Рождённый борцом

По дворцу разносится мучительный крик, перетекающий в надрывный вой. Мечутся из стороны в сторону служанки, натыкаясь друг на друга. Пока одна опрокидывает таз с водой, другая старается удержать в тонких запястьях массивную бутыль глифта. Первая падает, а вторая по заведённому здесь закону пинает её со всей силы ногой. Не то что бы ей действительно этого хотелось, но за ослушание можно получить полсотни ударов плетью, если господин в хорошем настроении. Когда же Сатана зол, то наказание может быть каким угодно: от отправки в небытие до массовой оргии, где провинившаяся вероятнее всего не доживёт до последнего акта. Повелитель преисподней, даже в такой значительный момент восседавший на троне, устало закатывает глаза: – Сколько раз я просил их изолировать? – Он взмахивает рукой и звук затихает, а напуганные слуги исчезают из вида. – Прислужниц? Господин, но кто тогда изволит подносить горячительное и кушанья? Кто будет развлекать вас танцами и пением? – Усмехается Мамон, изрядно опьяневший. Он никогда не умел воздерживаться как от алкоголя, так и от фривольных речей. Рано или поздно придётся поплатиться. Но в эту ночь мужчина не думает об этом, радуясь оказанной чести. Быть с повелителем во время церемонии рождения наследника – великая гордость. – Наложниц, кретин. Впрочем, это даже забавно: первый искренний крик. Так отличается от их ночных имитаций… – Разумеется, он знал, что ни одна из его невольниц не получала удовольствия от сношений с ним. Девицы в борделях – и те – отдавались с большей радостью. Дело было даже не в том, что их щедро одаривали золотом и камнями, нет, вовсе нет. Просто они были в некоем роде вольны в действиях в отличие от маленьких девочек, проданных в юности в гарем Сатаны. Даже мнимая свобода вкуснее тех блюд, которыми кормили наложниц: извечная покорность, не умение поднимать взгляд и открывать рот до тех пор, пока в него не положат член. Крик повторяется, но на этот раз его слышит лишь древняя, как и сам Мир, повитуха. Дитя разрывает плоть, пробивая себе дорогу. Обе женщины попеременно молятся Шепфе и дряхлой праматери, чтобы на свет появился мальчик. Судьба девочки во дворце не завидна: если не убьют, так поимеют сразу после наступления менархе. Вот ирония: дочери повелителя в иерархии стоят выше служанок и придворных девиц, но ниже даже самого забулдыжного конюха. Наконец, среди крови и слизи вырисовывается дитя. Мальчик. Тощий, синий и не шевелящийся. Повитуха плюет в него и разражается длинной матерной речью на древне демоническом. Она отходит к концу покоев, размашисто наливает спирт и залпом выпивает. Женщина знает, что это её последний день: не спасти наследника правителя приравнивается к казни. Повезёт, если обойдутся без пыток, а просто переломают хребет и вырвут его из глотки. Ополоумевший разум выхватывает инородные звуки: жёсткие удары и стоны. Картина поистине завораживающая: субтильная девчонка, чье тело ещё даже не успело избавиться от плаценты, держа безжизненное дитя за крохотные ступни, наотмашь бьёт его по спине. – Угомонись, дурёха! Только внимание стражи привлечешь. Подумают, чего не хватало, что это ты плод прикончила, а не Мать-природа сжалилась. Его энергетика не прощупывалась ещё с третьих схваток. – По-женски ей было жаль девчушку: первые роды и сразу смерть. Это она повидала столько, что с этими тайнами только в могилу. Повитуха усмехается собственной иронии: туда ей теперь и дорога. – Полежи. Не трать силы. Они тебе ещё пригодятся… – «Когда тебя обнажённую за волосы потащат на съедение Церберу»: добавляет она про себя. Но стращать и без того обезумевшую несостоявшуюся мать бесполезно. Она наливает себе ещё и давится, когда слышит за спиной слабый вскрик и плач, принадлежащий сразу двоим: дуре, в тайне надеющейся, что ей позволят приложить сына к груди больше одного раза, и чудом выжившему младенцу, барахтающемуся в её руках. – Благослови тебя Шепфа, борец. – Устало шепчет она. – Если выдержишь голод и лишения, да не подохнешь во время тренировок и избиений, как предыдущие, займёшь престол отца. И будешь сиять. – Она и сама не верит своим словам. Бывшие наследники рождались крупными, громкими, сильными и с энергетикой, настолько мощной, что в колыхании её волн сложно было устоять на месте, падая на колени. А этот? Лёгкий кисловатый привкус клубники лишь на мгновение задержавшийся в воздухе и лопнувший, как причудливый пузырь из мыла, которые так любили земные детки. Бывала она и там, да только сколько уж времени утекло с последнего меченого дитя… – Назови его Люцифером, девочка. И отпусти свою звезду. Если Господь смилуется над твоей падшей душой, ты больше никогда его не увидишь. Через мгновение дверь покоев распахивается и пошатывающейся походкой вплывает Мамон. Он морщится, бросая взгляд, на окровавленные простыни и скопление слабости на них. Лишь дёрнувшаяся энергетика выдаёт печаль: его-то супруга бесплодна. На мгновение в его голове проносится мысль солгать повелителю: сказать, что дитя, как и многие другие, родилось мёртвым, поклясться избавиться, укрыть сначала на Земле, потом в собственном чертоге, вырастить, выкормить, дать люб… Нет! Он ударяет себя по щеке и, набрав в лёгкие воздуха, кричит: «На колени! Родился наследник! На колени!» Он отбирает мальчика у отчаянно цепляющейся за его тельце матери и уносит прочь. Повитуха вздыхает, глядя на истошно вопящую роженицу, наливает полный бокал спирта и подносит к её губам. Та пьёт жадно, проливая половину на постель. Её взгляд стекленеет и она откидывается на подушки, тупо глядя в потолок. Бабка подтягивает её за ноги к себе: плацента ещё не вышла. Вот её последняя забота и работа на ближайшие пару дней закончена. А после всё заново: этот год щедр на урожай. Покидая замок, она слышит глухой удар и топот стражи. Ей даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, что произошло. Значит, бедняжка всё-таки не выдержала. Откуда только взялись силы доползти до окна и раскрыть тяжёлые ставни? В это же время в тронном зале играют скрипки, гости пляшут, глифт льётся рекой, а оргия разгорается, опаляя и завлекая всё новых участников. Лишь один длинноволосый демон, по чьим жилам течёт золото вместо крови, сидит над каменной люлькой, утешая дитя. Он закрывает его маленький беззубый рот ладонью и шепчет, что молчать – это единственный способ избежать гнева отца и этому стоило бы научиться с младых ногтей. Проходит три сотни лет и всё та же подслеповатая повитуха в покоях молодого повелителя помогает увидеть свет первой девочке, которой суждено выжить в Аду за последний век. Задыхаясь от слияния клубники и сливок, она вытягивает дитя, попутно наблюдая за сжавшей зубы матерью, не проронившей ни звука, но крепко обхватившей руку супруга, приказывающего ей тужиться. Мальчонка, действительно, вырос борцом.