться к дому нерадивого сына. Быть может, он рассчитывал, что Чонгук не выдержит в одиночку и сам приползёт, моля принять обратно? Хотя, что уж толку теперь судить. — Рыжик, — зазывает русалка, — хочешь сказку расскажу? Усмехнувшись, Чонгук притягивает к себе две корзинки, одну с недавно собранными розами, а вторую пустую, предназначенную для цветов, уже очищенных от колючек. — Выслушаю с превеликим удовольствием, — заправляя рыжую прядь за ухо, омега не сдерживает улыбку. С этой русалкой невозможно загрустить. Пусть и тварь она по природе, но уже родная. — Жил был хищный чёрный кот, — начинает Рони мягким, расслабляющим голосом, плавно лавируя в воде из стороны в сторону. — Кот одинокий, вечно голодный и давным давно утративший понимание морали и сочувствия. Одним словом, одичавший. Забрёл он, значится, однажды в священный лес Байлу, совершенно случайно, просто сбился с пути из-за метели и даже толком не ведал, где очутился. Голодный и злой, ведомый инстинктами, он принялся искать себе добычу и — о, горе-то какое! — наткнулся на священную белую лань. Слопал, даже глазом не моргнув, а её самец, потеряв голову от тоски, разыскал виновника и отдал свою жизнь, чтобы заточить кота в лесу Байлу, сделав самодура вечным его хранителем до тех пор, пока невежественное сердце хищника не обретёт давно позабытый взаимный трепет. — Взаимный трепет, — вторил омега русалке, — до чего красиво звучит. Но почему ты вдруг решила мне сказку рассказать? — Да так, просто кое-что подтолкнуло вспомнить старую легенду, — Верона со вздохом прильнула к торчащему из воды валуну и, перехватив из ближайшей корзины один цветок, уткнулась в него носом. — Ты приглянулся одному чёрному коту, знал? Бродит здесь неподалёку, глаз не сводит. Береги свой зад и оборачивайся, когда ходишь на источник плескаться, — хихикнула русалка, отплыв в сторону с украденной розой. Зардевшись, Чонгук невнятно угукнул и продолжил убирать шипы, совершенно не замечая двух пристальных взглядов. Один смотрящий с белой завистью, второй же более трепетный, пропитанный тайным обожанием. Верона видела своего друга в разных состояниях бесчисленное множество раз, но одно всегда оставалось неизменным — его завораживающая внешность. Пусть и мужчина, пусть и старый по меркам людей из местных поселений, но от этого он не растерял свою красу. Длинные волнистые рыжие волосы, отблёскивающие розовым золотом в солнечных лучах, большие карамельно-зелёные глаза и мягкие даже на вид губы, а о его фигуре Верона даже думать не хочет, ибо именно она предмет самой большой зависти. Чонгук — редкая куколка, имеющая внутренние поломки, но всё такая же желанная и восхищающая своей неземной наружностью, как редчайший изумруд для богатого коллекционера. — Иногда мне кажется, — практически шепчет Рони, пока омега, напевая себе под нос и совершенно её не слыша, бережно перебирает цветы, расправляя бутоны, — что из нас двоих русалка именно ты. Сим отца он и бесил. Слишком привлекательный и совершенно не мужественный, не сын, а чёрти что, по его скромным меркам. А Чонгук и не хотел никогда быть мужественным, альфой всех альф, он с ранних лет тихий, сдержанный, конечно же до тех пор, пока не пойдут наперекор его самым сокровенным желаниям. Он способен принимать важные решения, такие как уход из семьи, умеет себя обеспечить, однако же… так всегда и будет? Придётся до конца дней справляться со всем в одиночку? Дом — работа, работа — дом. Ни семьи, ни зверюшки домашней, только Верона иногда мелькает вдалеке, да и то надолго не задерживается, а на зиму так вообще погружается на дно и лика своего не являет покуда весь лёд на поверхности не потает. Одиноко. К тридцати годам понимание своего уныния ударило по-новой. Быть может, зря его в ту ночь русалки не съели? Вслух он, конечно же, этой глупости не скажет, ведь получить рыбьим хвостом по лицу мало хотелось, но внутренне эта мысль заела как скрипучий замок на двери дедушкиной лачуги. День длится аки вечность. Добравшись до излюбленного за годы одинокой жизни поселения, омега устраивается на привычном месте и, изредка здороваясь со знакомыми жителями, терпеливо улыбается, демонстрируя свой товар. Сегодняшняя выручка получилась чуть лучше прошлой, но этого всё ещё мало, с нынешними деньгами и запасами будет трудно пережить грядущую зиму, а в здешних краях они суровые, в лесу Байлу и на его окраинах так особенно, ведь здешний хранитель, со слов Вероны, больно дружен душой с ледяными стихиями. Чонгук не ведает об истинном значении данного факта, да и вряд-ли своим человеческим сознанием сможет постичь суть сказок и суть слов ночных тварей. Как-то раз одна бабуля, торговавшая с ним неподалёку виноградом, баловалась рассказами о жестокости хранителя леса Байлу. Якобы нечисть он от природы бродячая, что-то сродни сгустку негатива, обретшего разум, а с течением веков ещё личность и форму, и в Байлу даже летом холодно ровно потому, что хранитель леса не ведает истинного тепла. По правде, Чонгук сказал бы, что дело не только в этом. Сами посудите, разве захочется заключённому облагораживать свою камеру? Да он разнесёт её к чертям, лишь бы удрать на свободу, наверняка то же самое чувствует некогда вольный хранитель. Лес — клетка для хищного кота, ключ от которой кажется недостижимым. Путь до дома Чонгук предусмотрительно начинает до темноты. Пешим ходом топать и топать, а в темени мало ли кому захочется обокрасть беззащитного с виду человека. Безусловно, Чонгук не немощный, он в хорошей форме благодаря постоянному режиму выживания, но всё равно дать отпор нескольким здоровым мужикам не сможет. Он широко зевает, неспешным шагом приближаясь к началам границ Байлу, по мере приближения к которым кожу всё сильнее кусает голодный холод. К зиме в этом году, видимо, стоит ещё пару пледов прикупить, а то глядишь, зима в этом году будет беспощаднее преж… Треск отсыревших ветвей под чьим-то тяжелым весом, шаги медленные, крадущиеся. За омегой следует не одна пара ног. Ну твою ж ты мать, стоило только мельком подумать о плохом, как оно тут же поспешило воплотиться. Серьёзно, Чонгук почти не удивлён. Удивительно, но за все свои годы жизни омега так и не понял, почему нечисти так истерично остерегаются. Его личная практика показала, что настоящие твари не те, кто живёт под водой или скрывается в тени ночной. Свист, зазывающий мерзкий гогот, а следом противные смешки. — Эй, малышка, мама тебя не учила, что ночью гулять опасно? Люди среди всех живых существ самые гнусные создания. Чонгук не оборачивается, не выдаёт своё напряжение. По телу гуляет озноб, в ушах звон от испуга, но поддаться панике никак нельзя. Дело дрянь. Бежать? Бесполезно, вокруг негде скрыться, сплошь речушки да поляны, если конечно не брать в расчет лес. Лес! Он ведь совсем рядом с границей Байлу. Если и спасаться, то только там, через прятки, однако, стоит ли это того? Шаги приближаются, думать времени нет. Цокнув на рой собственных мыслей, Чонгук рывком преодолевает оставшийся десяток метров до границы и прытко проскальзывает меж близко растущих деревьев. Лицо тут же обдало ледяным дыханием, словно Байлу приветствовал нежданного гостя. Не смея тратить время на подобного рода мелочи, омега стремительно движется вперёд. Он слышит недовольные возгласы от не ожидавших подставы людей, в спину сыпятся бранные слова. Мало кто осмеливается заходить на здешнюю территорию, но надеяться, что эти люди побоятся, было бы глупо, поэтому Чонгук бежит и не оборачивается, сильнее натягивая на голову капюшон. Не хватало ещё, чтобы рыжие волосы служили маяком среди мрака и грязного однотона лесных окрестностей. В голове сплошное чёрт, чёрт, чёрт! Паника и проклинание всего на свете. Его явно со спины приняли за одинокую девушку, а думать, что бы было, если бы его догнали и рассмотрели в нём мужчину, вообще страшно. Сердце в глотке колотится, виски пульсируют, а обзор заслоняет пар из собственного рта. За ним настойчиво следовали, Чонгук это ясно слышал и не мог позволить себе замедлиться. Сложно посчитать, сколько времени минуло, но, судя по гудящим мышцам, расстояние он преодолел прилично. Погони, кажется, за спиной больше не слышно. Успокаивая дыхание, омега замедляется, постепенно переходя на быстрый шаг, а затем и вовсе останавливаясь у широкого старого дуба. Тишина. Словно и нет в лесу никого, кроме него самого. Ни зверья, ни люда, только он да холод кусачий. Привалившись спиной к дереву, Чонгук сильнее кутается в свою накидку, но она слишком лёгкая, явно не для прогулок по лесу Байлу. Вот ведь, везуха то какая! И как назад теперь возвращаться? Он же совсем дороги не разбирал, в приоритете было просто оторваться и скрыться. За своими размышлениями он пропустил новые шорохи. Опять голоса, не отчётливые, но уже достаточно близкие. Выругнувшись себе под нос, Чонгук подрывается, планируя повторно ринуться в путь, но в следующую секунду, вместо того, чтобы пуститься в бег, он теряет землю из-под ног. Даже испугаться не успевает, ноги лишаются опоры и омега едва соображает вовремя защитить голову. Падает не долго, но приземляется болезненно и даже прокатывается куда-то по ухабистому склону. Бьётся плечом об последнюю преграду и чувствует во рту привкус собственной крови, выступившей на языке от случайного прикусывания в неконтролируемом скате. В носу свербит от пыли, одежда, по ощущениям, потяжелела в несколько раз из-за приставшей грязи, но конечности на месте и на том спасибо. Он старается привстать, но глотает болезненный стон, когда правое плечо отдаёт стреляющей болью по всей спине. Так и замирает, зажмурившись и свернувшись в клубок на холодной земле. Кажется, сверху пробегают люди, Чонгук же больше не пытается скрыться, и без того лишнего звука издать не в силах. Лишь по прошествии неопределённого времени, придя в себя, омега заставляет себя разлепить глаза и осмотреться по сторонам. Что за… кроличья нора? Длинный туннель, похожий на нору неизвестного животного, но достаточно большой, чтобы в него мог провалиться человек средней комплекции. Но хозяин-то где? Чонгук в самой конечной точке норы, но никакого зверья поблизости нет. Лишь убедившись, что люди с поверхности точно ушли, омега осторожно переворачивается и опирается спиной об стену, подтаскивая ноги к груди, и прикрывает глаза. Сдохнет он здесь или нет, вероятность пятьдесят на пятьдесят. В любом случае, рыпаться поздно, ведь выходить наружу будет сложно, да и ночь уже наступила, загрызут какие-нибудь местные волки, ну или кто здесь обитает. Но с другой стороны, что, если хозяином норы окажется не пугливый зайчик, а, скажем голодная дикая лисица, пришедшая к себе домой и обнаружившая вторженца. В таком случае это будет долгая и болезненная смерть. И вот, казалось бы, пятнадцать лет назад ему так хотелось умереть, он даже был не против оказаться съеденным русалкой, но теперь умирать как-то совсем не хочется. Он привык к мирной одинокой жизни, пусть и грызёт его иногда чувство неполноценности, но он наконец научился ценить свою жизнь, ценить солнечные лучи, пробирающиеся в комнату по утрам, тёплую воду в источнике, свой небольшой скрипучий домик, дорогой сердцу сад и запах распустившихся цветов под окнами. Раз уж судьба распорядилась не отправлять его в мир иной ещё тогда, в давние девятнадцать, то почему он должен отказываться от жизни теперь? Он ведь выберется, верит, что так тому и быть. Он вернётся домой и непременнейше заведёт себе какую-нибудь животинку. Почему бы и нет? Чонгук давно мечтает о питомце, а нынешняя ситуация ярко показала, что не следует откладывать свои желания на долгие годы. И Верону при встрече он обязательно обнимет, она, конечно же, опять не сдержится и затянет его с собой в воду, от чего Чонгук переживёт пару судорог в ледяной воде и дай бог не заболеет, но прямо сейчас ему так плевать, он просто хочет обнять свою единственную подру… Тихое мурчанье откуда-то со стороны вводит в ступор. Все мысли сразу смолкают, а мозг со скрипом пытается оценить обстановку. — Мать твою за ногу! — вскрикивает, но тут же из-за не ушедшей с концами тревоги с шлепком закрывает себе рот ладонью. — Вылез, как чёрт, не пойми откуда. — Чонгук даже задышал чаще от испуга. Сбоку, глядя пронзительно, устроился кот. Взрослый, судя по размерам, чернющий и с яркими, желтовато-зелёными, глазами. Смотрит от пристально, мурлычет невесть из-за чего. — Твоя нора, что-ли? — хрипло усмехается омега. Кот, будто ничего не понимая, склоняет голову на бок. — Если да, то мне очень жаль. Не хотел тревожить твой покой, обещаю, что уйду сразу же на рассвете, ты ведь меня не выгонишь? Поколебавшись, Чонгук медленно протягивает коту руку, чтобы коснуться мягкой макушки одним лишь пальцем. Всё же, нельзя знать, что у незнакомого животного в голове, глядишь всю руку исцарапает, если бездумно начать его тискать. Но, вопреки опасениям, маленький чёрт лишь громче затарахтел и, уловив суть действий человека, стал активно ластиться к его изящной ладони. Нора ведь, если задуматься, действительно может быть территорией кота. Наверняка здесь когда-то жило более крупное животное, а потом ушло или погибло, не оставив потомства, а бродячий кот просто занял после него это место, обозначив своей территорией. А мелкий чёрт всё мурлычет, ластится ближе, укладывается рядышком, уткнувшись носом Чонгуку в бок. Странный такой, словно встретил давно потерянного хозяина. Действительно необычно, ведь если этот кот всегда жил в этом лесу, то, стало быть, и людей не видел ни разу в жизни, значит должен остерегаться. Или он забрёл в Байлу случайно и потерял дорогу домой? Убаюканный теплом кошачьего тельца и мирным мурчаньем, Чонгук на свой страх и риск закрывает глаза. Он впервые в жизни видит сон. Такой красочный, тёплый, наполненный любовью и…

★

Тэхён дурак, самый настоящий. Невыносимый, упрямый и необъяснимо притягательный. Молодой, едва переступивший порог шестнадцати лет, весьма перспективный юноша, о котором часто не прочь посплетничать молодые девицы. Чонгук прекрасно их понимает, будь он одного с ними возраста, непременно бы присоединился к их сторонним воздыханиям. Тэхёна невозможно не любить, ну или хотя бы не вздыхать влюблённо при одном взгляде на крепкое поджарое тело. Младший брат лидера общины, статусный жених, сильный альфа, так ещё и лицом удался, настоящий лакомый кусочек! Который Чонгук не может себе позволить. Вернее, может, ещё как, но упорно себе в этом отказывает. Тэхён настоящий дурак, который без устали таскается за взрослым одиноким омегой с момента его присоединения к их общине. Чонгук прибился к этим людям два года назад, свою «семью» он покинул сам. Матери рано не стало, отец сошёл с ума и помешался, стал опекать единственное чадо хуже, чем дворовая собака свой единственный кусок мяса. Он не позволял сыну выходить из дома без его сопровождения, не разрешал открывать окна в комнате, боясь, что омеге вздумается вести беседы с молодыми альфами. Апогеем стал случай, когда мужчина чуть не выбил двери чужой запертой спальни в самый уязвимый момент омежьего цикла. Решил, что сын закрылся, чтобы впустить через окно какого-то молодого наглеца и хорошо провести с ним пару течных ночей, и совершенно не думал о том, что на самом деле сын просто боялся обнаружить его самого на пороге своей комнаты. Одной ночью Чонгук просто собрал вещи и ушёл жить сюда, к маминой младшей сестре. В этом поселении его приняли не сразу, но благодаря стараниям тётушки местные быстро оттаяли. Кроме Тэхёна, он единственный изначально не притворялся ледышкой, и даже открыто стрелял глазками-сердечками с первой встречи, умиляя омегу. Для Чонгука Тэхён ребёнок, пусть и крайне обаятельный. Время шло, маленький альфа рос, взгляд от полного обожанием переменился в переполненный желанием. Каждое утро начиналось с цветов или спелых ягод, над чем тётушка часто хихикала, пока не минул первый год, затем уже стало не до смеха. Будь это обыкновенной детской влюблённостью, весь этот цветочный армагедон не продлился бы так долго. Мальчик сходит с ума по её племяннику, которому, между тем, пошёл уже четвёртый десяток. А Чонгук, дурак не меньший, притворяется безразличным и из раза в раз вынуждает альфу страдать от отказов, вбив себе в голову, что Тэхёну нужен кто-то более молодой и перспективный. Но какую бы ледышку он из себе ни строил, везде однажды происходит надлом. Терпению пришёл конец. Когда юноша, ещё пару лет спустя, в святую ночь отказал всем кандидатам в шансе на всякое романтическое взаимодействие и явился на порог чужого дома, где омега чах в одиночестве и печали. Чонгук никогда не ходил на святые ночи, они для молодых, гулянки для их шанса на совместное счастье. В юношестве его не пускал отец, а теперь уже поздно. Тридцать два — ощутимое начало заката, по деревенским меркам, и мужчина уже давно поставил на себе крест. Но только не Тэхён. Юноша явился, чуть не выбив двери, злой и откровенно недовольный. Чонгук и слова вставить не успел, а его уже втолкнули обратно в коридор и к стене немалым весом пригвоздили. Только тогда он заметил, насколько альфа стал большим. К нему прижимался совершенно не тот тощий подросток с сияющими глазами, коим омега запомнил его с первой встречи, его припёр к стене АЛЬФА, вполне созревший и… притягательный, как бы ни хотелось это отрицать. Да что уж там, по правде, одним скупым «притягательный» в реалиях не описать всё то, в чём Чонгук не хочет признаваться даже сам себе. — Почему? — негромко, но вкрадчиво проговаривает альфа в плотно сомкнутые губы мужчины. — Почему, что бы я ни делал, ты всегда остаёшься таким холодным? Чонгук в полной растерянности, он слышит бешеный стук сердца в чужой широкой груди своей собственной, а плотно прижавшиеся к его члену бёдра юноши провоцируют на грех. Чёрт побери, он никак не планировал встречать гостей посреди ночи, в спальной сорочке на голое тело, и уж тем более позволять кому-то так нагло к себе прикасаться. — Ты что, мать твою, творишь? — шипит омега, прикладывая усилия, чтобы попытаться оттолкнуть от себя Тэхёна, но безуспешно. Тот, нахмурившись, лишь сильнее навалился, на этот раз настойчиво протиснув колено между чужих бёдер. — Не сходи с ума! — Да как здесь не сойти с ума, когда ты осознанно пытаешь меня четыре блядовых года?! — отвечает с идентичной интонацией, вжимаясь лбом в чужой, чтобы мужчина не смел отвернуться, и взглядом выжигает противоположные, мерцающие зеленцой глаза во мраке глухого коридора. — Меня морозит от твоего равнодушия. Разве я его заслужил? Оно напускное, оно — твой щит, об который я, как последний идиот, бьюсь головой, зарабатываю кровавые шишки, а тебе будто плевать. Хотя нет, ты хочешь, чтобы я думал, что тебе плевать. Но я не тупой, рыжее ты недоразумение, я умею анализировать и замечать то, что ты не считаешь важным скрывать, понадеявшись, что мой скрытый уровень интеллекта окажется ниже положенного. — Хватит! — чуть ли не скалится Чонгук, давя ладонями в чужую грудь, но напор стремительно ослабевает по мере того, как чужое бедро всё настойчивее притирается к его уязвимой промежности. В свои тридцать с хвостиком омега не знал таких бесстыдных прикосновений к своему сокровенному, до сего момента. — Не пристало брату главы растрачивать свою жизнь попусту, окстись наконец и раскрой глаза пошире, тебе не нужен омега вполовину старше тебя. А я, в свою очередь, не собира-ах! — гневный воспитательный тон слишком резко сорвался на стон. Тэхён не позволил ему выговорить всё то лживое многообразие, которым его кормит Чонгук с их самой первой встречи. Уже сыт по горло, пора бы что-то менять. Сжав в ладони вьющиеся рыжие волосы омеги, альфа грубо вздёргивает его голову, открывая себе доступ к манящей тонкой шейке. Запах яркий, сладкий, принадлежащий возбуждённому половозрелому омеге. Слюна вяжет во рту, дёсны чешутся от желания оставить свой след. — Придумай что-нибудь новое, — облизнувшись, Тэхён невесомо ведёт носом по бархатистой коже, достигая подбородка и с удовольствием зарываясь лицом в чувствительное место под челюстью. — Мне совершенно пусто до того, чей я родственник, что мне, якобы, следует делать и кого выбирать. Да будь я хоть трижды самим главой, думаешь, это бы усмирило мои желания? Я хочу тебя, всего. Хочу наконец тебя настоящего, а не крепость, неприступную исключительно для меня одного. Чонгук слёзы сдерживает, до крови закусывая нижнюю губу. Тэхён свободный, бесстрашный, честный сам с собой. Он вырос таким, каким омега теперь никогда не сможет стать, даже при огромнейшем желании. — Посмотри на себя, — из горла рвётся рык. Альфа царапает нежную кожу шеи, второй рукой сминая мясистые бока. — Ты ходячая мечта. У меня всякий раз ломка от одного твоего присутствия, душу рвёт изнутри от отсутствия прямого дозволения тебя касаться. У Тэхёна руки горят от соприкосновения с желаемым. Эти мягкие формы слишком давно не давали ему покоя, это зрелое тело снилось в самых постыдных снах, а в жизни маячило перед глазами, подобно красной тряпке перед разъярённым быком. А эти волосы? Эти огненные кудри, струящиеся по изящной спине и прелестно пружинящие от малейших движений. Лицо, голос, запах и даже манера держать себя, обо всём этом и о многих иных мелочах альфа может рассуждать без устали. Даже спустя четыре года он продолжает подмечать за мужчиной очаровательные мелочи, от которых хочется головой об стену долбиться, и самое разрывающее — интерес совершенно не спадает, сколько бы времени не минуло. Чонгук его рыжая любовь, единственная, яркая, но холодная и безжалостная. — Сейчас же тебе это не мешает, — недобро усмехается Чонгук, уже полностью оседая взмокшей задницей на бедро юноши. — Но и ты нельзя сказать, что сильно сопротивляешься, — нахально усмехаясь. Ответ не следует, или, правильнее сказать, не успевает последовать. В следующую секунду в губы Чонгука впиваются бесцеремонным жадным поцелуем, из-за которого мужчина выпускает свой первый искренний стон. Чувствует чужую усмешку в губы и теряет момент, когда сознание мутнеет от настойчивых ласк Тэхёна. Полный провал, Чонгук сдался, подвёл собственные убеждения и, что хуже того, он горел ответно, поддаваясь бесстыдным касаниям, позволяя стянуть с себя единственное, что отделяло юношу от свободного доступа к, без сомнений, самому любимому и желанному телу. Немыслимо.

★

Из сна выбрасывает слишком неожиданно. Чонгук отрывает спину от землянистой стены и тут же, шипя, прислоняется к ней обратно. В плечо всё ещё стреляет, но, помимо того, тело горит. В подробностях вспомнить, что ему привиделось во сне, никак не удаётся. Он помнит лишь чувство безысходности, стыда, печали, неполноценного облегчения и болезненной любви, объяснимо сильной и разрывающей. Помнит голос, восхваляющий при каждом удобном случае, помнит руки, крепкие и вытворяющие то, о чём даже думать стыдно, помнит жар чужого тела, трепетные поцелуи, собственные бесстыдные стоны. И каким бы счастливым ни был сон, слёзы по щекам всё равно струятся непрерывным потоком, и сложно однозначно сказать, больно ему из-за повреждённого плеча или от чувства разлуки. Чонгук не помнит имени, не помнит лица, но за один расплывчатый сон по глупости накрепко привязался к тому, кого возможно никогда даже не существовало. Это какие-то новые шутки разума? Подсознание решило само себя развлечь, воплощая то, о чем мужчина беззаветно мечтает, но никогда в жизни не сможет получить? Сердце словно вырвали из груди, а потом небрежно запихнули обратно, не подсоединив к артериям. В ушах рябящий шум стоит, через который пробивается только настойчивое беспокойное мяуканье. Чонгук, будто и не дыша вовсе, медленно опускает голову и видит уже знакомую пушистую морду. Кот выглядит напуганным, скребёт лапами испорченную накидку, словно пытаясь взобраться по ней выше, и хрен его знает, почему, но омега позволяет этому чёрту взобраться по своей груди и затеряться на шее. Кот расположился на его пострадавшем плече, но боли нет. Вес у животного небольшой, да и тепло его маленького тельца ощущается чем-то действительно нужным сейчас. И запах, такой уютный, знакомый, вспомнить бы только, откуда. Слёзы хлынули очередным неконтролируемым потоком. Прежде Чонгук не осознавал, насколько в действительности он одинок. Когда он в последний раз чувствовал чьё-то тепло, когда его в последний раз обнимали? Разве что мама в детские годы, но те ушли, при чём очень далеко. Омега слёзы льёт, а под ухо ему громко и безостановочно мурлычут, притираются ближе, слизывают солёные дорожки с шеи и подбородка шершавым маленьким язычком. Излияние накопившегося заканчивается повторной потерей сознания, изнеможённый тяжелым днём и затяжной истерикой, он больше не видел снов, только черноту, но чужое присутствие ощущал вполне отчётливо. Пушистый чёрт был рядом каждую минуту, не отходил ни на мгновение, успокаивал одним своим теплом и умиротворяющим мурчаньем. И запах у него чистый, словно кот вовсе и не живёт здесь, в лесу, и на самом деле просто ненадолго выскочил из чьего-то уютного дома. Пробуждается Чонгук в полном одиночестве. Кот исчез. Потерев опухшие от слёз глаза, он неспешно осматривается, замечая дальше по норе свет, падающий из-за корней деревьев в туннель. Видимо, нора проходит под некоторыми деревьями и потолок во многих местах держится только на корнях. Местечко явно не для постоянного проживания, но животные вряд-ли о таком задумываются. Омега машинально потягивается, разминая спину и, опомнившись, вспоминает о больном плече, но… никакой боли при движении больше не возникает. Выдохнув поражённо, Чонгук пробирается под одежду и неуверенно трогает ушиб, помня в том месте неприятную липкость от крови, пропитывавшей ткань, от чего ночью было только холоднее. Характерный запах остался, но вот плечо оказалось действительно целым. Сомнительное чудо… Отложив размышления о немыслимом на другой случай, омега расправляет на себе испорченную одежду и принимается за неуклюжие попытки выбраться наружу. Ползёт ввысь по норе, присматриваясь ко всему, чтобы понять, откуда он сюда свалился. Колени к обеду наверняка покроются яркими синяками, если не уже, да и что толку теперь переживать, если всё тело и без этого в ранах и ссадинах? И не такое с ним приключалось, переживёт. Чувство облегчения захлестнуло моментально, стоило отыскать дыру в земляном потолке, чудом не обвалившемся исключительно благодаря корням близких к норе деревьев. Легче всего было выползти наружу, и уже гораздо сложнее было принять тот факт, что на вызволении из норы испытания не закончились, впереди ещё дорога через дремучий лес. Удивительно, но к утру в Байлу значительно потеплело, Чонгук не припомнит, когда ещё такая погодка была хотя бы на окраинах леса, в близости которых он сам уже давно обитает и знает об этом не понаслышке. Удивляясь этой мелкой приятности, омега не сумел досконально оценить обстановку и пропустил шорох над собой, в раскидистых ветвях многовекового древа. Едва успел голову повернуть, как тут же сердце чуть не остановило ход от яркого испуга. Нечто мелкое и чёрное, выбравшись из своего укрытия, нагло запрыгнуло к нему на плечо, сипло мяукнув. — Срань ты пушистая! — восклицает, схватившись за сердце. Колени чуть не подкосились, вашу ж матушку! — Чёрт ты, а не животное. Кот, оскалившись словно в улыбке, затарахтел по-новой и в поисках ласки стал настойчиво бодаться мягкой макушкой в подбородок человека. Подлиза. Только Чонгук, расслабившись, улыбнулся и потяну руку к пушистому чёрту, чтобы почесать за ушком, как тот, громко мяукнув, скинул ему в руку веточку с ягодами спелой вишни. Опешив на мгновение, омега долго вглядывается во внезапное угощение и ещё столько же глупо вертит веточку в руке. — Спасибо, конечно, — заторможено благодарит и всё-таки чешет кота за ушком в благодарность. — Только… ты же не с вишнёвого дерева спрыгнул, откуда ягоды? Пушистый чёрт, словно поняв слова человека, резко перестал мурлыкать и отпрянул. Глаза большущие, жёлтые, но отдают блёклой зеленцой, а смотрит он до того осознанно, что впору засомневаться истинно звериной сущности мохнатого. И, возможно, это уже совсем паранойя, однако же, разве кот не был куда больших размеров, нежели сейчас? Так они и смотрят глупо друг на друга, до тех пор, пока пушистый чёрт, фыркнув, не толкает лапой человека в висок. Чонгук несдержанно хохотнул, но намёк понял, больше пялиться и задавать странные вопросы коту не станет, тому это явно оказалось не по нраву. — Ну точно чертёнок, — буркнул он себе под нос. — Мне домой бы как-то добраться, — со вздохом, отправляя в рот одну ягоду. — Пойдёшь со мной? — ответа, ожидаемо, не следует. Ну, на одном месте торчать идея гиблая, лучше уж двинуться хоть в каком-то направлении, чем стоять и трусить. Поплутает часик другой, ничего страшного, а если и помрёт где-нибудь в дебрях, то не велика потеря. Рони, быть может, будет беспокоиться, не понимая, почему Чонгук не воротился домой, и на том спасибо. Хоть у одного существа в памяти он останется приятным воспоминанием. Дорогу омега не помнит, вот прямо совсем. Весь лес одинаковый, деревья, звуки, запахи, всё едино, даже тропы никакие на глаза не попадаются. Оно и не мудрено, откуда же им взяться, коль ни одна живая душа по воле собственной соваться сюда не станет? Далеко уйти не получается, Чонгук тормозит и шипит недовольно, ибо чёрт пушистый взбунтовался, замяукал высокой интонацией и стал лапой в висок человека толкаться. — Да что опять не так, а, чудище? — но повисший на плече кот умолк сразу же, как омега остановил свой ход. Ещё шаг в прежнем направлении — очередной кошачий бунт. — Я тебя сейчас укушу, — цедит сквозь зубы в маленькую мордочку. Чертёнок вновь умолк и даже, словно поняв человеческую речь, вытаращил глаза. — Чего разорался? Очевидно поколебавшись, чёрный кот удобнее устраивается на плече человека и, подняв одну лапу, настойчиво указывает в том направлении, куда толкал голову Чонгука. Опешив от столь осознанного действия, омега перевёл широко распахнутые глаза в указанном направлении, а затем вновь на кота, чтобы убедиться в правдивости сложившейся реальности. — Мне… идти туда? — и ведь правда, если приглядеться, то в той стороне и деревья не так близко друг к другу растут, да и в целом солнечный свет там хоть какой-то пробивается через необъятные кроны деревьев. — Будь по-твоему. Учти, если заблужусь и начну голодать, я из тебя рагу приготовлю. Кот, издав невнятный звук, напоминающий недовольное согласие, притих и юркнул под капюшон человека, прячась в мягких рыжих волосах. Пахнет чем-то терпким, но приятным до дрожи, это запах, навеки запечатлившийся на подкорке сознания, преследовавший мёртвую душу всякий раз, когда выпадала возможность расслабиться и прикрыть глаза. Память терзала, причиняла боль, напоминая о погибшей любви. Чонгук пахнет домом, даже спустя столько лет, даже через слои осевших пыли и грязи. Душа трепещет. Чёрт под ухом удовлетворённо мурлычет, а Чонгук, не сдерживая мягкой улыбки, продолжил свой путь. Пусть и в неизвестность, но в компании, и, стоит заметить, вполне себе приятной компании, самое то для человека, любящего тишину и единение с собой, пусть иногда и в ущерб себе. Быть может, это знак, что пора выходить из отшельничества? Понемногу, начиная с малого. Кота, к примеру, приютить. Почему нет? Жизнь коротка, а на носу тридцать пять, юбилей. И когда ты чувствуешь, что всё вокруг цветёт и живёт полной жизнью, а ты, профукав свои лучшие годы, закапываешься домашними делами и живёшь в огороде, становится тошно. Дорога длинная, направление сомнительное, ноги болят, а о синяках и ссадинах по всему телу так вообще заикаться не хочется. Но хорошо уже, что отделался только этим, в противном случае, одному богу известно, что могли сотворить с ним те мужчины. При воспоминании о недавней погоне становится удивительно легче. Недавно он, спасая свой зад, надрывался на холоде, чтобы скрыться, а уже сейчас, в глухом, едва проходимом лесу, наедине с собой и в компании пушистого наглеца, ему спокойно. Опасность попасться какому-нибудь голодному зверю, в сравнении с возможностью встретить тех людей ещё раз, совершенно не тревожит. Тихое сопение под ухом не даёт страху разбушеваться. Удивительно, но спустя долгих двадцать минут Чонгук набредает на тропу, едва потеплевший лес остаётся позади. Эта местность уже знакомая, обитаемая, неподалёку отсюда поселение, где по сей день живут его родители. Поморщившись от всплывших секундно воспоминаний, омега, уже ориентируясь в пространстве, ускоряет шаг. Кот в капюшоне странно затрясся, но быстро обмяк и заурчал, видимо, проснулся, когда Чонгук резко ускорился. Хочется домой, хочется смыть с себя последствия вчерашней ночи и уснуть беспробудным сном, и плевать, что сейчас утро. Ноги болят, колени ноют, но омега игнорирует всё вплоть до тех пор, пока не захлопывает за собой двери своего дома. Закончилось. Всё, блядство присвятейшее, закончилось! Он вернулся домой, внутри совершенно ничего не изменилось, всё осталось на своих местах. Осмотревшись, Чонгук протяжно вздыхает и, прислонив спину к двери, медленно сползает на пол. Сердце бешено стучит, пульсирует в висках, а во рту засуха неимоверная. Выбравшись из своего уютного укрытия, пушистый чёрт плюхнулся омеге на колени и, не спрашивая разрешения, стал тереться мордочкой об его грудь и шею. Сам пачкался об чужую одежду, но продолжал настойчиво выпрашивать ласку. Усмехнувшись, Чонгук ответил на молчаливую просьбу животного, и даже сам стал успокаиваться от этого незамысловатого контакта. Было стойкое ощущение, что он не один, что рядом есть кто-то неравнодушный. Самообман? Пускай так, зато опустошающее чувство одиночества, бессовестно сидевшее на его горбу долгие годы, наконец отступило. Чонгук оставляет пушистого чёрта дома, наливает ему воды из кувшина и, выудив из шкафа чистую одёжку с бельём, спешит к источнику. Не вылезает из воды минут двадцать, ровно до тех пор, пока, погрузившись в воду до носа, не слышит настойчивое мяуканье. Чтобы понять, кто пожаловал, не обязательно оборачиваться, но омега, всё же, делает это. Пушистый гость одиночества тоже не стерпел. Кот словно опять увеличился в размере и Чонгук уже даже готов поверить в версию своего медленно ускользающего здравомыслия. Он знает много разной нечисти и даже особенно осведомлён о тех тварях, что обитают этих краях и во всех ближайших, и среди всего этого неисчислимого многообразия котов омега не припомнит. Оборотень? Ну нет, будь где-то здесь стая кошачьих оборотней, он уже давно бы повстречал на своём пути парочку собратьев пушистого чёрта. Ведьма? Тоже не вариант, они конечно любят гулять в облике самых непредсказуемых существ, но к людям точно не ластятся. Дух? Уже более вероятно. Пушистый чёрт вполне сошёл бы за духа-хранителя храма какого-нибудь скромного горного божества, но и здесь загвоздка, — духи-хранители не покидают территорию своего храма без хозяина — самого божества. Быть может, тогда… демон? Чонгук, высунув голову из воды, со вздохом подплывает к животному, да так быстро, что кот даже в недоумении отступает на шаг. Выглядит растерянным от чужого пристального внимания. Сощурившись, мужчина вылезает из воды до самой груди и встречает ещё большую растерянность в животном взгляде, чертёнок расширенными зрачками сканирует все доступные части тела человека, склонив голову на бок, и выглядит при этом до такой степени жамкательно, что удержаться от внезапного желания потискать чёрную пушистую тушку просто невозможно. Точно не демон. Куда уж этой ласковой наглой морде? Ещё несколько минут Чонгук с улыбкой чешет мягкую шëрстку и смывает с мордочки редкие остатки лесной грязи. Кот стоически всё терпит, не видит в рыжем незнакомце даже намёка на угрозу. Сполоснув напоследок свои длинные волосы и закрутив их в пучок на макушке, омега выбирается из горячей воды под всё тем же пристальным взглядом, обтирается и кутается в несколько слоёв чистой одежды. Холод близящейся зимы пробирает распаренное тело до дрожи. До дома он добегает, не оглядываясь по сторонам, и тут же прячется под одеялом. Время обеденное, но кусок в горло сейчас точно не полезет. Клонит в сон, тело словно ватное. Устал он, нет ему дела сегодня ни до цветов и огорода, ни до торговли. Ещё другое местечко теперь точно придётся искать, ибо если воротится в то поселение велик шанс повстречать тех мужчин ещё раз. Такие люди не отстают, мнят себя охотниками и выслеживают добычу, посрамившую их гордость своим побегом, до самого победного. За размышлениями наступает дрёма. Тело расслабляется, конечности становятся словно ватными. Тепло. Нечто холодное касается щеки и кончика носа, но скоропостижно уплывшее сознание списывает это на холодный нос воротившегося следом кота. Омега улыбается сквозь сон, нюх щекочет запах, отдалённо напоминающий нечто родное. Нечто, о чём он так глупо забыл. Нечто любимое.

★

Тихое сопение, почти неосязаемое дыхание и трогательно приоткрытые губы — центр чужого внимания. У него даже родинка в том же месте, что много лет назад, под пухлой нижней губой. Альфа не помнит, сколько прошло лет со дня, когда всё погорело. По ощущениям больше, чем оно есть на самом деле. Его рыжая любовь сгинула в не менее ярком пламени, он же ринулся следом и, держа в руках обугленное тело, не захотел выбираться из объятий разбушевавшегося пожара. Вопреки стихии, поглотившей тело, душа его стала ледяной, нечему было её греть, некому было распалять исказившуюся чернотой и сумасшествием душу. Всё утратило смысл, всё напоминало о его вине в смерти единственно важного сердцу. Тэхён готов был стерпеть, реши Чонгук не давать их любви шанса, он смирился бы, найди омега себе того, с кем самонадеянный восемнадцатилетний альфа не смог бы тягаться. Он отпустил бы, гарантируй это чужое счастье. Но ни за что на свете он не смог бы смириться с его смертью. И он не смирился. Душа Чонгука была лёгкой и чистой, при жизни омега не имел привычки держать зла и потому смог уйти без сожалений, урвал шанс попасть в круг перерождения. Тэхён не смог, не отпустил, довёл саму душу до сумасшествия. Из заплутавшего сгустка негатива стал ещё большим скоплением черни, осознанно поглотившей то, что и служило в его понимании виной всему случившемуся. Он убил мужчину, устроившего поджог, но легче не стало. Постепенно всё нутро окутал леденящий холод. Даже обретя физическую оболочку, лучше ему не стало. Он голодал и топил себя в бесконечной скорби вине, изнемогал от недоступного желания умереть. Что он такое, жив ли? Кажется, тело уже умирало, но сейчас оно снова цело. Или оно было другим? Перебирая лапами по снегу, странствуя в неведомом направлении неисчислимо долго по скромному мнению утратившего логику создания, он не помнил ничего. Огромный чёрный хищник, не помня себя прежнего, засыпал и вскакивал с воплями, когда во снах его преследовали болезненные образы. Казалось, что даже в своём безумии он мог ещё больше сойти с ума. Лёгкое касание самым кончиком пальца до аккуратного носика равен разряду тока по всей руке. Тэхён боится вздохнуть лишний раз, лишний раз моргнуть или двинуться. Вдруг удивительный мираж рассеется. В таком случае и без того настрадавшийся бродячий кот вновь останется у разбитого корыта. Убедить себя в реальности долгожданной картинки невозможно. Сглотнув, альфа чуть смелеет и касается щеки. Тёплый. Кожа под пальцами мягкая, бархатистая, для своего возраста его рыжая мечта выглядит превосходно. Есть, конечно, парочка заметных морщин, но это не отвращает. Чонгук прекрасен любым, в любом возрасте и в любой из жизней. И характер всё тот же, спокойный но с некой подковыркой. Стиснув челюсть, альфа не отказывает себе в желании лечь рядом. Трогать не решается, лишь глядит в умиротворённое лицо и находит в нём своё успокоение, такое долгожданное, не посещавшее его со смерти. Неправильно делать себя частью другого человека, становиться полностью зависимым от чужого состояния, может ли это вообще называться любовью, если один из двух неизменно страдает? Тэхён больше не страдает. Теперь, полностью обретя здравомыслие, он может уверенно заявить, что всё равно любит. Не той самой подростковой любовью, когда нет тебя — нет меня. Он любит Чонгука трезво, любит даже когда его рядом нет, и будет любить даже в том случае, если его рыжая мечта достанется другому. Будет больно, случись оно так, но теперь альфа от подобной непредвиденности не лишится рассудка. Он будет его сохранять, покуда сердце единственно дорогого существа продолжает биться, покуда его большие дивные глаза смотрят ласково, покуда милейшие пухлые губы цветут в искренней улыбке. Подцепив одну волнистую огненную прядь, Тэхён подносит её к своим губам и целует, ощущая шелковистую мягкость и пробирающий до мурашек яркий, живой запах. Так и засыпает, с мягкой улыбкой на лице, в тепле и спокойствии. Бродячего кота больше не проследуют кошмары, отныне его дух в спокойствии, уюте и не высказанной любви. Совсем скоро всё встанет на свои места, нужно лишь чуть больше времени. И Тэхён готов ждать.

★

Утро омегу встречает болью во всём теле. Да, этого следовало ожидать. Он осторожно потягивается, позвоночник хрустит, рука натыкается на нечто мягкое и тёплое. На секунду Чонгук замирает, малость испугавшись, но выдыхает, когда нос к носу сталкивается со знакомой черной моськой. Кот уже не спит, просто лежит рядом и смотрит своими огромными глазищами. Фыркнув насмешливо, омега встаёт с постели, умывается, чистит зубы и прибывает в конечную точку — к маленькой кухоньке. Еды на ней, конечно, кот наплакал, но… хах, кот наплакал? В мыслях этот каламбур рассмешил, ибо по шкафам Чонгук стал шарить в поисках еды не для себя, а в первую очередь для пушистого чертёнка, о котором только стоило подумать и он сразу тут как тут. Запрыгивает на столешницу и смотрит заинтересовано на непонятные действия человека. И он опять больше! Кот точно был куда меньших размеров, когда странствовал с омегой по Байлу в поисках выхода, а теперь вон, в размере прибавил, и Чонгук уже доподлинно не уверен, точно ли с его головой всё в порядке, раз он даже кота стал подозревать в причастности к какому-то мистическому заговору. Однозначно, пора на отдых. Отыскав в закромах хоть что-то мало-мальски подходящее для употребления коту, омега оставляет ему тарелочку со съестным и бежит к коридору, где оставил лейку с ведром ещё вчера утром, до того как отправился в поселение продавать цветы. Натягивает обувь, накидывает на плечи запасную накидку и спешит к озеру, чтобы набрать воды для своего едва живого сада. И больше всего он молился, чтобы не повстречать там Верону, от которой своё состояние скрыть точно не удастся, ведь в последний раз, когда у Чонгука был конфликт с отцом, русалка целую неделю заставляла его пить какие-то отвратительные отвары авторства какого-то её знакомого старейшины. Ужаснейшие раны тогда стянулись за считанные дни, но эффект от чудодейственного средства, по мнению омеги, несоизмерим с уроном по носу от его вони и атрофированности языка от убийственного вкуса. Но Чонгук уже окончательно понял, что ничего и никогда не бывает так, как он хочет, когда на подходе к озеру замечает знакомый изящный силуэт. Но его, видимо, замечают быстрее, ведь не проходит и секунды, как взгляд омеги падает на русалку, как его тут же окатывает холодной озёрной водой. — Где тебя носило?! — разносится разъярённое писклявое по поляне. — Я чуть не поседела, когда не смогла до тебя вчера докричаться, а я и без того уже мертва, куда мне ещё се… о… — запинается Рони, когда промокший и продрогший человек подходит чуть ближе, — где это тебя так помотало? — проходясь красноречивым взглядом по виднеющимся синякам и ранам. Неоднозначно буркнув себе под нос, Чонгук кидает лейку с ведром на берег и сам садится рядом, зачёсывая мокрые кудри назад. — Ну, — медлит с рассказом как может, стараясь правильно подобрать слова, — я, в общем, цветы вчера продавать ходил и на обратном пути со мной приключилась одна неприятность, из-за чего мне приш- Громкое, разорвавшее тишину «МЯУ» взбудоражило обоих. Омега мигом рот захлопнул, а Верона, уронив челюсть, во все глаза уставилась на чёрного кота, севшего в статной позе на берег рядом с человеком. — Мне пришлось спрятаться в Байлу и я, кажется, забрал с собой из леса кота? — нервно усмехается в конце. Вообще-то, нет прямой нужды отчитываться перед русалкой, она ему не мать, но и врать ей было бы опасно. Рони не всегда своеобразно дружелюбна, хватило пару раз увидеть её в гневе и лёгкая боязнь этой женщины засела где-то глубоко внутри. Похоже на страх перед старшей сестрой, с чем Чонгук в большей степени согласен, Верона уже давно из стадии «друг» перекочевала в строку «семья». — Плавник мне в жопу, — выдохнула русалка, слегка отплывая назад под двумя пристальными взглядами, и хлопнула себя по губам, когда осознала, что выпустила в свет навязчивое ругательство, всплывшее в голове при виде него. — А… то есть, ты вынес его из леса? — Как ты поняла? — нахмурился омега, но ответа не получил, потому решил продолжить: — Он сидел у меня в капюшоне, когда мы вышли из леса, так что можно сказать, что я действительно вынес его. — Хитро, — шепнула она, зная, что услышит её только тот, кому это действительно было адресовано. — Знаешь, кстати, как лесными тварями становятся? — резко меняет тему. Эта привычка, выкидывать внезапные загадки и срываться на странные вопросы посреди разговора, долго вводила Чонгука в ступор. Со временем стало легче, но замешательство каждый раз при таких случаях всё же присутствует. — Не то чтобы я раньше как-то этим сильно интересовался, — вздыхает Чонгук, обнимая себя руками. Из-за мокрой одежды, облепившей тело, он почти трясётся, — но давай, поведай мне. Поджав губы, Рони оглянулась назад, всматриваясь туда, где виднеются очертания границы леса Байлу. — Очень давно я была влюблена в самую прекрасную в моей жизни женщину, причём взаимно, но она была замужем за влиятельным человеком. Когда он обо всём узнал, меня выследили его люди, отрубили мне ноги, чтобы не посмела сбежать, и издевались до тех пор, пока я не умерла, а потом выкинули в реку. От истории, прозвучавшей обыденным тоном, Чонгук проглотил язык. Желчь встала комом в горле. Прежде омега знал лишь то, что когда-то его подруга была человеком, но о причинах её становления нежитью интересоваться не решался, ибо была велика вероятность задеть в ней что-то болезненное. Горько усмехнувшись, Верона глянула пронзительным взглядом из-под длинных ресниц на омегу, напоминавшего ей в этот самый момент своими огромными глазами ошарашенного рыжего воробушка, и не смогла сдержать усмешку. — Моё тело прибило к границам Байлу, там меня нашёл нынешний хозяин леса. Он меня пожалел, представляешь? — насмешливо фыркнула русалка, в задумчивости покрутившись вокруг своей оси. — Бесчувственный бродячий хищник, заточённый в Байлу в наказание за жестокость, пожалел мой дух, усердно цеплявшийся за тело. Может, я напомнила ему его собственное человеческое прошлое, или ему просто было любопытно, что из меня выйдет, но так или иначе, он даровал мне новую жизнь. Жизнь… Можно ли её нынешнее существование называть столь громким словом? Вся израненная до глубины души, потерявшая себя прежнюю, настоящую. Чонгук не примется судить, ведь всё, что он действительно может сказать наверняка — ему жаль. Жаль понимать, что его подруга, ставшая кем-то сродни сестры, потерпела такое трагичное крушение. — Я веду к тому, что многие твари когда-то были людьми. Некоторые, конечно, создают семьи и заводят детишек, которые уже рождаются им подобными, но большая масса всё равно бывшие люди, не захотевшие расставаться с жизнью по тем или иным причинам. Странная печаль перекрыла всякие эмоции, человек не понимал, что сказать или как правильно себя повести. Прежде он был уверен, что своим человеческим мозгом не сможет постичь логику тваринных россказней, но сейчас, понимая, что почти все они когда-то сами были людьми, невольно начинает многое переосмысливать. Где-то сбоку Чонгука бодает кот, настаивая пойти переодеться в сухую одежду, но омега его упорно игнорирует, застряв в своих рассуждениях. Почему-то он даже не сомневается, что пушистый чёрт толкает его именно в просьбе переодеться, мозг сам так решил, а Чонгук не стал с ним спорить, приняв за истину. Этот мир всё сильнее вводит в заблуждение, путает мысли и сбивает с шагу, вынуждая беспокоиться о том, чем бы мирный человек никогда бы не заинтересовался по своей воле. Чонгук устал плутать в скопище жизненных сюрпризов, устал пытаться прийти к конкретике, мечтая о долгожданном спокойствии. Неужели и в этой жизни ему не видать спокойствия? По телу словно пришёлся электрический разряд, в голове что-то щёлкнуло от странной мысли. И в этой жизни? Вторично промелькнувшая в сознании фраза вызывает резкую головную боль, перед глазами темнеет, а всё, что он слышит перед тем как отключиться это высокое писклявое «мяу» и голос Вероны как сквозь толщу воды.

★

Всё тело в напряжении, под веками рябь, конечности ощущаются чужими. Чонгук не в силах сказать наверняка, как очутился в своей постели и сколько времени прошло, но по позиции луны в небе понимает, что за пределами дома глубокая ночь. На теле сухая чистая одежда, а поверх он бережно укутан теплым одеялом до самого подбородка. Весьма двоякое чувство, что-то между замешательством, стыдом и тревогой. Волосы ещё не до конца обсохли, а значит воспоминание, где Рони окатила его при встрече водой, не ложное. Но тогда он, кажется, сознание потерял? Почему сейчас он в постели, кто его принёс, переодел? Уж точно не Верона доскакала на рыбьем хвосте. От одной мысли, что кто-то незнакомый касался его тела, по коже бегут мурашки. Омега встаёт с кровати, разминая затёкшие мышцы, и оглядывает своё жилище. Блаженный полумрак, разгоняемый лишь едва попадающим в окна лунным светом. Кругом никого, это чувствуется на особом, тонком уровне. И кот ушёл. Становится вдвойне уныло. За короткий день он сумел свыкнуться с присутствием пушистого чёрта, с его неразборчивым, но приятным запахом, умиротворённым мурчаньем. Им обоим было комфортно в обществе друг друга, вне всяких сомнений. Тарелочка с едой, оставленная на кухне утром для пушистого, опустошена, вычищена до блеска и заботливо уложена на специальное полотенце для сушки посуды. Странно. Погрузившись в тревожные раздумья, Чонгук натягивает на себя вывешенную кем-то на сушку накидку, залезает в сапоги и выходит из дома. Цветы политы, и грядки в том числе. Кто-то ухаживал за садом, пока его хозяин валялся в отключке. Даже вёдра с лейкой педантично ровно стоят в стороне, чистые и сухие. Чертовщина, не иначе. Роящееся внутри чувство тревоги не даёт спокойно вернуться домой и беззаботно улечься в тёплую кроватку. Шаг к дому, остановка. В затылок стреляет скверным ощущением. Сглотнув вставший в горле ком, Чонгук слега поворачивает голову вбок, тут же морщась от едкого запаха прогоревшей древесины. Отец. Этот запах, ненавистный с детства, вызывавший животный страх, преследовавший кусачими картинками в ужаснейших кошмарах. Столько времени прошло? Ему казалось, что должно стать легче, но почему-то от отцовского разящего запаха Чонгуку в сто крат хуже, чем в последнюю их встречу. Задохнётся. Уверен, что задохнётся, если прикроет глаза, если позволит стучащим с окраин воспоминаний картинкам откинуть в забытое, случившееся слишком давно, чтобы оказаться правдой. Больно, громко, кожа горит. Всё происходит быстрее, чем омега успевает осознать. Почувствовав его ещё более отчётливо, в голове мелькает только одно: бежать. Туда, где нет опаляющего кожу мерзотного чувства, где преобладает прохлада, где от единения с самим собой тревоги утихают. В нос бьёт горящей плотью, чей-то душераздерающий вопль оглушает и не прекращается. Тело будто больше не его. Оно не чувствует ничего, кроме скоропостижного увядания под действием пламени. Всепоглощающего, яркого, выворачивающего наизнанку. Желудок бурчит, на языке чувствуется привкус желчи. От бега внутренности скачут, одно слишком резкое движение и его стошнит. — Чонгук! Мужской грубый голос, поднявший градус напряжения в крови, звучал слишком близко, слишком громко. Один чёрт знает, откуда у него взялись силы ускориться. Он не чувствует ног, бежит, не разбирая дороги, зверски боится притормозить. Ему нельзя. Голос отца, властный и грубый, явно даёт понять, что пришёл он явно не для светских бесед. — Вороти свой трухлявый зад, сейчас же! — звучит уже дальше, но всё ещё теплится ощущение, что вот-вот, и дыхание неминуемого обожжёт затылок. — Ты не сможешь убежать, слышишь? Иначе я устрою на месте твоего дома пепелище! Крик всё тише и тише, глаза не видят, нос больше не может дышать. Чей это был крик? И такой знакомый голос, похожий на… его собственный. Хочется «домой», к нему, в его объятия. Но всё погорело. В голове туман, в коленях назревающее обещание подкоситься, на коже долгожданный перепад температуры. Чонгук не помнит, когда добрался до границы Байлу, не помнит, что кричал отец, но помнит прошлое. Теперь помнит, и свою смерть, и ту, прежнюю, ухабистую жизнь. Помнит своего малолетнего чёрта, его вечно холодные руки и мягкие поцелуи, его обожание на себе, бесконечные обещания вечной любви. Помнит, как было больно гореть заживо и понимать, что больше никогда его не увидит. Лицо, руки, грудь, всё вскоре покрывают рваные царапины от частых сухих ветвей, но всё пустое. Ему пусто до саднящей боли, в сравнении со всплывшей в памяти агонией это ничто. Сознание кипит, создавая иллюзорное чувство медленно разгорающейся кожи. Он бежит по прохладе, понимая с усилением холода, что движется всё глубже в лес. Чем сильнее немеет от мороза кожа, тем спокойнее на обугленной душе. Звуки за спиной всё тише, «слышна» только лесная глухость. Чуть замедлившись, Чонгук останавливается у большого дерева и оглядывается, предварительно скрывшись за его широким стволом. Тихо… Неправильно это как-то, нечисто. Есть здесь какой-то подвох, без этого в Байлу не обходится. Не мог же человек, следовавший за ним шаг в шаг, взять и… пуф! Исчезнуть. Выдохнув, омега прильнул плечом к стволу подвернувшегося дерева. Дыхание переводится с большим трудом, но чувствование кислорода в лёгких теперь ощущается высшим наслаждением. Больше не задыхается от гари, не рвёт глотку до крови, он дышит. Ещё никогда собственные вдохи не имели столь высокой ценности. — …ну нет, опять? Цепляет слух прежде, чем плечо теряет опору. Тело ведёт в сторону и нечто неосязаемое втягивает его в темноту. — Хозяин хозяина любит влипать в неприятности? — вздыхает нежный девичий голос. Первая реакция — ступор. Потеря в пространстве, незнакомый женский шепот, внезапная темнота. Хотя, чему он удивляется? Сам же недавно растолковывал, что в этом лесу никогда не обходится без подвоха. — Что за… Его губы тут же пережимает чья-то рука. Пахнет деревом, сыростью и свежей травой. Неужто!.. Дриада. Мать господня! Точно как в сказках. Даже в тесном общении с нечеловеческим, Чонгук всё ещё удивляется новому, пусть и ранее известному. Всё же, не каждый день встречаются дриады — самая неразговорчивая нечисть. — Не издавайте лишних звуков, через две минуты ваш компаньон свалится в грот и его выкинет за границу, но если он вас услышит, то всё может пойти по одному месту. Омега слушается беспрекословно. А что ему ещё остаётся? Прятаться с дриадой в дереве или побежать навстречу отцу? Выбор кажется очевидным. В тревоге минуты бегут незаметно. Сколько он так стоит? Тело не ощущает своё присутствие в пространстве. Он словно в чужой реальности, чуждом ему мире, в месте не человеческого господства. Это как… Выплюнуло в реальность его также резко, как и забрало. Запутавшись в собственных ногах, Чонгук спотыкается и падает коленями на влажную траву, тут же шипя болезненно, но быстро берёт себя в руки, чтобы оглядеться по сторонам. Никого. Ни единого намёка на присутствие посторонних, не считая давящего присутствия дриады за спиной. Оглянуться на лесного обитателя Чонгук решается в последнюю очередь. И, оглянувшись, напрочь теряет дар речи. Она бесподобна в своей мертвенной красоте. Длинные вьющиеся волосы, живущие отдельной жизнью, худощавая фигура, облаченная в драную белую сорочку, явно видавшую всё самое худшее в этом мире, светлая кожа, отдающая зеленцой, и сверкающие любопытством глаза. Девушка, такая хрупкая по определению, но фонит от неё необъяснимо сильной энергией, при желании способной снести с ног даже очень крепкого альфу. Тяжёлая судьба дарует дриадам силу, но вместе с тем и любовь к отшельничеству. Такими не становятся от счастливой жизни. Такими становятся от мук, бесконечных терзаний. Каждая дриада в своё время была заживо погребена, и в случае, если ей повезло усохнуть человеком под многовековым благородным древом, природа в праве даровать истерзанной душе покой, новый дом. — Ого! — воскликнула дриада, за долю секунды подлетев к дезориентированному человеку. — Ты такой яркий! Это твой родной цвет волос? — девушка без спросу цепляет его выбившуюся из общей копны рыжую завитушку, с интересом разглядывая, чему Чонгук противиться не способен. Не взирая на трупную наружность, душа её живее всех живых. Губы сами расползаются в улыбке. Дриада напоминает ему Верону, но более шумную и менее загадочную её вариацию. Неужто ей так не хватало общения с людьми, или девушка и есть такая по своей натуре? Надо же, теперь в его жизни одним необычным знакомством больше. — Почему ты помогла мне? — хрипло вторит вслух собственной навязчивой мысли, проигнорировав шторм из вопросов. Лицо дриады от горящего любопытством приобрело резко вопросительный, непонимающий окрас. — Что значит, «почему»? – нахмурилась девушка, склонившись ближе к лицу человека. — Хозяин со всех три шкуры сдерёт, если с его хозяином что-то случится. Хозяин, хозяина, хозяину… дриада странно формулирует предложения, суть, конечно, уловима, но слова порой друг с другом сливаются. — Вывести тебя из леса? Ты ушёл недалеко, десять минут по тропинке и… — Не хочу, — заявляет твёрдо, без особых раздумий. — Ой беда-а, — вздыхает, вытягивая конечную гласную, — а куда мне тебя вести тогда? Одного брошу и хозяин мне все ветви переломает, — цокает дриада, приглаживая свои каштановые кудри, усердно раздумывая. — Может, в кошачий дом?.. — шепчет себе под нос. Ээ… не важно, Чонгук уже на всё согласен, лишь бы не возвращаться в свой домик, хотя бы в ближайшие пару часов. Здесь ему хорошо, в прохладе и лесной шумихе, граничащей с умиротворяющей тишиной. Опаснейший из лесов на всём востоке, священный Байлу, ещё никогда не был настолько нужным и родным. В его пределах Чонгук, пусть и ложно, но ощущает, что сбросил с себя груз сразу пары-тройки лет. Отрезвляющая прохлада сейчас ему жизненно необходима. В голове ни единой внятной мысли, только картинки перед глазами пляшут. Омега идёт следом за дриадой, виляющей узкими бёдрами при каждом пружинящем шаге, и никак не может отмахнуться от прошлого, обрётшего чёткие очертания. Если бы не бессмысленная болтовня дриады, совсем бы туго пришлось, с ней хоть не получается полноценно нырнуть в самокопание. — Я Люсиль, кстати, а ты? Не нравится мне тебя хозяином хозяина называть, хотя звучит круто, скажи? — хихикнула девушка. — Ты такой интересный! Обычно сюда нос суют очень плохие люди, ну или очень глупые, в общем, похожие на моего мужа. Он меня здесь и закопал кстати, и надеюсь, что судьба не распорядилась пустить этого свинорыла на путь перерождения, иначе у меня будет ну ооочень много претензий! Сколько они идут? Чонгук теряет всякую ориентацию в пределах Байлу. Есть в этом лесу что-то странное, хотя это и без того было понятно по болтливой дриаде, и всё же. Здесь словно время течёт по другому, не медленнее и не быстрее, чем за пределами Байлу, но оно всё равно словно ускользает сквозь пальцы, утекает мирным потоком. Будь такая возможность, Чонгук хотел бы здесь жить. — Ну, в общем, — Люсиль тормозит у ветхого высокого забора, увитого жадной лозой, и, нащупав что-то, сдвигает широкую доску в сторону, — здесь кошачий дом. Хозяина пока нет, он зверь занятой, особенно в последнее время, и когда вернётся не знаю, но от твоего присутствия он не иссохнет, заходи. — Почему «кошачий» дом? — вопрос напрашивается сам собой. Шагнув в щель, Чонгук подмечает повышенную влажность. Воздух более сырой и земля под ногами сильнее проминается, и… …дом. Его. Тот самый, принадлежавший тётушке. Тот, что был полон самых счастливых воспоминаний о той жизни, тот, что сгорел вместе с ним. Это его дом. Вплоть до мельчайших деталей. Потёртости на подоконниках под ставнями из-за частого передвижения горшков с цветами, подвыцветшая краска на деревянной перилах, пара мисок с кормом для бездомных котов под скрипучей лестницей. Так вот почему «кошачий» дом. Чонгук всегда любил котов, у него даже был один, белый, с яркими янтарными глазищами, ласковый до безумия. Он не ладил с другими уличными пушистиками, поэтому, собственно, омега его и приютил. Хотел бы он знать, что по итогу случилось с его белым недоразумением, хочется верить, что он вовремя выпрыгнул из дома и прожил свою лучшую кошачью жизнь. — «Кошачий» потому, что наш хозяин — кот, и вокруг этого дома ему подобных не сосчитать, притягивает их что-то, и хозяина тоже. Когда я осознала новую себя, этот дом уже был здесь, и мне всё было невдомёк, что он тут делает, если людям сюда путь заказан, но со временем перестала об этом думать. Хотя, кое-что, всё же, я поняла. Впервые за всё это время Чонгук настолько пристально прислушивается к Люсиль, боясь упустить хоть слово. — Отпустившим людское нет нужды в полноценном человеческом жилище, нам не нужны кровати, мы не готовим еду в печи. Многие впадают в простую спячку в местах сосредоточения своей силы, как я в своем древе, многим нет надобности в питании, ибо по своей природе мы почти трупы. У многих даже нет физической оболочки, судьба сим чудом награждает только самый настырных, таивших в разуме безумные желания. Мне оно было не нужно, я осталась духом, питаюсь от земли и живу почти счастливо, но глядя на хозяина… он не бывает счастлив. Знаешь, он ведь очень отрешен, часто груб и местами жесток, но пусть так, в нём всё равно есть что-то, не позволяющее ему окончательно омонстреть. У него сочувствующая душа, многие в этом лесу стали теми, кто они есть сейчас, только благодаря нему и все безмерно тому благодарны. Но сам он… Чонгук ступает вверх по ступенькам, оставив дриаду позади, и, опустив веки, вслушивается в скрип древесины под ногами. Это оно, то самое, въедливо знакомое, родное, любимое. В носу щиплет от подступающих слёз. Омега жмурится, опираясь об невысокие перила, слыша добивающее: — …в нескончаемом трауре. Не стану заверять в том, чего сама наверняка не знаю, но, видимо, в человеческой жизни он кого-то потерял. Может, поэтому в свободное от дел время он всегда здесь. В этом доме он выглядит немного спокойнее, но вместе с тем намного печальнее. Даже самой тоскливо становится, я ведь тоже потеряла дорогую сердцу женщину. Она была бесподобна: высокая, сдержанная, хитрая, — мечтательно вздыхает Люсиль, — но долго вместе мы не были. Дриада, изголодавшись по простой болтовне, даже не замечает, как поникла фигура человека. Говорила обо всём, что в голову придёт, даже особо не замечая, что говорит сама с собой. Вдохнув побольше воздуха, мужчина кладёт подрагивающую ладонь на округлую дверную ручку и лёгким толчком открывает себе доступ в пугающие воспоминания. Здесь он горел. Прямо в узкой гостиной, просматривающейся через короткий коридор. Здесь он видит… ничего. Ничего удивительного, всё по старому, всё то же самое, вплоть до запахов. На секунду ему мерещится вонь горящего дерева. Дыхание перехватывает. Чонгук переступает порог, делая максимально медленные, короткие шаги. Чем ближе гостиная, тем ярче перед глазами пламя. Его нет, в доме прохладно, глаза обманывают, проецируя то, от чего страх, сравнимый с животным, вынуждает напрячься всем телом. Этого нет. Этого нет этого нет этого нет! По рту расплывается резкий вкус крови. Чонгук морщится от боли, догоняя, что в напряжении укусил сам себя за язык. Тихий шаг дриады за спиной окончательно приводит в чувства. — Ты в порядке? — голос её смягчился, притих. Видимо, до неё дошло понимание чужого странного состояния. — Да, я просто, — запинается, лихорадочно бегая глазами по скромному внутреннему убранству, — устал. И перенервничал. Ещё хотел бы побыть здесь один, ты не против? — О, — огорчённо. Чонгуку на мгновение даже стыдно стало, но с этим ничего не сделаешь, ему действительно сейчас не до болтовни со странной дриадой, — да, конечно, я понимаю. Тогда, пойду, наверное. Если понадоблюсь, выйди на улицу и позови, я услышу и приду. Обернувшись, омега окидывает взглядом неловко мнущуюся на месте Люсиль и мягко усмехается, обещая: — Чуть позже обязательно поболтаем. Забавная девушка. Чересчур активная, но приятная. Чонгук слышит со спины, как за Люсиль тихо захлопывается дверь. Он стягивает с плеч накидку, прижимает к своей груди и медленно, оттягивая время, шагает дальше. Обходит кухню, вспоминая, как ругался с тётей из-за испорченной рыбы, как возмущался себе под нос, сидя прямо за этим обеденным столом, когда обнаруживал очередной маленький съедобный подарок от настырного малолетнего ухажёра. Он обходит и гостиную, встречает детали, напоминающие о счастливом прошлом, заглядывает в коридор, где однажды наконец принял его, и себя, где прошла их первая близость. Сейчас, вспоминая, Чонгук понимает, что это было слишком грязно для их первого раза, но он ни о чём не жалеет. На второй этаж не идёт, нет желания. Так и остаётся в гостиной. Садится на диван, кладёт рядом свою накидку и смотрит в окно. Вид из него другой, более мрачный и холодный, но ему нравится. — Я скучаю, — шепчет еле слышимо, почти не шевеля губами, — Тэхён. Тихий рокот, сперва неуловимый, но спустя всего пару секунд всё более гудящий, звонкий. Мурашки холодным табуном с бунтом пробегают по спине. Чонгуку это ново. Прежде никого, в теории способного издавать такие хищные звуки, он не встречал. И вопреки неизвестности, это не вызывает испуг, за последнее время произошло столько всего, что какое-то животное его почти не волнует. Было бы страшно, окажись на его месте человек. Он расслабленно поворачивает голову в сторону, чтобы краем глаза зацепить фигуру зверя, и почти сразу столбенеет, когда понимает, что за его спиной стоит огромный чёрный хищник. О, чёрт. Зверь не настроен враждебно, противоположное Чонгук наверняка бы почувствовал. Он просто… стоит. Издаёт напрягающие глубинные звуки и наблюдает, пристально, неотрывно. Но это не пугает, ведь благодаря имеющимся знаниям он в силах узнать в явившемся хранителя Байлу. Чернь, обрётшая форму, заточенная в пределах священного леса до тех пор, покуда его замёрзшее сердце вновь не обретёт давно потерянный взаимный трепет. — Ты — хозяин леса? — шепчет ровным тоном омега, точно зная, что безупречный слух хранителя не упустит ни единого звука. В ответ только рокот, прозвучавший уже значительно ближе. Вдохнув полной грудью, Чонгук мысленно считает до трёх, собирая остатки храбрости, и резко оборачивается, чтобы не успеть передумать. И сердце тут же чуть не делает полную останову. Морда зверя оказалась слишком близко, настолько, что Чонгук в силах почувствовать его дыхание. Большие желтые глаза очевидно стремятся выжечь душу изнутри, взбудоражить усохшее нутро, напомнить о давно забытом. Чонгук узнал его, пусть и с запозданием. С осознанием тело слегка расслабляется, от чего рокот зверя незамедлительно сменяется чем-то более глубинным, довольным. Он мурлычет. Здоровенный мускулистый зверь, чёрный как смоль и хищный даже в таком, смягчëнном состоянии. Душа кровью обливается, мешая общие ощущения с медовой сладостью. Боль, счастье, тревога, облегчение — всё едино, перемешано в одну дремучую отраву, коей нет противоядия. Выдохнув облегчённо, Чонгук опасливо протягивает руку, намереваясь убедиться наверняка. И стоило ему едва коснуться одними кончиками пальцев длинных усов животного, как то незамедлительно прильнуло к ладони всей своей огромной мордой, громко заурчав. В носу свербит от подступающих слёз. Это ведь его пушистый чертёнок. Стоило догадаться, что кот далеко не очевидного происхождения, было ведь много ярких предпосылок. И теперь он здесь, в этом доме. В доме, который с такой дотошностью мог воссоздать только тот, кому это место было действительно дорого. Чонгук жмурится, не позволяя слезам обжечь кожу на щеках. И чувствует, как под ладонью меняется конфигурация кошачьей морды. Тело словно парализует. В сознании паника, непонимание, неверие. Он жмурит глаза, опустив голову, и чуть не давится собственным языком, когда чувствует раздавшийся по воздуху аромат. Ещё никогда желание разрыдаться на месте не было так сильно. Это его Тэхён. Его малолетний чёрт, его альфа, его первая и единственная настоящая любовь. Сердце стучит, вырываясь из клетки, с одних оков да в другие, более уютные, в его руки. — Посмотри на меня, — будоражащий душу шепот вынуждает задыхаться. Ладонь медленно соскальзывает с чужой щеки. Потеряв контакт с кожей альфы, кончики пальцев начинают холодеть, но, в противовес, обе его ладони без спросу вытягивают вперёд. Чонгук чувствует чужое лицо, чистую кожу с лёгкой щетиной, любимые скулы, не единожды целованные его губами, случайные пряди волос, попавшие под пальцы. Немыслимо. — Ну же, взгляни на меня, — словно искушает, бархатно шепча. — Я более тысячи лет ждал, когда наконец смогу вновь заглянуть в твои глаза. От его глаз в своё время альфа не мог оторваться, он видел там то, что никогда бы не позволил дать на рассмотрение кому-то другому. Его рыжее сокровище, его яркая, сложная любовь. Один только взгляд больших зелёных глаз в своё время смог заставить влюбиться ещё совсем не сформированного мальчишку, но так накрепко, что спустя время из сердца вырвать уже не удалось. И впредь не удастся. Сколько бы сотен лет не минуло, в кого бы не переродилась его рыжая любовь. Он будет его искать, даже если вновь придётся одичать, даже если слепые поиски вновь приведут его к наказанию. Он будет эгоистом. Не позволит Чонгуку прожить хоть одну жизнь без его надзора. Он будет рядом, будет наблюдать, а коль возможность подберётся, выстроит им новый шанс на счастье, только вдвоём, в стороне от посторонних глаз, от любых возможных опасностей. Чонгук не может позволить себе взглянуть на него. Боится разочароваться. Не в самом альфе, скорее уж в жестокости собственной фантазии. Вдруг его нет? Вдруг это болезненно сладкое наваждение исчезнет, как только он откроет глаза? Затянувшееся молчание прерывает тихая усмешка. Чонгук усилено подавляет дрожь в теле, сжимая пальцами ткань своей длинной сорочки на бедрах. Но чьи-то ловкие руки не позволили внутреннему сопротивлению омеги длиться слишком долго. Его голову вздёргивают за подбородок, вынуждая смотреть. Прямо в глаза, без шанса отвернуться. Чонгук не успевает толком сообразить, как в его губы уже впечатываются чужие, горячие и требовательные. Кровь вскипает. Смесь до боли знакомых эмоций пугает и, вместе с тем, толкает на старые привычки. Звонкий шлепок в безжизненной тишине им обоим показался громче, чем есть на самом деле. Чонгук застыл с поднятой напряжëнной рукой, чувствуя, как печёт ладонь от сильного столкновения, в глазах неверие, паника, страх. В глазах отражается ОН. Отвёрнутый в сторону, в которую его любезно направила пощёчина. Щека горит, глаз за длинной чёлкой не разглядеть, а та часть лица, что видима для его напуганных, остаётся безэмоциональной. — О, чёрт, — поражённо выдыхает мужчина, — я… не хотел! Боги, — цокает, тут же порываясь вновь коснуться чужой пострадавшей щеки, но одёргивает себя, причём дважды. — Это вышло быстрее, чем я успел сообразить. Только Чонгук в одном предложении мог поставить рядом бога с чёртом, — проскальзывает в голове Тэхён ностальгическая мысль. Но, вопреки неоформленным ожиданиям, диктованным растерянностью, никакой отрицательной реакции не следует. Альфа ухмыляется, сверкая жёлтыми глазами из-под чёлки, и улыбается так… необычно. У него клыки торчат, такие белые, заметные на фоне налитых цветом очерченных губ. С одной стороны, это всё ещё его Тэхён: его лицо, давящий от вечного переизбытка чувств запах, взгляд, неповторимый, какой есть только у него, полный обожания, запрятанного вглубь желания, любви и настойчивости. Казалось бы, уже не шестнадцатилетний мальчишка, но ничего не поменялось. Он для Чонгука был словно открытая книга, наполненная искренностью, и таким же остался. — Вот теперь я тебя узнаю, — хохотнул Тэхён, зачёсывая свои длинные смоляные волосы, — в одну минуту скучаешь, в другую я получаю тряпкой по губам. Мгновенная хмурость на лице омеги вызвала ещё больше веселья. Альфе всегда нравилось дразнить любимого старыми неудачами. Как, к примеру, напоминать про сработавший от испуга рефлекс, Тэхён в том случае был сам виноват, подкрался сзади, а как итог — получил тряпкой по лицу и груду извинений. — Дурак, — сдерживая излишнюю эмоциональность, Чонгук закатывает глаза, отворачиваясь, но как только он отводит лицо в сторону, с глаз без остановки начинают течь слёзы. Он счастлив, растерян, напуган, шокирован. Даже сразу так не поймёшь, от чего плотину прорвало. Когда Тэхён без лишних слов притягивает его к себе, крепко обнимая и утыкая в свою голую шею, Чонгук ему безмерно благодарен. В эту минуту им не о чем разговаривать, ибо тот факт, что оба до ужаса скучали, понятен и без лишних разговоров, да и слова сожаления они всегда успеют друг другу высказать. Сейчас им куда более необходимо присутствие, необходимо ощущение близости, тепла, дыхания. Они слишком долго были одни, кто-то просто скитался по миру с ощущением вечной мерзлоты на сердце, ища кого-то, чьё лицо в памяти с годами почти окончательно потускнело, а кто-то тысячу лет тянулся к шансу на перерождение, ждал, казалось, бесконечно, но, по итогу, всё забыв, вспомнил вспышкой, страшной и болезненной. Солёная влага на чужих губах Тэхёна ничуть не смущает, он целует трепетно, нежно касаясь мягких щёк омеги. Ради сего часа стоило потерять человечность, стоило озвереть, попасть в ловушку собственного охладевшего сердца, а затем ждать, бесконечно, одиноко, даже не смотря на обилие радушной нечисти в Байлу. Ради этой встречи не жалко умереть во второй раз, это стерпится, если в конце будут ждать эти большие, полные искренности, бесподобные глаза. Чонгук не терпит долгих нежностей, притягивает альфу ближе, крепко сжимая пальцы на мускулистых плечах. Тэхён усмехается хрипло, отстраняясь, и с голодным интересом запоминает обиженно-возбуждённый взгляд заплывших чернотой глаз, грозно смотрящих снизу вверх. — Настолько невтерпёж? — дразнит в своей привычной манере. — Некуда так торопиться, сокровище, время терпит. — А я нет, — шипит омега, настойчивым нажимом в заднюю часть шеи притягивая ближе. Вынуждает нависнуть сверху, смотреть только на него, думать только об этом моменте. От хищных глаз, сузившихся в игривом прищуре, сладко сводит низ живота. Тэхён, казалось, всё тот же, но уже другой. Более взрослый, омудревший, озверевший. Теперь в нём много хищного, опасного, дикого. — Хочу сейчас, — заявляет уверенно, царапая ногтями чужую спину. Тэхён дышит ему в висок, внемлет каждому слову, зарывается пальцами в рыжие кудри и дышит им, мечтая насквозь пропитаться запахом чужой горячей кожи. — Мне не нравится думать, что другого момента вновь может больше не настать, помоги мне забыться, — в словах Чонгука чувствуется напор, а в интонации — подвох. Он соскальзывает одной рукой с широкой спины альфы к предплечью и до кисти, ласково пробегает кончиками пальцев по тыльной стороне его ладони, затерявшей пальцы в россыпи ярких кудрей. Глаза Тэхёна так и шепчут: «совершенство», и Чонгуку льстит, сердце греет. — Или за столько лет у тебя член отсох? Недовольный рык перебивает болезненный писк. Провокация сработала на раз-два. Тэхён без жалости вздёрнул голову омеги за волосы, освобождая доступ к шее, и прильнул к ней отнюдь не губами. Острые клыки с превеликим удовольствием царапают сладкий изгиб изящной шеи. От остроты ощущений Чонгук подбирает колени, но терпит неудачу при попытке их свести. Тэхён служит препятствием, но совершенно не тем, от которого в норме хотелось бы поскорее избавиться. Между ягодиц уже с лихвой скопилась пахучая смазка, только чудом ещё не замарав скудную одёжку. — Теперь и я тебя наконец узнаю, — ухмыляется Чонгук. В сознании восторг, в теле дрожь, а непреодолимый зуд дразнит, подстрекает. Тэхён уже оголён, мужчина чувствует жар его тела даже сквозь свою одёжку, жмётся ближе, но не в достаточной мере, ибо альфа, не выпуская его волосы, действует по своему желанию. Чонгук и рад, эта диковатость в Тэхёне будоражит. Длинная сорочка достаточно быстро сползает к груди от ловкой ненавязчивой манипуляции, вскоре тело и вовсе остаётся полноценно обнажённым. Контакт плотный, кожа к коже, печёт и снаружи, и где-то внутри, но не больно. Не на этот раз. Чонгук сам впивается в губы альфы, мыча от грубой хватки на бёдрах. Тэхёну определённо доставляет удовольствие оставление мелких меток на мягких частях его тела, он сим очевидно любуется, звереет от вида проминающейся под пальцами плоти, от отзывчивой дрожи в чужих мышцах, от неровного дыхания, коим в силах дирижировать. На Чонгука всегда было невозможно смотреть без лишних фантазий, один только вид яркого зрелого мужчины со спокойным, но твердым характером, сводил с ума, а стоило впервые дорваться, как крыша юного альфы навсегда и бесповоротно отлетела. Плавное скольжение, грубая хватка на ягодицах равняется новому потоку вязкой смазки. Тэхён ещё не там, но его пальцы уже мокрые. Клыки невольно увеличиваются в длине, царапая нижнюю губу. Дёсны чешутся в желании пометить, по-новому, в животной манере. Чтобы новый, вдвойне усиленный звериной натурой феромон пропитал омежье тело не только снаружи. Чонгук должен им провонять. Оба даже не рассматривают иную перспективу. Омега притягивает альфу к себе, обхватив ногами того за поясницу. Вынуждает прижаться теснее, проехаться вставшей плотью по чужой. Липко, горячо, как им обоим нравится. Борьба за главенство длится недолго, мужчина уступает Тэхёну, освобождает доступ к своему телу, выказывает полную открытость. У альфы глаза сверкают, словно два ярких огонька, и Чонгук заведомо их любит. Под этим взглядом тепло, от этого взгляда хочется принадлежать, теперь уже навсегда. Два пальца беспрепятственно протискиваются в горячую узость, выражение омежьего лица выражает исключительное довольство. В сознании вспышка, а в теле — яркое желание. Он сам подмахивает бёдрами, вынуждая Тэхёна вонзить пальцы на самую глубокую из возможных длину, и притягивает к себе за затылок, чтобы впиться в его безупречные губы. Ощущение клыков при поцелуе вводит в замешательство, но даже в этом Чонгук находит новое, извращённое удовольствие. Ощущения необычные, но удивительно приятные. И всё равно мало. Издав рычащий звук, сродни недовольству, омега отпихивает от себя разгулявшиеся руки Тэхёна и прежде, чем альфа успевает озлобленно прорычать, Чонгук толкает его, седлая. В первые секунды зверю смена обстановки приходится не по душе, и лишь когда омега, сжав его член, пристраивает головку к своей мокрой расщелине, он вынуждено смягчается. Глаз от чужих не отводит, в них зелень давно заплыла томительной чернотой. Альфа сжимает ладони на очерченной талии Чонгука, почти полностью окольцовывая, и ловит на своих губах прерывистый вздох. Поначалу даже не понимает тому причину, и лишь когда омега, встрепенувшись, плавно скользит свободной ладонью по его запястью к пальцам, замечает, что неосознанно выпустил когти, царапая нежную кожу. — После такого ты от меня не уйдешь, — хрипло ухмыляется Чонгук, чувствуя, как сжатием ладоней на его талии Тэхён оставляет приятную царапающую боль. — Воруешь мои слова, — шепчет с нескрываемым оскалом, опаляя подбородок омеги горячим дыханием. От ощущения необычной силы на себе у Чонгука непроизвольно дёргается член, оставляя мокрый след на рельефном торсе Тэхёна. Сдавлено проскулив, он больше не медлит. Надавливает головкой на сжатое колечко мышц, с силой проталкивая. Нужно было потратить больше времени на подготовку, но внутренней сущности было невтерпёж ощутить плотное проникновение, граничащее с щиплющей болью. И пусть он поторопился, одним рывком опустившись по самое основание, он всё равно добился того, чего так изнывающе хотел. Всхлипнув, Чонгук тянется к манящим губам, крепко удерживая голову попытавшегося было отстраниться Тэхёна. Не позволяет разорвать поцелуй. Он чувствует вкус своей же крови от оцарапавших язык клыков, сжимается на твёрдой плоти, на пробу качнув бёдрами, и протяжно мычит, когда руки альфы в ответ на это резко вжимают его обратно. Горячий спазм собирается в животе, дышать становится сложнее. Разорвав поцелуй, Тэхён сам приподнимает хрупкое тело под бёдрами, чтобы, прикусив за чувствительную железу, вновь глубоко толкнуться. Звонкий вскрик — лучшее поощрение. Чонгук сгребает в охапку его волосы у корней, пальцы подрагивают. Омега будто снова ощущает себя девственником, хотя, это не так уж далеко от правды. В этой жизни половой опыт его тела равен нулю, и пережить всё заново именно с Тэхёном — неописуемое везение. Его омега выглядит изящно, но вместе с тем горячо. Длинные рыжие локоны облепляют его шею, плечи, спину и грудь, сам он кажется ещё более хрупким, чем когда-либо прежде. До конца не ясно, в Чонгуке дело или же в собственной возросшей силе, чётко известно лишь одно — он больше не позволит своему рыжему недоразумению во второй раз разбить следы своего существования, развеяв по ветру скудные осколки, даже шанса на подобный конец не оставит.

Он останется здесь, в центре священного леса, коий к утру станет ещё более неприветливым к человеческим гостям.

Тэхён рывком подминает под себя горячее тело омеги, одним литым толчком проникая по основание под прерывистые урчащие стоны. Каждый новый рывок выбивает воздух из лёгких, на ягодицах по прошествии времени со львиной долей вероятности проступят сине-красные подтёки, но покуда этот момент не настал, его ничего не волнует. Он принимает в себя резкие толчки, присосавшись к карамельной шее альфы, оставляет яркие следы, откровенно злясь, когда те пропадают прямо на глазах, выдавая нечеловеческую сущность любимого. Альфу подобное рвение распаляет, а недовольство крайне забавляет, пробуждая давно утерянное ощущение нежности, крайне противоречащее сути их нынешнего занятия.

Чонгук останется под его присмотром, скрытый от посторонних глаз, в их старом-новом доме, а за его спиной притаится чёрная тень, оберегая.

И ни одна живая душа впредь о нём даже не вспомнит.

★

В последний год жизнь круто изменилась, вогнав не ожидавшую подвоха русалку в полное отчаяние. Сегодня ровно триста шестьдесят пятый день с момента, как Чонгук пропал. Его домик стоит пустой, совсем на грани разрухи. Без хозяина дом превратился в гнилую лачугу, на которую даже издалека смотреть тошно. Жизнь стала вновь медленно терять краски. Чонгук жив, Рони знает об этом наверняка, но запрятан слишком глубоко в центре Байлу. Она регулярно плавает в здешних водах, коротая время со здешними обитателями, и постоянно чувствует его ненавязчивый запах. Словно её рыжик где-то близко, и вместе с тем нигде. Сердце не на месте. Верона со вздохом обнимает камень у берега озера, болтая хвостом по поверхности озера, и на долю секунды прикрывает глаза. По ощущениям, проскользнуло всего мгновение, но на деле мимо пробежал целый день. О, теперь она вспомнила, почему не любит ночевать в Байлу, время здесь ускользает словно сквозь пальцы, дурацкое ощущение. Встретившись взглядом с сияющим полнолунием, русалка, фыркнув, вновь закрывает глаза, пока не чувствует мягкое прикосновение к своей щеке. По-началу ей показалось, что это просто мимо пролетавший листик задел чувствительную кожу лица, но странное ощущение повторилось. Раздраженно промычав, Верона распахивает глаза, глядя на нарушителя спокойствия крайне озлобленно, но быстро смягчается, когда видит перед собой смутно знакомый силуэт. О, точно, это же, кажется, приближенная к хозяину леса дриада. Как там её?.. Рони не может вспомнить, как бы усиленно не напрягала извилины. — Будешь спать здесь — простынешь, — а голос у дриады мягкий, заботливый. Русалка невольно вспоминает её голос, но тут же отмахивается от смутного воспоминания, чтобы не портить окончательно себе настроение. — О, мать Господня, это меня сильно беспокоит, — наигранно вздыхает Верона, надув губы, — спасибо за беспокойство, кудряшка. — Как грубо, — фыркнула дриада, обняв себя за подогнутые к груди колени, — у меня, между прочим, имя есть. Надувшаяся дриада показалась Вероне крайне забавной, возникло даже ощущение, будто она уже видела эту худощавую девицу такой. Вспомнить бы только, когда и при каких обстоятельствах. Точно не после смерти, русалкой Рони помнит свою жизнь до самых мелких деталей. Не могли же они знать друг друга до?.. — Мы были раньше знакомы? — вопрос пугающе легко слетает с уст русалки. Глаза Люсиль кажутся прожигающими. В её взгляде нет недовольства, злости или отвращения, в нём, вопреки, засасывающая глубина, наполненная теплом, лаской и томительной печалью. Под ним Верона теряется, глубоко в душе возникает чувство, что там, на дне чёрных зрачков, таится какая-то забытая правда, но, увы, слишком недосягаемая. — Кто знает, милая, — вздыхает дриада, поднимаясь с земли, — впредь это не имеет особого значения. Давай я лучше тебе своё древо покажу, оно у меня очень красивое! И к воде совсем близко, а ещё… Люсиль прыгает с темы на тему, забавляя свою новую необычную подругу. Сдавшись, Верона всё же соглашается провести со странной дриадой немного времени и, пересилив себя, уплывает вслед за худощавой фигурой, отдаляясь от места сосредоточения его запаха, и уже не ощущает на себе чужой скрытый взгляд. В человеческом мире больше нет ни единого упоминания о жизни такого мужчины, как Чон Чонгук. Он жил один, ушёл в отшельничество, а потом и вовсе исчез бесследно, словно и не существовал. О нём никто не вспомнит, за ним никто не заскучает. И только в Байлу вот уже год не смолкает шепот, трепетно передающий из уст в уста историю о новом, живом жителе леса, скрытом от любопытных глаз разношерстной нечисти. Хранитель Байлу стережёт его покой денно и нощно, как дражайшую сердцу вещицу, но все вокруг знают, что они оба где-то здесь: отныне не запертый хозяин леса, вопреки ожиданиям не пожелавший уйти из Байлу раз и навсегда, и его бережно хранимое рыжее сокровище.

Хотя, кто знает, было ли это всё на самом деле?