48 часов

Только в минуты свидания и разлуки люди знают, сколько любви таило их сердце, и слова любви дрожат у них на устах, а глаза наливаются слезами. ~Жан Поль

Поворот ключа в замочной скважине, и дубовая дверь открывается с характерным приглушённым звуком. Квартира встречает его тишиной. Он больше не чувствует тот запах дома, присущий каждому месту, не ощущает привязанность к теплу комнат. Даже любимый кот не выходит его встречать, ведь тоже, наверняка, ощущает холод, призраком гуляющий меж помещений. У него в груди такой же холод, такая же зима. Не та, что на улице, а более холодная и непроглядная, с завывающими вьюгами и ледяными порывами ветра. Ухудшенный суррогат. Бён Бэкхён — молодой студент музыкального факультета, выдающийся певец. Три года назад у него было всё: хорошая учёба, прекрасные родители и любимый человек. Они были вместе уже около года, снимали эту квартиру вдвоём, даже завели котёнка, когда Пак Чанёлю пришло то злосчастное письмо, разрывая жизнь на «до» и «после». Чанёль был на четыре года старше и работал в полиции, дослужившись до звания майора. То ненавистное Бэкхёном письмо призывало его на государственную службу в спец-войска Южной Кореи. Тогда они оба были на седьмом небе от счастья, ведь это было то, о чём всегда мечтал Чан. Вот только оба не знали, что Пак подписал себе чуть ли не пожизненное заключение. Работа и вправду была хорошая, с прекрасной зарплатой и открывала всевозможные перспективы. С одним нюансом. Чанёль мог видеть Бэкхёна не больше чем на несколько жалких дней в год. Бэкхён помнит, как ждал сначала месяц, потом два, затем семь. Он писал письма каждый день, говоря, как сильно любит, насколько ему плохо, как отчаянно он ждёт. Через четыре месяца ему стало трудно находить слова. Через пять общение сошло на нет, а у Бэкхёна случился первый эмоциональный срыв. Он пролежал в больнице неделю, пока врачи кололи ему всяческие успокоительные и приводили нервы в порядок. Родители обвиняли Чанёля во всех смертных грехах, а Бёну становилось тошно. На седьмом месяце Бэкхён не чувствовал ничего. Он похудел на несколько значительных килограммов, кожа стала ещё бледнее, выглядя больной. Его песни потеряли краски, а дом превратился в замок вечного холода, тоски, отчаяния и гуляющих по полу сквозняков. В конце ноября, когда на улице выпал первый снег, Чанёль появился на его пороге. Изменений в старшем мужчине нельзя было не заметить. Вечно уложенные волосы потеряли свой насыщенный, благородно чёрный цвет и смотрелись не уложенным гнездом; тёмные круги под глазами выделялись на фоне бледной кожи; обветренные губы были обкусанными, с заживающими ранками; шрам на скуле от пули, которую кто-то пустил, но промахнулся. Лишь глаза остались такими же. Тёмно-карие смотрели с прежней теплотой и заботой. Они были родными. Бэкхёну показалось тогда, что в квартиру, как и в него самого, будто вдохнули жизнь. Даже маленький Моннён прибежал к хозяину, начиная тереться о его ноги. Приглушённый звук эхом отдавался от стен прихожей, но в голове Бэкхёна звучала лишь звенящая тишина. Тогда он приехал всего на неделю, но эта была лучшая неделя в жизни Бёна. Потом Пак уехал и всё началось заново: нервные срывы, рыдания ночами, да порезы на тонких запястьях — физическая боль легче моральной. Бэкхён проходит внутрь, закрывая за собой дверь, скрывая себя от внешнего мира. От такого ненавистного ему общества. Он прячется за порогом своей квартиры, ведь только здесь он может выдохнуть, скидывая с лица ту привычную счастливую улыбку, которая давным-давно стала фальшью. Бён снимает кожаную куртку, аккуратно вешая, нутром чувствуя чужое присутствие. По телу бегут мурашки, а сердце пропускает удар. Он не поворачивается. Этого не может быть. Его больное сознание играет с ним очередную шутку, насмехаясь. Сколько раз глаза в толпе цеплялись за чёрную макушку, сколько раз обоняние улавливало лёгкий шлейф одеколона, сколько раз он просыпался с ощущением родных рук вокруг своего тела? Но всё это была лишь игра воспалённого мозга, иллюзия. Бэк неторопливо снимает ботинки и разворачивается, не встречая знакомый силуэт взглядом. Он горько усмехается, понимая, что пора бы уже перестать терзать себя, пора поставить точку в этой истории, закончить песню на красивом слове и сбежать. Сбежать от самого себя же, от своих жалких чувств и от него. Забыть, сжечь и похоронить в памяти. Бэкхён не может. Он — слабак, живущий этими эмоциями. Он — наркоман, подсевший на эту боль и невероятный кайф от редких встреч. Бён идёт дальше, ступая тихо по полу, почти беззвучно. Сворачивает на кухню, тянется к включателю света, да так и замирает, поднеся палец к щелчку. За кухонным столом, засвечиваемая огнями ночного города, сидит тёмная фигура. Бэкхёну не нужно смотреть второй раз — он по памяти может нарисовать точные пропорции этого человека. Кисть занесённой руки подрагивает, да колени слегка подкашиваются. Силуэт поднимается. Он медлит, ведь, если это лишь мираж, он исчезнет, как только тёплый свет люстры озарит комнату. — Бэкхённи... Тихий, бархатный голос заполняет сознание. Бэкхён задумывается над тем, чтобы начать пить таблетки, ведь его не настолько любит судьба, чтобы преподнести такой подарок. Вернее сказать, совсем не любит. — Бэкхённи, я дома. Бён плюёт на чёртов свет и срывается с места, падая в родные объятия, которые тут же обволакивают теплотой. Если это иллюзия, то Бэкхён может смело вызывать себе такси прямиком в психушку, ибо всё слишком реально. В нос ударяет знакомый запах. Терпкий аромат ели и сладковатый шлейф дождя. Это не одеколон. Так пахнет только Пак Чанёль. — Чан.. Чанни, это правда ты? Господи, я брежу... Словесный поток уже не остановить, да старший и не пытается. Пак лишь крепче обнимает Бэкхёна, прижимая своего мальчика к себе, чувствуя, как быстро намокает футболка. — Это я, маленький мой. Я вернулся. Шепчет Чанёль, словно мантру, пытаясь донести до Бэка, что это действительно он, и последний не сошёл с ума. Бэк наконец отрывает голову от чужой груди, заглядывая в глаза. В темноте комнаты они кажутся бездонными чёрными водами, и Бэкхён не боится тонуть в них, позволяя им затягивать себя в пучину. Он тянется рукой вверх, накрывая щёку, поглаживая пальцем, чувствуя неровную поверхность шрама. Он ищет в этом всём какую-то фальшь, пытается разобрать какую-то иллюзию, мираж, но видит только Пак Чанёля. Такого родного и любимого. Тёплого и настоящего. Бён встаёт на носочки, тычется носом в щёку, словно щенок, слыша тихий смех. А затем чужие губы находят его, и всё снова встаёт на свои места. Время перестаёт существовать, а в Бэкхёна наконец вдыхают столь долгожданный кислород. Весь мир вновь окрашивается в краски, которые теперь чуть ли не режут глаза. Чанёль нежно обвивает тонкую талию, а Бэкхён цепляется мёртвой хваткой за широкие плечи. Он не отпустит. По крайней мере не в этот момент. Первый поцелуй нежный, чувственный, передающий теплоту. Бэкхён знает, что последний вновь будет горьким, со вкусом отчаяния. Он отрывается, утыкается лицом в шею, а Чанёль сжимает его сильнее. Он хочет растворить Бэкхёна в себе, хочет забрать всю ту боль, что у них на двоих, лишь себе. Пусть лучше страдает он сам, чем его мальчик. — На сколько?.. Вопрос слетает с языка быстрее, чем Бэкхён может подумать о том, что лучше бы не нарушать тишину. Он чувствует, как напрягается спина Чана, а руки стискивают его талию чуть сильнее. Сердце колит и болит, потому что он догадывается каким будет ответ. Бэкхён корит себя за вопрос. Лучше бы не знал. Лучше бы Чанёль ушёл так же тихо, как и пришёл. — Сорок восемь часов... Звучит, как приговор. Слова эхом отражаются от стен и вонзаются в грудь, словно кинжалы. Сорок восемь часов. Бэкхён пытается не упасть прямо на месте. Как же он все-таки ненавидит старуху Судьбу. За что она так с ним? Кем он был в грёбанной прошлой жизни, что над ним так откровенно издеваются сейчас? — Это шанс на любовь.. Шепчет в ответ Бён, подавляя в себе подступающий приступ. Его голос теряется в материи майки, но Чан прекрасно слышит каждое слово. — Бэкки, ты ведь можешь уйти. Я не держу тебя, ты же знаешь. Я не могу смотреть на твои страдания. Меня разрывает на части от того, что я не в силах помочь тебе, не в силах разорвать этот чёртов контракт. Говорит Пак, отрывая то себя младшего, ища ответ в заплаканных глазах. Он переступает через себя, плюя на свои собственные чувства, ведь моральное состояние Бёна ему гораздо важнее. Тот мотает головой. — Нет. Я не уйду. Я не отпущу тебя. — Мы на тонущем корабле, любимый, но у тебя всё ещё есть шанс выплыть на поверхность. Тебе просто нужно отпустить мою руку. Чанёль давится своими же словами. Они затягивают невидимую петлю на его шее, дожидаясь момента нажать рычаг и открыть люк под ногами. — Значит мы утонем вместе, Чанёль. И Пак вновь сдаётся, не в силах противостоять младшему. Не в силах противостоять своему собственному искушению, что так лживо шепчет, что всё скоро будет хорошо, всё наладится. Чанёль выбирает веру, уходя под воду вместе с Бэкхёном, собственноручно его топя. А ведь мог бы просто уйти, забрав с собой все воспоминания. Чанёль жалкий трус. Чанёль эгоист. Он находит своё упоение во вкусе губ напротив. Целует остервенело, жадно, открывая ранки на собственных губах, добавляя поцелую металлический привкус. А Бэкхён, который живёт в холоде, сейчас горит, ощущая жар чужого тела. Чанёль в темноте ведёт Бэкхёна в комнату, зная в точности до миллиметра квартиру Бёна. Их квартиру. Заводит в спальню, аккуратно обходя домик Моннёна, который ретировался в гостиную, дабы не мешать. Толкает младшего на кровать, тут же нависая сверху. Рассматривает любимое лицо в темноте, которое, он уверен, сейчас покрыто лёгким румянцем. Ловкие пальчики Бэкхёна пробираются под майку. Тянут материю вверх. Чанёль всё понимает без слов — приподнимается, стягивая ненужную вещь. Бён ведёт ладонями по груди, очерчивая ключицы, чуть царапая короткими ноготками плечи и насчитывая большее количество рубцов, чем в прошлый раз. Сердце болит за любимого, отдавая глухими ударами о рёбра. Он приподнимается и целует, очерчивая особенно большой шрам губами. Чанёль всё равно красивый. Всё равно самый любимый. Пак ловит Бэкхёновский подбородок и тянет вверх, целуя, ощущая вкус своей собственной боли на чужих губах. Бэкхёна вновь укладывают на постель, предварительно сняв свитер. Бэкхён больше не ёжится от холода своей квартиры, Бэкхёну теперь жарко. — Двести тысяч секунд, Бэкки.. никто и никогда не разделит это на части. Никто, никогда не сможет разделить нас. Шепчет Пак в горячую кожу, выцеловывая острую линию челюсти. Бён ёрзает, а Чанёль проявляет милосердие, избавляя обоих от болезненного давления и от последних предметов гардероба. Бэкхён под ним, словно бледное ночное небо с россыпью звёзд. Словно его любимое созвездие Ориона. С Бетельгейзе у основания шеи и Беллатрикс под острой ключицей. С Минтакой под выпирающими рёбрами, Альнилам у пупка и Альтинак на тазобедренной косточке, выстраивающие практически идеальную линию по-диагонали — пояс Ориона. Чанёль восхищается телом младшего, оставляя укус поверх Бельтегейзе и отметину на Беллатрикс, что вскоре цветом будет походить на сумрачное небо. Бэкхён дышит рвано, а с губ слетают сладкие стоны. Бэкхёну мало, так чертовски мало Пак Чанёля. Он проклинает работу старшего, проклинает то жалкое письмо, проклинает это роковое «Полковник Пак». Чанёль гладит бёдра шершавыми ладонями, посылая мурашки по телу Бёна, а сам думает, что на его руках слишком много крови, чтобы иметь право касаться младшего вот так. — Чанёлли.. С придыханием в чужие губы. Бэкхён просит, Бэкхён почти умоляет сделать хоть что-нибудь, но Пак медлит. Младшему не понятно, почему его возлюбленный колеблется, а у Чанёля перед глазами все те невинные люди, которых он убил за этот год. Убил, не смея ослушаться приказа. — Чанни? Бэкхён тянется, целует и мурлычет, что всё хорошо. Ему не нужно знать, что он положил своё сердце в руки самого настоящего убийцы, прикрывающимся погонами, а Чанёль никогда не позволит правде всплыть на поверхность. Он жмурит глаза, сильнее положенного сжимая мягкие бёдра, срывая с губ очередной стон. Пытается забыться в Бэкхёне, целуя его, чувствуя, как тот доверчиво подставляется и льнёт лишь ближе. Чанёлю приходится быть предельно аккуратным, обуздывая своего внутреннего зверя, запрещая вырваться на волю, ведь у Бэкхённи давно никого не было, а боли от Пака ему и так предостаточно. Бён вцепляется в плечи Чанёля, закусывает губу, в попытке не дать болезненным стонам слететь со своих губ. Старший постепенно дуреет от той узости и осознания того, что Бэк действительно всегда был и будет только его. Он замечает одинокую слезу, что скатывается с бледной щеки. Ловит её губами и прислоняется лбом к чужому виску. — Тише, маленький, прости, потерпи чуток. Шепчет, обдавая горячим дыханием и осторожно, нарочно медленно касается возбуждения Бэкхёна, чтобы хоть как-нибудь отвлечь от боли. — Нет, всё нормально.. Рвано выдыхает Бён, даруя зелёный свет. Чан всё равно не спешит, хоть самоконтроль держится на честном слове. Первые плавные толчки, заставляют уже Бэкхёна сходить с ума. Он царапает широкую спину, притягивая ближе, прося быстрее, сильнее. А Чанёль всегда потакает его просьбам, ловя стоны губами. Удовольствие накрывает волной, и оба выстанывают имя друг друга. Чанёль валится рядом, притягивая хрупкое тело к себе. В воздухе витает яркий запах ели с дождём и сладковатый аромат цитруса с чёрным чаем. Бэкхён утыкается носом в мокрую шею, но не противится, а лишь прижимается ближе. Дыхание выравнивается. — Чан, пойдём в душ. Сил подниматься нет, но и перспектива заснуть мокрыми не радует. Пак поднимается через силу, беря Бёна на руки и неся в ванную. Он быстро смывает всё с них обоих, не отказывая себе в шансе ещё раз пройтись поцелуями по звёздам. Они засыпают лишь под утро, когда первые лучики солнца только-только начинают прорываться сквозь вуаль ночного неба. — Ты — моё счастье, Чанни. Уже на пороге сна шепчет Бэкхён, а Чанёль думает, что весь его мир умещается в Бэкхёне. Бён Бэкхён — его личное спасение. Рядом с ним забываются все страшные, по-истине ужасающие вещи, которые Пак успел повидать за три года своей службы. Рядом с ним, Чанёль умывает свои руки, а голоса в голове, кричащие, что он безжалостный убийца, затихают. С Бэкхёном не страшно. С Бэкхёном он в безопастности. А по-настоящему прожить он в этот раз сможет только сорок восемь часов