Cadwch ef, Amaterasu

Солнечные зимние дни сменяются пасмурными, дымчатым кварцем рассыпаются между пальцев, и всё понемногу налаживается, будто и не было восстания, слёз и крови, и разбитой вдребезги, как драгоценная фарфоровая ваза, гордости. Сакая медленно, но отстраивается, восстаёт из пепла – как бы не гневался народ, как бы не были пламенны их речи и тяжелы орудия, заведение в бедном городке такое одно, и саке здесь больше нигде не достать. Проходит совсем мало времени и всё возвращается почти в то же русло, что и раньше, разве что кашель в отдалённой комнате становится отчётливее и громче, когда ветер совсем разгуляется и начнет скользить в щелях стен, морозя и без того озябшие ноги под тонким одеялом. Гентаро с нежной улыбкой заводит новую историю, по счёту наверное восьмую или восьмидесятую – время в этой комнате как будто останавливается, младший Юмено чувствует, что она пропитана сладким, тошнотворным запахом смерти, который только усилится со временем, но Гентаро совсем не хочется этого принимать. Он юный, добрый и любящий, гладит брата по едва тёплой щеке и не видит в его глазах ни тени тревоги, ни капли страха или печали. Глаза его такие же, как у самого Гентаро, по-весеннему зелёные и чуткие, как молодые побеги и первые листья, но он смотрит в них и видит, что этим побегам суждено увянуть, совсем не успев распуститься и заблагоухать. Гентаро стыдится, что убежал, оставив больного брата в сакае, на которую градом обрушивались камни и страшные крики, и крепче обнимает его, смешав все сразу – боль, раскаяние и кроткое ощущение мягкой родной улыбки где-то возле плеча. С каждым днём страх только усиливается, омерзительно контрастируя с запахом яблок и крепких спиртовых настоек с деревянного прилавка. Гентаро видит, что родители посвящают его в тонкости семейного дела время от времени, как бы совсем случайно, между делом, но не придаёт этому значения, однако всё же несмело насторожившись от постоянно сопровождающей его улыбки брата, не по годам мудрой и оберегеющей. Дайс сталкивается с запретом на общение с Юмено, и на секунду как будто глохнет, изо всех сил желая, чтобы ему послышалось. Но родители повторяют, чеканя каждое слово, и Дайс вполне отчётливо слышит: «проблемы нам, простым крестьянам, совсем не нужны». Арисугава понимает. Понимает, и поэтому как полный дурак срывается посреди ночи, чудом не разбудив весь дом. Он быстро обувается, приминает грубой обувью подтаявший за день снег возле дома и, совершенно не разбирая дороги в темноте, руководствуясь одними лишь инстинктами и слепым чутьём, бежит, пока не натыкается на размытый силуэт сакаи в кромешной ночной мгле, какая бывает только зимой, беспощадная и жгучая. Дайс по-настоящему преданный, наивно-героичный, и сейчас стоит какой-то совершенно невообразимо печальный в ореоле своих отливающих звёздным светом тёмно-синих волос, цвет которых почти сливается с непроглядной темнотой, когда он замечает свет. Тёплый и мягкий, он мерцает откуда-то позади здания, и Арисугава тихо подбирается к его источнику, замирая перед, по-видимому, чёрным входом. Из-за двери слышатся голоса и приглушённый смех, сердце Дайса ощутимо пропускает удар, улавливая эти ноты, звончащие и до боли красивые, принадлежащие совершенно точно Гентаро. Слышится и второй голос, очень похожий на первый, человек незнакомый с братьями точно перепутал бы их, – Арисугава же старшего Юмено не знает, но всё равно с чёткой уверенностью может сказать, кто из них кто. — Гентаро, — в горле предательски становится сухо, будто Дайс не пил ничего целую вечность, — Гентаро, — он наконец набирается смелости и стучит почти оглушающе громко, хотя костяшки пальцев едва касаются шершавой поверхности. Смех на секунду замолкает, слышится тихий щелчок замка. — Дайс? — Гентаро бледнеет и тащит его за залатанный рукав внутрь, пока их не услышал кто-нибудь ещё. И Дайс вкратце молвит о том, что теперь им нельзя видиться, посреди речи прерывая самого себя, чтобы убедить Юмено, что он обязательно придумает что-нибудь, и в ободряющем жесте сжимает его тёплые руки своими замерзшими. Гентаро от ступора отходит за пару секунд, и одёргивает руки, мелькнув яркой вспышкой испуга. Всё наваливается на него страшным комом, большой снежной лавиной и невообразимым ужасом, и он, силясь совладать с этими эмоциями, обнимает себя за плечи, спешно представляя Дайса своему брату, как недавно обретённого друга. Арисугава нелепо кланяется мальчику с мудрыми травяными глазами и получает в ответ дежурную миролюбивую улыбку, как знак того, что познакомиться с Дайсом ему тоже очень приятно. Старший Юмено может ходить, но лишний раз все-таки не встаёт, отдавшись в плен слабости и невидимым человеческому глазу мукам. Он чувствует, как его тело гибнет изнутри, и всё, чего он желает, о чём молится, и на что надеется, – так это лишь возможность не дожить до того времени, когда он начнёт гнить снаружи. Голые щиколотки под одеялом передёргивает от отвращения к самому себе, и он слегка прикрывает глаза. — Гентаро, всё в порядке? — Юмено обеспокоенно касается аристократично-тонкой рукой горящего лба старшего брата, на что тот медленно качает головой. — Не переживай, всё хорошо, можете спокойно поговорить, — Гентаро опускается головой на подушку и поджимает к себе ноги, чтобы было теплее, — спокойной ночи. Младший Юмено плотнее закутывает его одеялом, не чувствуя и не слыша ничего вокруг, пока Дайс не касается его плеча. Его бьёт крупная дрожь. — Я всё объясню тебе завтра, давай встретимся после заката, на том месте, помнишь, на краю города? — у «Гентаро» сжимается всё внутри, и он почти сходит с ума, умоляюще глядя на Арисугаву. Он доверяется ему и надеется, что делает правильный выбор, изо всех сих тянется к нему как к пылающему очагу среди бескрайнего снега, и трепетно обнимает его на прощание. Дайс в ответ крепко сжимает хрупкое тело, и через минуту, задыхаясь, уже хлопает дверьми, бешено мчась домой под едва мерцающий рассвет. На следующий вечер Арисугава сидит перед зеркалом, украдкой вынимая из внутреннего кармана прохладную нить стеклянных бус – исключительно тонкой работы, с маленькой резной игральной костью на конце и совсем крошечной кисточкой. В детстве Дайс обожал крутить в руках эту нить, в её золотисто-жёлтых прозрачных переливах всегда было достаточно тепла, чтобы согреть его руки, и ещё радиус в сантиметров пятнадцать вокруг – влияние их было совсем небольшим. Арисугава перекатывает между пальцев своё маленькое сокровище и решает, во что бы то ни стало, однажды показать его «своему» Гентаро. Так он временно окрещивает мальчика с тёмными секретами и певучим голосом истинного писателя.