Последняя доза

«Кихён~и был в сети 26 октября в 23:07» Хосок с тревогой смотрит на этот статус и думает о том, что уже 29-е, а последний раз, когда они с Кихёном виделись, — как раз 26-е. И поссорились. И, вообще-то, расстались. Хосок ещё не забрал свои вещи из его квартиры и не вернул ключи, хотя собирался ещё в тот день. Просто с собой их не было. А теперь статус профиля Кихёна угрожающе оповещает о том, что его всё ещё горячо любимый человек находится оффлайн уже третий день, и от этого сердце Хосока обволакивает смесь липкого страха и дурного предчувствия. Что же случилось? У Хосока дел невпроворот — учёба, работа и пожилые родители с двумя кошками. Он бегает между всеми этими пиздецами своей жизни, вертясь хуже белки в колесе, почти не спит, мало ест и вливает в себя литры энергетиков, ему вот не до Кихёна сейчас. Особенно, когда они расстались, а Хосок знает — он же, блин, не сдержится при встрече. Любит всё-таки до сих пор. И очень сильно. Просто так надо было. Отношения исчерпали себя — такое случается. Когда один над ними работает больше другого, ничего хорошего никогда не выйдет. Хосок сидит на последней паре, слушая вполуха лекцию, и думает о том, что через час начинается его смена, и надо уже мчать на работу. Уверяет себя, что с Кихёном всё замечательно, он просто взял перерыв, ничего плохого случиться не могло, но едва преподаватель их отпускает с занятия, садится на автобус в сторону дома Кихёна. Потому что на звонки он тоже не отвечает. Всю дорогу Хосок борется с ядовитыми мыслями, перебирая ключи в кармане куртки и игнорирует вибрацию фитнес-браслета: Минхёк спрашивает, куда он пропал резко после пары, им же вместе на работу. Хосок старается отвлечься на виды осеннего Сеула, на красивых девушек и парней, куда-то спешащих в своих аккуратных пальто и с кофе в руках, на пожелтевшие листья деревьев, кружащиеся в воздухе, на яркие аляповатые вывески на домах, но от духоты в душе так и не получается избавиться. Если бы Кихён был совершенно обычным парнем и их отношения были совершенно обычными, Хосок, наверное, даже и не переживал бы, что может что-то произойти. Но Кихён не обычный парень. Да и их отношения тоже далеки от нормальности. Хосок устало трёт переносицу, отгоняя липкие воспоминания. — Кихён, — Хосок встаёт из-за кухонного стола, когда его парень возвращается в квартиру в половину первого ночи. И кто бы мог подумать… он опять не трезв: Кихён стоит нетвёрдо, пошатываясь, и улыбается блаженно. Он очевидно взволнован, скидывает быстро всю верхнюю одежду, обувь и идёт навстречу: — Хосок-а-а-а, я так соскучился. Сегодня мы так хорошо выступили! Но объятия не достигают цели, потому что Хосок скрепя сердце перехватывает запястья Кихёна на полпути и опускает его руки. Зрачки у него расширены, на лице — недоумение. Кихён мило растрёпан и разморен усталостью после очередного концерта — он солирует в локальной группке MonX, выступающей по разным барам и клубам. У Кихёна удивительной красоты вокал, по мнению Хосока, он безумно одарён в музыке, и порой горько осознавать, как он стабильно себя губит. Конечно, так было не всегда. У их отношений очень долгая, красочная история, впитавшая в себя много смеха и слёз, встреч и расставаний, страсти и ссор за целых семь лет — с тех пор, когда они были только подростками и сидели за одной партой, потихоньку флиртуя и влюбляясь. И если бы всё было так радужно, как тогда, то за школьным окном всегда бы цвела вишня, тёплая ладонь Кихёна всегда бы крепко держала хосокову под партой, сердца бы их бились в предвкушении будущего свидания, а Кихён никогда бы не испытал горечь регулярных поражений и потерь и не попробовал бы эти злосчастные таблетки и прочую отраву спустя пять лет. Хосок честно ненавидит только одного человека на всей планете — того, кто дал Кихёну первую дозу, уверив, что так будет лучше и боль уйдёт. А с тех пор всё как будто наперекосяк. — Присядь, пожалуйста. Я хочу поговорить, — Хосок говорит сдержанно и помогает Кихёну приземлиться на стул напротив. Он удивляется: — Что-то случилось? — Не совсем. Я хотел… Я просто думал… Хосок не может. Чёрт возьми, он не может так поступить, он должен помочь Кихёну и вытащить его из этого болота, но сколько ни пытался — всё бесполезно. Сколько ссор у них было на этой почве, сколько порошка отправилось в унитаз, сколько бутылок было разбито, сколько раз они кричали друг другу обидные слова, но потом снова мирились и ничего не менялось. Это тупик. Ему нужно решиться. — Ну?.. — Кихён выжидающе поднимает брови и слегка улыбается. Он не понимает выражение лица Хосока, что грядёт что-то нехорошее — сейчас он в постконцертной хрустальной эйфории, тепло кутающей в свои бархатные объятия. — Кихён-и… — Хосок берёт его ладони в свои и аккуратно сжимает, нервничает, — я тебя очень люблю. Ты знаешь. Но… Мне кажется, нам нужно расстаться, — Хосок не договаривает мысль, потому что Кихён моментально бледнеет: выглядит так, будто упадёт сейчас в обморок или его стошнит. — Кихён, послушай меня, — Хосок ласково касается чужой щеки и гладит её подушечками пальцев, — я не справляюсь, прости меня. Глаза Кихёна наполняются слезами, он встаёт из-за стола. Отодвигается от Хосока, словно это поможет избегать реальности как можно дольше, словно так он ещё может что-то исправить. Сердце глухо стучит в ушах; в лёгких — солёный океан воды, он задыхается и захлёбывается, теряя контроль над телом. Прислоняется спиной к холодильнику, роняя какой-то магнитик, который разлетается об пол на куски, смахивает дрожащими руками слёзы, но они текут снова. Трёт глаза ещё, а слёзы идут опять. Это как издёвка. Он яростно качается головой: нет-нет-нет-нет. — Пожалуйста… — единственное, что ему удаётся сказать. Хосок думал, он закатит истерику, и так было бы проще, он даже был готов к подобному раскладу, придумал, что делать, как поступать, но к этой растерянности он готов не был. — Мне очень жаль, — говорит тихо, осторожно. Косится на ножи в стойке неподалёку от Кихёна и готовится быстро реагировать в случае его срыва. Но Кихён не шевелится. — Это… это из-за того, что я… Хосок, я обещаю, я брошу, не уходи, пожалуйста, — он рыдает всё сильнее, что хочется зажмуриться и закрыть уши, лишь бы не видеть этого и не слышать. Паника Кихёна остро режет по сердцу. — Мы уже пытались. — Я всё сделаю. Хён, умоляю, ты мне нужен, я обещаю, я исправлюсь. — Ты же помнишь, сколько раз ты мне это уже обещал? — Но в этот раз... правда, я правда смогу, — Кихён до крови кусает свои губы, руки дрожат очень сильно и ногтями он, сам того не замечая, расцарапывает нежную кожу. Хосоку хочется подойти ближе и расцепить ладони, взять в свои, поцеловать, обработать и забинтовать, но он не может. Он должен уйти — как пластырь резко оторвать. — Прости… я больше тебе не верю, — Хосок сам еле сдерживает слёзы. Семь лет. Семь лет вместе, и всегда, всегда Хосок знал, что Кихён — его человек, его соулмейт, его любовь. Просто сбившаяся с пути. Просто Хосок не смог помочь, и сам себя ненавидит за это порой. Просто они зашли в тупик, и Хосоку пора подумать о себе, а не тащить Кихёна на своём горбу. Просто так бывает. Бывает же? — Хосок! Ты не можешь!.. — Кихён стонет сквозь истерику, и Хосок жмурится от льющейся волнами на него осязаемой боли, испытываемой Кихёном — из-за наркотиков в десять раз острее. — Пообещай мне беречь себя, пожалуйста. Хотя бы ради меня, ладно? — Я тебя люблю… — Я знаю. Я знаю, милый, — Хосок прикусывает губу и отворачивается, чтобы, наконец, уйти и не видеть ведь страх и ужас, завладевшие Кихёном, но тот всхлипывает и окликает его снова. Кихён выглядит просто безумно. Глаза красные, горящие страхом, на губах алеет кровь, щеки покрылись неровными пятнами, он весь вспотел и руки дрожат как у… наркомана. Кихён и есть. Но Хосок замечает, как он старается держаться и не сорваться. Он молится, чтобы когда за ним закроется дверь, Кихён также сдержался. Он обязательно попросит Чангюна, парня из соседней квартиры и их общего друга, проследить за этим. — Хён, — Кихён почти что давит из себя слова с огромным усилием, сдерживая срыв, — а если… если я… если... — Кихён прикрывает глаза и глубоко вдыхает, Хосок терпеливо ждёт, — если я… — он готов снова расплакаться от того, как застрял на одном и том же слове, и сильно зажмуривается, ловя ртом воздух. «Блять». Хосок подходит обратно и бережно обхватывает ладонями голову, пропуская через пальцы мокрые волосы, касается кожи головы и тихонько массирует. Это всегда его успокаивает практически беспроигрышно. — Вдохни поглубже, у тебя получится сказать… да-да, вот так, — Хосок шёпотом направляет Кихёна пока он не расслабляется достаточно, чтобы смочь выговорить желаемую фразу. Подходить так близко было критической ошибкой, потому что Хосок сам готов рыдать и рвать на себе волосы от того, какое выражение пересекает лицо любимого человека, в каком бешеном состоянии тот дрожит перед ним, и это всё — на его, Хосока, совести. — Если я… — Кихён делает глубокий вдох, не спуская с него глаз, — смогу… исправиться… брошу наркотики… ты вернёшься? Кихён смотрит с такой огромной мольбой и страхом, что Хосок может ему отказать, но Хосок изначально знает, что ответ — да. Зависимость Кихёна единственная преграда, которая выросла между ними, и если удастся её разрушить, Хосок обязательно вернётся, обязательно поддержит, обязательно будет тут. — Вернусь, — Хосок кивает. Кихён облизывается взволнованно и тянется робко поцеловать его на прощание, но Хосок не готов. Нет. Нельзя. Он отпускает Кихёна, разворачивается и уходит. Хосок три раза позвонил в дверь и всё безрезультатно: Кихён не открывает. Постучался и к Чангюну, но того, по всей видимости, нет дома. Кихён обычно редко куда-то ходит днём, и пусть он не отвечает оттого, что вышел просто подышать свежим воздухом или за едой, а не… Хосок отгоняет мысли прочь и достаёт собственный ключ. Проворачивает его два раза и медленно открывает дверь. — Кихён? Тишина. Хосок прикрывает за собой дверь, скидывает в прихожей кроссовки, рюкзак, вешает куртку. В квартире непривычно тихо, но вся атмосфера буквально кричит о том, что что-то не так. Душно и темно, потому что все окна закрыты и зашторены, хотя на улице светлый день. Стоит странный терпкий запах, а тишина звенит в ушах. — Кихён, ты здесь? Хосок зовёт громче и проходит в гостиную: естественно никого. В смежной кухне — тоже. Квартирка небольшая, поэтому остались только спальня и туалет. В спальню дверь приоткрыта, и Хосоку ужасно страшно туда заглядывать. — Пожалуйста, будь в порядке, — молится шёпотом Хосок, толкая скрипучую дверь в комнату, где они вместе спали последние несколько лет, и… — Боже… Кихён лежит на полу без сознания в той же одежде, в которой Хосок видел его три дня назад, сильно похудевший за это время, бледный, правая рука прикреплена наручниками к перекладине кровати и выглядит не очень хорошо, а левая вся в крови — судя по следам на полу рядом, Кихён драл его ногтями. Вероятно, от боли. — Кихён, проснись, — Хосок падает рядом с ним, ударившись коленями о паркет, прижимает пальцы к шее — пульс есть, хотя слабый, и трясёт его за плечи, пытаясь привести в чувства, — проснись, проснись, проснись! Хосок не замечает, как по щекам бегут слёзы, пока он хлопает Кихёна по лицу в тщетных попытках привести его в чувства. Трогает лоб — прохладный и покрыт испариной, Кихёна знобит и мелко трясёт. Хосок пытается снять наручники, но это, конечно, бесполезно, а ключа поблизости не видать. Кихён притащил их, настоящие полицейские наручники, домой в качестве сувенира от друга несколько лет назад, поэтому просто так их не вскроешь. — Кихён, пожалуйста, пожалуйста, очнись, или мне придётся вызвать скорую, а ничем хорошим это не закончится. Хосок взмаливается и трясёт Кихёна сильнее — реакции нет. Приоткрывает поочерёдно глаза, но и зрачки на свет не реагируют. Он вспоминает об аптечке в ванной и бежит туда — может быть там завалялся нашатырный спирт. Было время, когда Хосоку приходилось приводить Кихёна в чувства после обмороков. Он роется в шкафчике над раковиной, роняя лекарства и не обращая внимания на звон разбитого стекла, и находит. Он, наконец, находит. Смачивает ватку и бежит обратно. — Ну же, милый, — Хосок бормочет, приподнимая голову Кихёна одной рукой, а другой водит у него под носом ваткой с нашатырём. Сначала ничего не происходит, и Хосок паникует ещё больше, но через несколько мгновений Кихён морщится. Дёргается, не открывая глаз, пытаясь избавиться от запаха, но его держат крепко. Рефлекторно вдыхает глубже, закашливается и, к облегчению Хосока, распахивает глаза. — Слава богу, Ки… Хосок не договаривает, потому что Кихёна сводит судорогой и его тошнит желчью прямо на хосоковы колени и пол. Хосок кривится, но не отталкивает его и придерживает дрожащее тело, убирая волосы с лица. Кихён насквозь мокрый. Ещё никогда в жизни Хосок не видел, чтобы человек так быстро потел и его при этом так сильно трясло. Он буквально ледяной. Кихён устало вытирает рот и поднимает мутные глаза на Хосока. — Прости… — Ничего, вымоется. Где ключ? — Что?.. — Кихён еле держит глаза полуоткрытыми, веки, словно налитые свинцом, так и норовят опуститься. — Твоя рука, — Хосок касается затёкшего правого запястья, — ключ от наручников где? — А... — Кихён глубоко дышит, пытаясь ответить, — я выкинул его. — Кихён, твою мать… Куда? Только не говори, что в окно или на помойку, я тебя пришибу. Кихён едва заметно дёргает уголками губ и качает головой. — Куда-то туда, — Кихён указывает пальцем в сторону угла, который служил для них складом всего нужного и ненужного, начиная с книг и заканчивая мелкой ерундой, которую выбрасывать жалко, а хранить негде. — Серьёзно? Кихён, ты… Ты самоубиться решил? — ругается Хосок. Снимает свою толстовку, комкает и аккуратно кладёт Кихёну, бормочущему свой ерундовый ответ, под голову, и отправляется на поиски ключа. Учитывая то, что его штаны всё ещё в неприятной субстанции, руки влажные от чужого пота и собственных слёз, дрожат от пережитого стресса и к тому же провоняли нашатырём, удовольствия и удобства в процессе раскопок вообще нет. Ключ оказывается завалявшимся в подарочной кружке от какого-то знакомого, но когда Хосок высвобождает многострадальную руку, Кихён снова проваливается в полубессознательное состояние и бредит. Хосок набирает в ванной, куда ведёт дверь прямо из спальни, тёплую воду, раздевает Кихёна, стараясь не обращать внимания на смесь тошнотных запахов от него и его перепачканной одежды и нижнего белья и, отнеся в ванную, аккуратно опускает в воду так, чтобы голова всё-таки находилась над её поверхностью. Снимает собственные штаны и рубашку, остаётся в итоге в одном белье и садится на корточки рядом с Кихёном. Берёт его затёкшую, пластиковую на ощупь правую ладонь в свою и бережно разминает, пока она не согревается и не принимает телесный оттенок. Кихён выглядит умиротворённо, и Хосок вздыхает, думая, что это только начало. Это только, блять, начало дальнейшего пиздеца. Он опускает его руку в воду и гладит по волосам. Они грязные, спутанные, сам Кихён похудевший, бледный, скулы неестественно выпирают, под глазами болезненные тёмные круги, губы практические белые. У Хосок сердце колет. — Кихён-а, очнись, — треплет его по щеке, и тот нехотя открывает глаза, — как ты? Кихён тяжело качает головой и глубоко дышит. — Меня тошнит. — Ладно… Сейчас, — Хосок кивает и достаёт из-под раковины ведёрко как раз для этих целей. Вообще, оно было куплено для мытья полов, но часто использовалось и не по назначению. — Вот. Кихён с трудом подползает к краю ванной и, перегнувшись через него, изливается непонятной дрянью в несчастное ведёрко. Хосок гладит его по всклоченным русым волосам, шепча, что всё хорошо, всё будет хорошо, Кихёну обязательно станет легче. Когда Кихён заканчивает и обмякает, Хосок приносит с кухни стакан и наполняет его водой: — Прополощи рот. Кихён послушно выполняет, что велели. А после пьёт воду, поданную Хосоком. Не в его силах и компетенциях сейчас спорить, поэтому он делает всё, что ему говорят и позволяет себя вымыть. — Не сделать погорячее воду? Ты всё ещё дрожишь, — Хосок спрашивает, мягкими массирующими движениями натирая спину легко пенящимся гелем для душа, и включает горячую воду после кивка Кихёна. Они знают друга друга слишком хорошо в любом виде и состоянии, чтобы чего-либо стесняться, поэтому Хосок спокойно приводит бессильного Кихёна в порядок с головы до ног, и только когда полотенцем сушит ему волосы в гостиной, пока спальня проветривается от тяжёлой духоты, вытерев сперва тело насухо, одев в чистую одежду и обработав все травмы на руках и животе, спрашивает: — Зачем ты так с собой, Кихён-а? — Я л-люблю тебя, — у Кихёна глаза болезненно слезятся. Хосок смягчается и гладит его по щеке. — Я знаю. Но зачем ты сделал так. Ты чуть не убил себя, ты же понимаешь? Сколько ты был без воды и еды? Как бы ты потом снял наручники даже если бы очнулся? А Хосок понимает в глубине души, что Кихён самостоятельно, скорее всего, не очнулся бы уже никогда, если бы не он. И ведь просил же Чангюна приглядеть за ним, а что толку. Чангюн своей жизнью живёт, не до этого ему тоже. А Кихён как ребёнок маленький — разница у них всего полгода, а на деле как будто в 12 в раз больше — Я хотел исправиться быстрее, — Кихён говорит очень хрипло и медленно — несмотря на выпитый чай, у него саднит горло. — Быстрее получится только в клинике. — Я не могу туда. — Знаю. Хосок вздыхает и берёт другое полотенце — сухое, чтобы ещё немного потереть волосы Кихёна. Конечно, он знает, что Кихёну нельзя в клинику, а то на всю жизнь останется с ним это «приключение». И не только в больничных документах, но и в полицейских, судебных протоколах. Они не в Америке живут, например, чтобы с рук такое сошло, нет… Хосоку даже встречаться было с Кихёном опасно — если бы вскрылось его увлечение, то и на Хосока бы вышли, нашли бы вещества в их доме, а это сразу несколько статей. Хосоку было страшно всё это время и изо всех сил он всегда старался убедить Кихёна бросить, пока сам не бросил Кихёна. Как они докатились до этого… Когда Хосок пробует накормить его бульоном из доставки, у Кихёна снова выходит всё обратно. Он плачет и обречённо впивается пальцами в ободок унитаза, пока Хосок сидит рядом и придерживает его, чтобы не упал. Они делят на двоих эту тяжёлую тревогу «а что же дальше?», когда истощённый Кихён, так и не усвоив на малейшего кусочка еды, а чай — с большим трудом, ложится обратно в кровать. Он не сказал ещё об этом Хосоку, но всё тело теперь уже сильно болит, и, кажется, с каждым часом всё становится только хуже. До глубокой ночи Кихён мается в полудрёме, Хосок терпеливо говорит ему слова поддержки, напоминает пить воду, несмотря ни на что, поправляет одеяло, вытирает лоб, водит постоянно в туалет, и ни на что не ругается. Когда звонит его телефон, выходит за дверь и говорит тихо, но до Кихёна всё равно долетают какие-то обрывки фраз. Это Минхёк, и он зол. — Ты понимаешь, что тебя могут выгнать, Хосок? Какого чёрта ты пропадаешь сегодня? — Минхёк шёпотом — потому что уединился во время смены — кричит в трубку, а Хосок терпеливо ждёт, опустившись на пол у стены, пока тирада закончится. — Прости. Я не смог сегодня никак прийти. Срочные дела. — Тебе каюк. — Знаю, — Хосок вздыхает. — Тем более что я ещё несколько дней точно не смогу появиться. И на учёбе тоже. Держи меня в курсе дел, ладно? — Ты совсем что… — Минхёк осекается, — а что случилось? Все живы, надеюсь? — Да-да, живы. Живы. Но я не могу сказать сейчас, ладно? Пожалуйста, прикрой меня как-нибудь, пожалуйста. — Бесишь ты меня, Ли Хосок, — Минхёк цокает, а потом глубоко вздыхает. — Ладно. Скажу, что у тебя бабуля умерла и тебе срочно надо было уехать в родной город, годится? Только будь на связи, чтобы подыграть, если вдруг начальство позвонит. — Обязательно! Спасибо, обожаю тебя. — Ага-ага, с тебя должок, — бормочет Минхёк в трубку и сбрасывает. Когда Хосок возвращается в комнату, Кихён сидит в постели и расчёсывает плечо. — Эй, ты чего? У тебя зуд? Не чеши, — Хосок присаживается рядом и отнимает его руку. — Ты до крови уже разодрал, алё. — Прости… — Не передо мной стоит извиняться, — Хосок наливает на ватку дизинфицирующее средство и начинает обрабатывать повреждённое место. Дует на него, когда Кихён шипит от неприятных ощущений, а потом, когда подсыхает, забинтовывает. — Я не из-за этого извиняюсь… — через время бормочет Кихён. — А с чего вдруг? — Твоя работа и учёба… — А. Тебе не надо было это слышать, не волнуйся. Не выгонят. — Если из-за меня ты потеряешь… — Кихён, — Хосок говорит твёрдо и заглядывает в его лицо, — это мой выбор. Ты за него ответственность не несёшь, понятно? Я мог не приходить сюда. Я мог прийти и потом уйти. Я могу вообще вызвать скорую. Но я делаю то, что я делаю, потому что так хочу. Кихён опускает глаза и устало ложится обратно на подушку. — Спасибо… — Но это не значит, что мы снова вместе, — осторожно напоминает Хосок. У Кихёна дёргается уголок губ. Он сжимает челюсть, чтобы сохранить самообладание, но то, как его разочаровали эти слова — слишком очевидно. Хосок уходит в ванную освежиться после этого дня, а Кихён лежит в темноте и старается сосредоточиться на душевной боли вместо физической, уничтожающей всё тело — его ломит и тянет, но одновременно с этим топит ощущение, будто мышцы скомканы в один узел и их нужно хорошенько размять. Кихён тянется, но боль не проходит, а только усиливается. Все мышцы напряжены. Он словно чувствует каждую свою косточку, даже самые мельчайшие, и каждую из них — ломит. Скелет горит огнём отдельно от него, мышцы каменные, он мнёт себе бёдра, икры, живот, плечи, грудь: ничего не помогает, и поэтому хочется выть от отчаяния. Он знает, единственное, что ему сейчас поможет — это доза. Он знает, где она спрятана. В памяти у него калёным железом выжжены все заначки прямо в этой комнате — единственное его спасение от этой ужасающей боли, и сдерживаться так трудно, когда всё его тело взывает о помощи. Хосок обнаруживает Кихёна свернувшимся калачиком, пальцы — с силой сжимают волосы. Он плачет. Хосок включает свет и присаживается на корточки у края кровати, чтобы лица были на одном уровне. — Кихён, я рядом, — он ласково касается его руки, напоминая о своём присутствии. В ответ только жалобный скулёж, от которого у Хосока саднит под рёбрами. — Мне жаль, что я ничего не могу для тебя сделать, милый. Это обязательно закончится, тебе нужно потерпеть. Я рядом. Я тут, с тобой. Кихён едва заметно кивает и делает глубокий вдох, пытаясь унять дрожь. Он опять вспотел, его лихорадит, из носа течёт, глаза опухшие и красные, а кожа шершавая, как наждачка, когда Хосок её касается. Кихён сам не свой, что не удивительно. — Тебе что-нибудь дать? Кихён отрицательно мычит, и тогда Хосок выключает снова свет и забирается под одеяло с другой стороны. Разворачивает Кихёна к себе лицом и прижимает к своей груди, роняя поцелуи на макушку. Гладит его по спине. Проговориваривает добрые слова как мантру. Всё будет хорошо. Боль уйдёт. Ты вылечишься. Ты будешь здоров. Ты будешь счастлив. Боль обязательно закончится. — Зачем ты это делаешь? Зачем гробишь себя, нас, наши отношения?! — Хосок зло швыряет обнаруженную заначку Кихёна в него. Ранее он просто хотел разобраться в вещах, а к своему отвращению обнаружил это. Не сказать, что он не догадывался, что Кихён начал баловаться веществами сильнее алкоголя, но только когда за шкафом под плинтусом обнаружились маленькие пакетики с порошком и таблетками, в уме Хосока всё встало на свои места. Вот, куда уходили деньги в два раза быстрее. Вот, что делало Кихёна вдруг таким счастливым и позитивным. Вот, что позволяло ему держаться на ногах больше обычного. А Хосок, дурак, думал, это его любовь Кихёна окрыляет. Ну не абсурд ли? Кихён первым делом поднимает пакетик и прячет в карман толстовки — не будет же он содержимое терять. Хосок на это действие кривится. — Я не порчу наши отношения, хён. Я просто пытаюсь сохранить свой рассудок. — Ты смеёшься? Здоровый рассудок сохраняют явно не наркотиками, тебе так не кажется? — Это не совсем… не совсем то, — спорит Кихён, — эти не вызывают зависимости, они совершенно безопасны, я спрашивал. Я просто устал от боли, ты же знаешь. —Любые наркотики — зло, Кихён, — Хосок подходит ближе, повышая голос, — любые! — Ну тогда отлично! — Кихён всплёскивает руками. — И всё равно лучше так, чем каждый день помнить, выражение лица повешенной тут, в этой ванне матери, и… — Я тебе предлагал переехать! — перебивает Хосок. — Но тогда придётся платить больше денег, а у нас их нет, — взмаливается Кихён, — у нас нет столько денег, чтобы снимать квартиру, и даже если бы мы сдавали эту… лучше нам не найти. — Ты и не искал, Кихён. Но мы бы справились. Вместе. Как всегда справляемся, — Хосок легонько встряхивает его за плечи, — ну же. Ты чего? Ты же можешь поговорить со мной обо всём на свете. — Нет, — у Кихёна влажно блестят глаза, он вырывается и садится на кровать, устал, — нет не могу. У тебя сложная учёба, работа, зал, у тебя много друзей, ты умный, трудолюбивый, следишь за своим телом, и это замечательно. Ты потрясающий, и я так люблю тебя, и каждый день боюсь, что ты уйдешь только потому, что я тебе не ровня, Хосок. Потому что я настолько туп, что провалил все экзамены и никуда не поступил, потому что моё здоровье настолько хреновое, что я не могу полноценно работать, кроме выступлений по вечерам, потому что… потому что я всегда думаю о том, что потерял, что я ужасно одинок и у меня никого кроме тебя нет. И я так долго старался выбраться из этого состояния, но у меня не получается. Никогда не получается. Мне кажется, я навсегда останусь таким бесполезным и никчёмным, лишним. Я же для тебя тоже лишний, Хосок-и, вот зачем я тебе? Твоя жизнь была бы гораздо лучше без меня в ней, но при этом я так не хочу тебя потерять, что, наверное, всеми силами пытаюсь найти способ чувствовать себя лучше, быть лучше. Понимаешь? Ради нас… В ночь на 31-е октября Хосок внезапно просыпается от какого-то шума, но это явно не хэллоуинские зомби. Он шарит рукой по кровати — Кихёна нет. Включает ночник, и находит причину беспорядка. — Что ты делаешь? Кихён оборачивается. Он сидит на коленях рядом с тем самым шкафом, где в первый раз Хосок обнаружил тайник. На лице — испуг, его всего лихорадит, лицо мокрое то ли от пота, то ли от слёз, волосы налипли на лоб, под впалыми глазами страшные тени. Целый день Кихёна метало по кровати в потоке галлюцинаций и сильной боли, и Хосок изо всех сил старался облегчить его боль, но не помогало ровным счётом ничего: ни обтирание влажными полотенцами, ни горячая ванна, ни обезболивающие — от них только хуже, ни вода, ни свежий воздух, ни объятия Хосока, ни массаж, кошмар только набирал свои обороты в течение дня и лишь к часу ночи Кихёну удалось уснуть от совершенного бессилия на руках Хосока. А теперь он… — Прости меня, я так больше не могу, — Кихён всхлипывает. В трясущейся руке он сжимает пакетик с очевидным содержимым. — Кихён, — Хосок говорит спокойно и не двигается со своего места, чтобы резкими движениями не напугать его, — положи это, пожалуйста, на место. — Мне только немного, умоляю, мне так нужно, прости меня, — он практически ничего не видит от застилающих глаза слёз, только судорожно сжимает пакетик, словно может подпитаться от него через тонкий пластик. — Это кратковременное решение, ты же знаешь. Да, тебе станет лучше на ближайшие часов восемь, но потом всё по новой и ты потеряешь прогресс стольких дней. Кихён, я обещаю тебе, скоро всё закончится и без всего этого. Пожалуйста, положи на место. Кихён слушает, но руки словно самостоятельно без ведома Кихёна открывают пакетик и на влажную ладошку Кихёна выпадает аккуратная, даже симпатичная таблетка. — Всего одну… — Кихён, послушай меня, — Хосок возвращает его внимание к себе. — Не делай этого, — у него щемит сердце от вида разбитого, совершенно уничтоженного Кихёна, и он не хочет его пугать или шантажировать, но не видит иного выхода в этой ситуации, — несколько дней назад ты спросил у меня, вернусь ли я к тебе, если ты бросишь это всё. Помнишь? Я ответил тебе, что да. Я говорил честно. Но если ты сейчас положишь эту херню в рот, я просто соберусь и уйду. Прямо сейчас, среди ночи. Ты можешь умолять меня этого не делать, но я уйду и больше никогда не вернусь, если ты сейчас же не положишь это откуда взял. Кихён в замешательстве смотрит на свою ладонь — белый круглешок так и манит. Сердце колотится одновременно в висках и ладонях. В ушах гудит, глаза зудят, каждый вдох причиняет боль и обжигает кислым пламенем.

Попробуй. Он всегда возвращается. Он не устоит перед твоими слезами. Он вернётся. Он не справится со своей совестью и вернётся. Сделай это. Сделай.

— Нет! — Кихён мотает головой, борясь со сладким, баюкающим голосом у себя в голове, и до хруста сжимает кулак. — Что? — Хосок думает, это ему. — Нет, нет, нет, нет, я не буду, нет, я его люблю… Я. Его. Люблю! — Кихён швыряет таблетку в приоткрытое окно напротив и бессильно падает на пол, разражаясь истерикой. Хосок подлетает в ту же секунду, не позволяя Кихёну, который уже вцепился пальцами в волосы, навредить себя. — Ш-ш-ш, я рядом, всё хорошо, ты умница, — Хосок целует его пальцы и крепко прижимает к себе. Кихён кричит в его грудь и рыдает. Боль как будто достигла своего пика, он сгорает изнутри, дышать нечем и он захлёбывается, ему кажется, его легкие взорвались и кровоточат лавой, его снова тошнит — Хосок успевает подставить ведёрко. Кихёна всего сотрясает. — У тебя кровь, — он слышит как из тумана, когда чужие пальцы проводят у него под носом и окрашиваются тёмным цветом. Кихён теряет сознание. — Ты новенький, да? Кихён удивлённо поднимает взгляд на любопытного обладателя голоса и видит перед собой симпатичного мальчика примерно его роста и похожего телосложения, но покрупнее, и раз в десять симпатичнее. Сегодня у Кихёна первый день в этой школе, он совершенно никого не знает, а что хуже — на него все пялятся, потому что видок у него тот ещё — старая потрёпанная форма не по размеру, худощавое телосложение, дурацкая причёска. Кихён изначально знал, что всё это закончится тем же, чем и всегда — его затравят и придётся умолять маму, которой и так не до него, перевести его в другую школу. Но в этот раз что-то пошло не так: к нему подошли с совершенно вроде бы дружелюбными намерениями Стоит ещё и улыбается. Одежда опрятная, волосы уложены, лицо чистое, кожа гладкая. Он красивый. — Да. Я Кихён, — он отвечает робко. — Хосок, — мальчик протягивает руку. — Можно сесть рядом? Парты в классе сдвоенные, и Кихён сел в самом конце у окна. Он был уверен, что никто близко и за километр не подойдёт, а тут вдруг такое предложение. Неуверенно кивает, думая, что сулит ему это знакомство, и не розыгрыш ли это, а Хосок весело присаживается рядом, раскладывает свои вещи — такие же опрятные, как и он сам, готовится к уроку. Впервые Кихён видит, чтобы кто-то был так заинтересован в учёбе, но при этом сел на последнюю парту. Хочет спросить его об этом, но Хосок перебивает его мысли:  — Чем ты займёшься после уроков? — Сколько ещё это продлится? — хрипло спрашивает Кихён, когда приходит в себя. Он снова в ванной, снова его моет Хосок, он без понятия, сколько прошло времени с последнего приступа и что с ним случилось. — Я не знаю, Кихён, — Хосок гладит его волосы и целует лоб — опять низкая температура, — но не так много. Худшее позади. После Кихёну впервые за последнее время удаётся поесть нормально, его даже не рвёт. Он видел себя в зеркале — бледнее полотна и страшнее монстров из фильмов ужасов. Как Хосоку удаётся сохранять самообладание при виде него? Рядом с ним? Он узнал, что уже второе ноября, и, значит, больше двух дней у него выпало из памяти. Он только надеется, что не натворил ничего ужасного. Хосок никогда не расскажет ему, как Кихёна ломало, как он вырывался и кричал, что хочет «всего одну», что ему нужно, что он умирает без этого, что ему никогда не станет лучше. Как он царапался и кусался, а Хосоку ничего не оставалось, кроме как держать его так крепко, чтобы у него не было возможности пошевелиться, и так часами. Сущий кошмар. — Тебе лучше? Кихён кивает. Ему физически правда лучше: боль уменьшилась в разы, мышцы ощущаются пластичнее и мороз практически перестал бегать по коже, но на душе такая непролазная тоска, словно Кихён навечно застрял в том самом дне, когда весь его мир обрушился и он потерял единственного оставшегося члена семьи. — Как будто из меня высосали все чувства… я такой… пустой. Хосок ничего не отвечает. И только после обеда он заговаривает о том, о чём раздумывает уже давно: — Мне нужно кое о чём попросить тебя. — О чём? — Кихён устало трёт виски, голова просто раскалывается. — Я знаю, что у тебя есть несколько заначек в квартире, о которых я даже не знаю. Мне нужно, чтобы ты показал мне их все. Кихён смотрит на него немигающим взглядом. Медлит. — Только за шкафом, — наконец, выдаёт он. — Ты же врёшь, — Хосок вздыхает. — Прошу, скажи мне правду. — Да нет, это правда, я… Видит бог, Хосок не хотел опять это начинать. — Кихён, отношения — это всегда о двоих. Я сделал для тебя всё, что мог, я честно не говорил никому о произошедшем, я не хожу в универ и на работу, мою тебя, лечу, кормлю и выхаживаю. Ты не представляешь, как трудно видеть любимого человека в таком виде и состоянии, ты не представляешь, как много я отдаю тебе… — Я знаю, и я благодарен! — перебивает Кихён, краснея. — Мне просто нужно, чтобы ты отказался от этой дряни раз и навсегда. Ладно? Пожалуйста. Я понимаю, это тяжело. Тебе будет хотеться ещё чуть-чуть, чтобы не было слишком хреново, ты будешь искать это "чуть-чуть". Никто не говорил, что будет просто, нет. Я это понимаю, и ты. Скорее всего, это будет преследовать тебя остаток жизни. Но… — Хосок сглатывает волнение, ему самому тяжело такое говорить, — если я когда-нибудь узнаю, что ты хотя бы мельчайшую дозу принял, то можешь не надеяться, что я тебя прощу. Это будет самое большое предательство в моей жизни. Я… я ведь тоже заслужил хорошего отношения, честности, заботы, разве нет? Если ты хочешь, чтобы мы были, то, пожалуйста… тоже работай над этим. Кихён молчит, кусает губы изнутри. Отводит взгляд, опускает. Потом смотрит на Хосока снова, словно говоря, не поступай так со мной, я же не справлюсь без дозы, но и тебя я не хочу потерять. Но Хосок не допускает никаких исключений: очевидно, что в этот раз всё будет так, как он сказал, если Кихён снова облажается. Он сползает со стула и на ватных ногах идет к окну. Отковыривает заглушку подоконника и копается внутри, пока не выуживает маленький прозрачный пакетик с ожидаемым содержимым. То же самое проделывает со столешницей рядом с раковиной. И с плинтусом за диваном. Из спальни он тоже приносит несколько — Хосок решает проявить доверие и не ходить за ним по пятам. — Это всё, — говорит Кихён, нервно заламывая пальцы и буквально сжирая глазами всё это безумие на столе между ними. Хосок даже не ожидал, что будет так много, но не комментирует это. — Точно? — Да. Ты не веришь мне? — у Кихёна дрожат губы. — Верю. Пойдёшь отдыхать? — Угу. Летние каникулы, жара, яркое солнце, заливающее золотом зелёные верхушки деревьев. У Кихёна создаётся впечатление, будто этим летом выкрутили насыщенность цветов на максимум, а вместе с тем и насыщенность его жизни. Они с Хосоком сидят друг напротив друга на мягкой траве в глубинах сеульского парка и играют в «я никогда не» на щелбаны. Изначально это было дурацкой затеей, потому что Кихён буквально ничего в жизни не делал, но Хосок никогда не смеётся над ним за это, а наоборот обещает, что когда-нибудь они и в Европу съездят, и в парк аттракционов сходят, и будут гулять всю ночь, и сходят в бар, и всё-всё-всё у Кихёна обязательно будет. На самом деле, уже давно он хочет признаться кое в чём Хосоку, но не знает как. И боится реакции. Они дружат уже два года, с тех пор как в седьмом классе Хосок подсел за его, никому не нужного новенького, парту, но постепенно эта дружба переросла в нечто большее. Значительно большее. По крайней мере со стороны Кихёна. — Твоя очередь, — напоминает Хосок, шутливо толкая Кихёна в плечо и возвращая его в реальность. — Да-да, конечно… — он с трудом подавляет панику, вставшую поперёк горла, чтобы сказать: — Я никогда не… целовался с парнем. Кихён покрывается пунцовыми пятнами, и руки мгновенно влажнеют. Во рту пересыхает, сердце колотится в ожидании реакции. — Оу… — Хосок смущённо чешет затылок, — тогда с тебя щелбан... Он поджимает губы, тоже не уверенный в ответной реакции. — Хосок, ты… — Кихён запинается. Зажмуривается. Он просто не может признаться. — Что случилось? Кихён-а, тебе не хорошо? — Хосок придвигается ближе и заглядывает в лицо напротив. Осторожно трогает лоб, смахивая чёлку, смотрит встревоженно. — Температуры нет. Что случилось? — Ты мне нравишься! — выпаливает Кихён, распахнув глаза, и замолкает. Он не ожидал, что лицо Хосока будет настолько близко к его собственному. Голову кружит от страха и желания. — Оу… — Хосок повторяет и отстраняется. Кихён что, облажался? — Слушай, я... Просто я, это само вылетело, просто... — Кихён, запинаясь, пытается что-то сказать в свою защиту, но Хосок прикрывает ему ладошкой рот и поджимает губы в улыбке. — Не оправдывайся, пожалуйста, — он смещает ладонь на щеку Кихёна и поглаживает её. Любуется. — Ты мне тоже нравишься, Ю Кихён. — Ты потрясающе выглядишь, — Хосок с улыбкой оглядывает стоящего перед зеркалом Кихёна. За окном летают воздушные хлопья снега и переливаются отражающиеся от окон рождественские огоньки. Хосок только что вышел из душа и готовится собираться на работу, вокруг его бёдер обёрнуто полотенце, и капельки воды на теле искрятся в свете рассветного солнца, подмигивающего в окно. Они живут в совершенно другой квартирке, меньше, но уютнее, в совершенно другой стране, в другом городе — в том, о котором мечтали многие годы ещё со школьной скамьи: в Амстердаме. В городе, где они могут быть собой. В городе, где они могут быть счастливы. В городе, где страшное прошлое Кихёна не будет ходить за ним по пятам, сжирая всё его существо. — Спасибо тебе, — Кихён смущается, будто они вместе уже не целых десять лет, а только-только сходили на первое свидание и проснулись утром в одной постели, а потому краснеют от одного лишь взгляда друг на друга. Поправляет ворот своей рубашки и надевает пальто: ему уже пора уходить — он записался на подготовительные курсы для поступления в университет, и заодно устроился на подработку в кафе в вечернюю смену. — Я так горжусь тобой, — Хосок подходит ближе и, аккуратно обняв родное лицо ладонями, целует. Медленно, медово-приторно, с огромным удовольствием, не замечая, что плохо закреплённое полотенце падает на пол. Кихёна это смешит. — Тебе бы одеться, — он чмокает его в щёку и в шею, а потом крепко обнимает, — я люблю тебя. Пожелай мне удачи? — Удачи, солнце, — Хосок кладёт подбородок на плечо Кихёна и оглядывает интерьер комнаты: крошечная кухонька и тут же напротив раскладной диван, где они спят. Чемоданы разобраны только наполовину, много вещей разбросано то тут, то там. Тепло. Уютно. Красиво. Идеально буквально всё — от вида на соседние дома из окна квартирки под самой крышей до худенького Кихёна в его объятьях, который, однако, немного пополнел и принял более здоровый вид, чем когда-то. Хосок знает, что это только начало их прекрасного пути в этом мире. И это приятно дурманит. Он улыбается, прячет лицо в растрепанных кихёновых волосах и добавляет: — Спасибо, что ты есть.