Salzkörner auf einer alten Wunde

Слава расплескивает кофе — у него дрожат руки, а ног он и вовсе не чувствует. Кофе растекается по столешнице ровным, коричневым слоем отчаянья и нервозности; капает на пол, проходится по дверце — и оставляет уродские следы. Слава их даже не вытирает. — Прости, — он шепчет, действительно шепчет Мирону едва слышное извинение, и Мирон едва его слышит. Мирон улыбается грустно, берёт Славу за руку — аккуратно берёт, словно он ребёнок маленький, за стол усаживает, наливает яблочный сок — Славе больше по душе апельсиновый, Мирону тоже, но его нет. И молча убирает всё сам. Мирон убирается тщательно. Молча — вытирает бумажными полотенцами столешницу, выкидывает в мусорное ведро мокрые тёмные комки; приносит половую тряпку, вытирает пол, следя за тем, чтобы никаких следов не осталось. Славе на автомате хочется пошутить про то, что Мирон, оказывается, убираться умеет; рот у Славы открываться отказывается, шутить — язык приклеивается к гортани чувством горечи; оно наполняет его рот, забивается в каждый миллиметр между зубов, щёк. Слава после вчерашнего отойти не может никак. Ему хочется то ли выпить, то ли вздернуться на люстре, висящей прямо под потолком их больничной квартиры с такими же больничными белыми стенами; и задохнуться, расщепившись на миллиарды атомов. Чтобы Мирон не видел его тела, чтобы Мирону не было больно. Тем временем — временем, как все следы от ножа на столе оказываются пересчитаны раз тринадцать, а тошнота в горле принимает совсем уж угрожающие масштабы — Славе кажется, весь вчерашний ужин — пицца, сок и водка, — окажутся на полу. Он старается не дышать. — Пойдём, — мягко говорит Мирон, закончив с уборкой, а потом берёт Славу за руку — как когда Слава впервые переступил порог квартиры Мирона и стал его — Мирона — Славой — заботливо, неестественно бережно для человека в тридцать, сжимает, будто хочет спрятать его руку в своей, сберечь, но Славина рука больше по размерам. Мирон ведёт его в комнату, сажает на кровать — Слава даже не сопротивляется, становится послушным, как кукла, — и это Мирона пугает. Слава забирается на кровать — в самый центр садится, подбирая ноги — те с лёгкостью достают до подбородка; с краёв свисает простынь — белая, как снег в Нарнии в первую — самую первую за сто лет — зиму; у них одинаковый комплект постельного, незаправленный белый пододеяльник мнётся под его весом бумажной салфеткой, а Слава сидит, уткнувшись подбородком в колени, и смотрит на измятую ткань. Мирон садится на кровать — и Слава вздрагивает, — так вздрагивают от удара или хлопка — так вздрагивают от страха, что ползёт змеей вдоль позвоночника, и может укусить в любой момент. Мирону хочется Славу успокоить, сказать, что всё будет хорошо, хочется. Мирон не говорит. Он садится напротив — Слава смотрит на изломы, созданные его телом, — по-турецки скрещивает ноги, касается большим пальцем — единственным из ладони, на котором нет ни единой капли чернил — остальные четыре сгибает; Слава любуется. — Слав? — полушёпотом зовёт Мирон, всматриваясь в лицо; болезненно-худое, с залёгшими синяками (Мирон не уверен, что Слава был чист вчера, да и позавчера, если честно, тоже), синей сеточкой вместо здоровых век и отчётливо видные скулы — ещё совсем недавно на их месте были мягкие щёчки. Слава поднимает голову, смотрит затравленно — смотрит прямо Мирону в глаза; Мирон сглатывает. Ему, блять, страшно; страх животный, дикий; страх сидит на плече чёрным голодным вороном. Мирон тянет руку к Славе — поднимает и держит, ждёт — Слава меняет положение, и тоже садится по-турецки — Мирон касается его ладони; медленно гладит длинные пальцы с чётко прослеживающимися венами. — Я рядом. Слава рассеянно кивает. Знает. — Это из-за позавчерашнего, да? — Мирон говорит тихо, вполголоса; вчера Слава куда-то ушёл — трезвый, растерянный только, рассеянный — прямо как сейчас — тогда боли было меньше; вернулся этой ночью, пьяный, кажется, принявший что-то. А утром расплескал кофе — Мирон уверен: даже если он и принимал, дело отнюдь не в траве. Слава молчит; молчание тянется дешевой жвачкой — она лопается и рвётся в некоторых местах, как лопается его, Славина, уверенность в том, что всё будет хорошо и на этот раз; Слава бросал употреблять — Мирон был рядом, Мирон мучился от сменяющих друг друга фаз, невозможности поспать (Слава до сих пор вспоминает тот маниакальный эпизод с содроганием) и прочими последствиями — Слава помогал и поддерживал. — Отчасти. Мирон берёт руками руки Славы — сжимает в поддерживающем жесте; гладит запястья большими пальцами — яркие синие, как однотонная гирлянда, вены проступают пугающе отчётливо — одна из его особенностей. Слава молчит; сказать — признаться — не страшно, слова — безобидные по своей сути, набор букв, тридцать три знака в алфавите, сотни тысяч слов как следствие — и ещё больше различных реакций на эти самые буквы, сложенные в определённом — необходимом в данном случае — порядке. Слава боится реакции; Слава боится разочарования на обеспокоенном, но таком родном за почти три года лице, боится брезгливости, непонимания. Славу начинает трясти — потряхивает, как перед смертной казнью — мелкой дрожью, камешками, улетающими в воду безвозвратно; безвозвратно Слава может потерять Мирона — его Мирона. Слава боится разочарования, ядовитого — выжимка наикачественейшего яда из возможных в максимальной концентрации — и окончательного. Слава не боится без Мирона остаться. Слава боится — Мирон перестанет его любить. Слава знает: честность Мирон всегда ценил больше всего, как и он сам; Слава думает, из-за этой самой честности — болезненной до каждой буквы, звука, слова и жеста — Мирон в нём — в человеке, которого любил, о котором заботился — может разочароваться. Слава выдыхает — так тихо и глубоко, как только может и говорит: — Я девочка. Два слова, восемь букв и одно желание: исчезнуть, исчезнуть, испариться, пропасть; Слава зажмуривается мысленно и также мысленно просит, молится: не бей. Не бей, пожалуйста, не бей. Славе кажется, он притворялся всё это время — врал, глядя в глаза каждый чёртов день, три года суммарно врал: врал, что всё хорошо, врал, что всё, сука, в порядке. Любил и врал, врал и любил, один хер разницы никакой, но факт фактом: Слава Мирону врал. А Мирон… Мирон смотрит на него странно как-то — Слава для себя это не идентифицирует, — даже подумать страшно, представить боязно; где вещи его — Мирон сам знает, найдёт, Слава поможет, с него не станется — соберёт, может сложить красиво, бутербродиков там в дорогу сделать: как ты любишь, Мироша, с колбасой и сыром. Только вряд ли Мирон из его рук даже воду пить будет — открестится скорее, как от прокажённного, больного, — и скорее умрёт и губы его навсегда засохнут, чем у Славы из рук. Мирон смотрит, а потом улыбается. улыбается. Слава клянётся — он со вчерашнего вечера ни-ни — ни водки, ни пива, а про наркотики и говорить нечего, — но Мирон всё ещё у л ы б а е т с я. Слава думает: ему что-то подмешали. Мирон не может улыбаться; или это истерическое? защитная реакция психики, вся хуйня? Мирон смотрит на него — с умилением, с умилением, которое Слава ни за что и никогда не перепутает — и умиление это, как вата сахарная, воздушная и сладкая, вкусная донельзя. Запретная. Слава не понимает. — Сонечка, да? С о н е ч к а , д а. Ебануться. Вкрадчиво, мягко, почти что нежно. Нежно, сука. Н е ж н о. У Славы в ушах шумит собственная кровь, как бьётся о скалы океан — преграду — его тело, и сердце стучит неистово — раз в пару секунд Слава слышит стук — глухой набат где-то под рёбрами. Молчит. Кивает только — коротко, рассеянно. — Слав, — зовёт Мирон. Он его после такого ещё и по имени называет, Господи Боже, срань Господня, за что? Вот просто — почему? Не противно? Ему, блять, серьёзно не противно? На кровати с ним на одной сидеть — на чистом, недавно поменянном белье, — же знает, чем они на кровати на этой самой занимались — последний раз дня четыре назад вроде, если Слава, конечно, правильно помнит — не может не знать, не помнить не может. — Тебе не противно? Без усмешки привычной, отстранённо — из другой комнаты или вообще с балкона, из другого мира, сотканного из сомнений, как из грязной, изваленной в дорожной пыли, ткани. Боясь услышать ответ. — Посмотри на меня, — просит тихо, в глаза заглянуть пытается — Слава голову от страха и стыда вниз опустил, — пальцы его в руки свои берёт, как будто всё ещё спрятать, защитить, хочет, как будто всё ещё любит. Как будто его всё ещё м о ж н о любить. Славе в руках его целиком бы спрятаться, сжаться до размеров какой-нибудь Дюймовочки, а не пальцы закрывать. — Слава, пожалуйста. Он смотрит. Не хочет — вообще не хочет, но — смотрит. Возможно, в последний раз на него, любовь всей своей жизни (нет, он не пересмотрел мелодрам, просто привык называть всё как есть), последний раз — видит побритую под ноль голову, нос огромный этот, и вместе с тем прекрасный настолько же, насколько и огромный, губы, пухлые, как розовые маршмеллоу — мягкие, какие же они мягкие; руки, татуировками забитые — со смыслом, с идеей, задумкой определённой, не под копирку — индивидуальные — почти все — кроме парных нескольких. Слава Мирона разлюбить уже не сможет — и это также твёрдо, как и его трансгендерность. У Мирона на губах, во взгляде всё ещё теплится улыбка — Слава не готов дать ей названия. — Я люблю тебя, а Славу или Соню мне разницы нет. Это всё равно ты, — говорит, будто ребёнку объясняет, — расставляя акценты — «люблю», «разницы нет», «ты» — Слава на этих словах останавливается, в голове их прокручивает, повторяет про себя. Пытается понять. Запомнить. Поверить. Слава для Мирона сейчас и есть ребёнок — запутавшийся, боязливый, напуганный ребёнок, которому тридцать годиков как, вообще-то, а по ощущениям и по виду внешнему, — лет десять, тринадцать — уже с одолжением, с натяжкой. Слава для Мирона ребёнок, которому он просто обязан помочь распутаться обратно и перестать — окончательно перестать, без всякий условий, условностей, сослагательных наклонений и прочего — его, Мирона, бояться. — Ты из-за этого такой был, да? — Мирон не уточняет — Слава знает и так: рассеянный, разбитый, с болью — громадной внутренней болью, и целым списком различных страхов. — Я… — Слава втягивает губу, облизывя, — да. Я был на комиссии. Они дали добро на переход, но один из них сказал мне, что если у меня есть человек, который меня любит, то он бросит, потому что такой урод никому не нужен, — глаза отводит стыдливо, руки высвободить пытается, будто убеждаясь в тех словах. — Мне урод и не нужен, Слав, — Мирон видит появляющиеся слезы в уголках глаз, едва дрожащие губы, — Но ты — не урод. И никогда им не был. Мирон кладёт руку на волосы и треплет их, массирует у самого затылка; ласка, самая первая и до одури знакомая, искренняя; секундный порыв, ставший одним из любимых. Слава жмурится, подставляясь. Ему кажется, это сон. Мирон видит, как дрожат веки — не от наслаждения, — от страха, оставшегося, как крупинки соли на свежей ране. У Мирона напротив глаза добрые-добрые, с сеточкой мимических морщин — трещинки, которые разглядеть можно, вглядываясь пристально, рассматривая; Славе кажется, он падает сам не зная, куда. — Когда ты понял это? — Мирон говорит всё также мягко, будто другие интонации и вовсе разом исчезли из его голоса. Слава наблюдает — выискивает там, где-то в самой-самой глубине какой-то скрытый смысл, подвох, разочарование. Выискивает что-то. Мирон наблюдает за плечами, заломившимися до предела — такое бывает, ожидаемо, от сильного-сильного стресса, нервного до опасных последствий в будущем: периодической боли костей и мышц, например. Не находит. Ничего, кроме принятия. Слава падает. Мирон его обнимает, прижимая к себе, скрещивает руки за спиной; тепло пробирается через футболку — как спиной — на сухие огромные нагретые камни лечь — согревает изнутри, расползаясь. Мирон его ловит. Слава обнимает тоже — и думает, что этого могло не быть. Кладёт голову в изгиб шеи, прячет лицо. Мирон пахнет… Мироном — и это самое верное определение, — Мирон пахнет самим собой и совсем немного мятным гелем для душа. Мирон гладит его по спине, проходит пальцами по шее; мне жаль, что ты так мучался, думает Мирон. Слава рассказывает. О детстве, о том, что понял-то он примерно лет в шесть, а когда попытался сказать, что он, дескать, не Слава вовсе — он Соня; это имя уже тогда было его, единственным настоящим и верным, на самом-то деле — отец посмотрел странно, с недоверием, непониманием, а потом Слава услышал, как за закрытой дверью на кухне он маме сказал: «Он что, этот, что ли?» Кто «этот» Слава не понял — «этим» мог быть кто угодно, но презрения в голосе было столько, что он понял: не скажет. Он об этом больше никому не скажет. Слава замолчал, затаился на двадцать с лишним лет — смотрел на девушек с грудью, макияжем, в платьях, юбках, да даже без — в футболке и джинсах (это всё равно были д е в у ш к и) и понимал, что завидует. Собственное тело — ровная грудная клетка, короткая, — типичная мальчишеская стрижка и ещё много, много чего — вызывали отвращение. Хотелось вылезти. Хотелось содрать с себя кожу, перестать вздрагивать от собственного имени, забивать эпителием пространство под ногтями — красные полосы лишь малая часть; хотелось купить лифчик и пихать туда вату, чтобы почувствовать, каково это — иметь грудь, посмотреть — улыбнуться и понять, что в те, именно те редкие моменты зеркало не враг, — оно показывает правду. Оно показывает Соню. Соня Мармеладова появилась как постирония, как желание постоянной ебаназии, как шанс не казаться странной — Соня Мармеладова появилась как одна из личностей, хотя на самом деле она и есть самая главная из них. Девушка. Дочь. Сестра. Жена. Соня жена. Соня девочка, посылающая на хуй резче любого парня, показывающая фак длинным средним пальцем, поднятым вверх; Соня не дерзкая как парень, Соня дерзкая как девчонка. Соня девчонка. Соня девочка, которой хочется выбраться. — Я не ненавижу своё тело так сильно, как раньше, потому что ты любишь его и я люблю твоё, — немного неразборчиво, в шею, в кожу, обжигая губами, прижатыми вплотную. — Но оно не моё. — Ты хотел бы сделать полный переход? — спрашивает Мирон, и чувствует, как спина деревенеет под руками — Слава напрягается. Мирон продолжает поглаживать, успокаивая. — Да. — Хорошо. Спина под пальцами перестает походить на натянутую стальную струну. — Мир? — Слава отстраняется, садясь так, чтобы смотреть в лицо; Мирон не убирает руку. — Мм? — Я думал, ты меня из дома выгонишь. Ну, или сам уйдёшь, — Слава смущается — румянец проступает на щеках тем, который продаётся в косметических магазинах — и смущение это искреннее, родное; Мирону хочется провести по щекам, чтобы понять: этот румянец не останется яркими блёстками на пальцах. Славе стыдно, что он так про Мирона думал. — Если только за всякими женскими штучками, — делает акцент на слово «женскими» и смеётся, но Слава знает: не над ним, над ситуацией. Слава знает: Мирон принял её. — Я думал, — продолжает Мирон и Слава чувствует, что у него ещё остались вопросы, и это нормально; Слава больше не боится вопросов, не боится реакции, не боится реакции Мирона, — что становился более открытым в постели и вообще, когда я назвал тебя Соней, как и ты называл меня Оксаной, потому что это как игра. Нам обоим было в кайф. Мирон говорил «Сонечка», и Слава ластился к рукам, — шире разводил свои длинные ноги, брал глубже обычного, — слезы выступали на глазах прозрачными каплями, собираясь в уголках, нижнее веко краснело: — Аккуратнее, Сонечка, — с тревогой просил Мирон, опасаясь за Славино-Сонино горло, но Слава поднимал на него злобно-недовольные глаза — посылал туда, где находился сам одним только взглядом. И насаживался глубже. — Хорошая девочка, Сонечка, хорошая девочка, — хрипло хвалил Мирон и гладил по голове, по мягким-мягким, шёлковым волосам — такой же шёлковой была и Соня, таким же был и Слава; поддавался чуть вперёд, утыкаясь лбом в ладонь, выпрашивая не только словесную — ещё и тактильную — похвалу, признание, ласку. Стараясь быть хорошей девочкой. Потом Мирон целовал хорошей девочке её алые от трения об пол коленки, — так, чтобы слюней желательно не было вообще. Сонечка хлопала ресницами и улыбалась блаженно-счастливо. Слава на слова Мирона усмехается добро. — Мне называть тебя Соней? — Мирон вскидывает брови, и в его голосе нет ни насмешки, ни грусти, ничего, кроме интереса. — Нет, пока нет. Мы запутаемся так, я думаю. Ну, кроме моментов, когда я буду вести себя так, — отвечает Слава, он расслаблен и открыт, видит Мирон; открытый, мягкий и податливый, на лице ни тени тех эмоций, что ещё несколько часов назад приклеились намертво: чем-то, что сильнее клея, лицо Славы — каменное, со страхом и холодом, — казалось, мелкий ледяной дождь — или крошечные брызги из Финского, — взметнулись вверх и внезапно — в первую очередь для него самого — приземлились на кожу. Лицо застыло в гримасе, как будто из него сделали маску, а потом нацепили обратно. — Какую грудь ты себе хочешь? — этот вопрос аккурат возвращает их в начало второй — тяжёлой — части разговора: Мирон хочет узнать как можно больше, Мирон Славу таким образом поддерживает. — Не большую точно, — Слава отводит взгляд в сторону, Мирон видит, что он уходит в себя, думает, представляет; лицо становится отстранённо-задумчивым; Слава такой, когда думает над новым треком, вспоминает период в истории, который хочется упомянуть — смотрит чуть вверх — куда-то между стеной и потолком, может, даже на сам изгиб, на гипсокартон, — размер второй, ну, третий, может. Мирон кивает одобрительно. Славе очень хочется его поцеловать, чтобы губами к губам, прижаться счастливо, выплеснуть эмоции. Хочется. Слава спрашивает: — Ты как думаешь? Мирон вскидывает брови в притворном удивлении — не то, чтобы он в тридцать пять оценивал людей по внешности — внешность ведь лишь данность, выбранная рандомно, неподвластная случайность Изначально, по крайней мере, точно. А Слава спрашивает — и этот вопрос звучит буквально как то, что Славе в а ж н о его мнение и он хочет быть с ним. Очень и очень долго как минимум. — Я согласен с тобой, Слав. Слава смотрит на него снова этим своим неверящим, — счастливым теперь! — взглядом; у него глаза светятся, как обои по ночам в специальных, горящих по ночам брызгах. Хаотичных каплях и очень от этого красивых. Мирон улыбается, и теперь Слава точно знает: эта настоящая, искренняя улыбка. — Чего ты ещё хочешь? — спрашивает Мирон и Слава решает: будь что будет. Слава думает: самое страшное уже позади. — Косметику хочу, много, — говорит восторженно, вперёд поддаётся, опираясь руками Мирону на колени, и глаза у него горят, как в детстве от согласия купить сырок. Взлохматить и без того неопрятные волосы Мирону хочется сильно-сильно. Мирон шепчет ему: — Хорошо. А потом вдруг становится каким-то хитрым: прищуривается загадочно, накрывает его руки своими — просто кладёт и держит, и от этого Славе не тепло даже — ему жарко-жарко, приятно, будто руки не на его же руках лежат, а на сердце, и сердце это в ладонях греют принятием, понимание, любовью. Безусловной и безоговорочной любовью. — К тому же, — Слава задерживает дыхание, — Если ты совершишь переход, мы сможем пожениться. Приплыли. Свадьба. Охуеть можно. Впрочем, Слава уже. Моргает. Всем своим видом транслируя Мирону красноречивое и однозначное: пиздец. Пиздец, сука. Полный пиздец. Полнейший просто. Свадьба. Костюм, кольца и… платье. Господи. — Мирон… — шепчет шокировано, последнее слова повторяя мысленно. А Мирон смотрит на него и света в его глазах больше, чем Слава за всю свою жизнь видел. И куда больше, чем мог представить, вообразить (а воображение у Славы, надо признать, ещё как развито). Мирон напротив ему умиляется (теперь Слава не боится это признать) и взглядом спрашивает «что?» Слава молчит. Что сказать — не знает. Ему нечего. Совсем-совсем. Он просто смотрит. Мирон Славу целует. Мирон целует Славу, зная, что внутри — Соня. Мирон целует их обоих.