Где растёт крыжовник

— Там, где растёт крыжовник, не бывает бед, — нашёптывала Беатрис Морган, покачивая люльку; золотые волосы струились по её хрупким плечам, а глаза цвета молодой клейкой хвои всегда смотрели мягко и ласково; они никогда не темнели ни от злости, ни от зависти, ни от сожалений... такой она приходила Артуру в коротких снах перед рассветом. В белом платье невесты, с вуалью, скрывающей лицо, с мягкой улыбкой; её длинные пальцы перебирали бледный тонкий полог, когда песня подходила к концу. Беатрис ушла в первые дни декабря, когда снег порхал за окном, как лебединый пух — воспаление лёгких, так сказали врачи. Перед глазами Артура мелькали закрытый гроб, жёсткая земля, простой деревянный крест на заднем дворе дома с нацарапанными цифрами жизни и смерти. На свежую могилу падала тень высокого лысого ясеня. Артур, которому только-только исполнилось пять, частенько выходил на задний двор, где росли маленькие кустики крыжовника, много крыжовника, целый сад. Он садился на маленькую сколоченную скамейку и сидел там, кутаясь в старую отцовскую куртку. «Мне сказали, что отсюда ты меня будешь слышать лучше, мама, — говорил он, возводя глаза к суровому тяжёлому небу. — Мне сказали, ты наблюдаешь за нами с папой оттуда, с небес. Странно всё это... Как ты можешь быть на небесах, если у тебя никогда не было крыльев?». После таких визитов на свежей могилке оставались старые ириски, которые разносили по округе жадные вороны. — Там, где растёт крыжовник, никто не уходит навечно, — продолжал иногда песню Лайл Морган. Его Артур запомнил чётче: русые волосы, грубый нос, большой лоб, широкие плечи, такие широкие, что любой портовый грузчик позавидовал бы. Ещё у него был шрам на лбу — длинный и косой. После смерти Беатрис дома он не бывал часто, особенно по праздникам, однако грубый образ, очерченный оранжевым светом лампы, навсегда застыл в памяти, как огненное клеймо: шляпа, старое тёмно-коричневое пальто, длинные сапоги и шпоры — очень дорогие шпоры. Лайл Морган, пивший исключительно крепкий кофе по утрам, исчезал днём и возвращался поздней ночью, приносил с собой деньги, еду, азарт излучали его хитрые голубые глаза. Город будто давал ему сил двигаться дальше. Целыми днями Артур был предоставлен себе, лазал в погреб, бродил по коридорам их одноэтажного домика-галереи: на шершавых стенах висели портреты, карикатуры, пейзажи. Пожелтевшие страницы, каждый гвоздь, каждый штрих и мазок кисти... он вдыхал прошлое и запах сырости, которая поселилась в углу коридора, где прятался памятный чемоданчик с красками. Чемоданчик матери. Иногда ноги сами вели Артура туда. В такие моменты его руки хватали карандаш или кисть и начинали художественный беспредел на клочках бумаги из справочника по грибам. И пусть его линии были ещё неуверенными, нечёткими, рисование быстро стало отдушиной для раненой маленькой души. Артур не видел смерти своего отца. Просто в какой-то момент Лайл Морган перестал возвращаться — это было в холодном марте, когда на реке ходил лёд. От него осталась лишь шляпа, которую кто-то оставил на пороге дома. Артуру тогда только-только исполнилось двенадцать. — Там, где растёт крыжовник, нет ни болезней, ни горя, и всегда поёт солнце. — «Сынок, ты совсем один?» — единственный вопрос, ставший для Артура соломинкой, за которую он с жадностью схватился, изголодавшись по человеческой доброте. Датч Ван дер Линде был настоящим мессией. Вызнав информацию о городе, он не воротил носа, а наоборот — купил краюху хлеба, составил компанию и не исчезал, как это делали другие сочувствующие. Артур помнил, как в свои тринадцать лет вгрызался в самый простой хлеб. «У тебя будет новый дом, сынок, если ты решишь пойти за мной», — слова Датча были слаще спелого крыжовника, он превратился в лучик надежды, которая едва-едва прорезалась сквозь сумрак, голод, беды. Это дьявольски заманчивое предложение позднее слепило из него Артура Моргана. Он рос, он взрослел и мужал, учился чтению, письму, стрельбе — и чем старше становился, тем яснее для него становилось одно: крыжовник из детской колыбельной не был способен спасти ни его, ни кого бы то ни было другого. Их путь пролегал по грубым дорогам США, по равнинам, рапсовым и кукурузным полям, они оставляли после себя сплошные легенды — мальчишка, который покинул свой дом, стрелял точнее большинства. На четырнадцатый день рождения Датч подарил ему дневник, обтянутый кожей. Личный дневник. Первое время Артур не знал, что с ним делать, но позднее слова и рисунки сами собой начинали складываться на плотных качественных листах. Иногда его мысли возвращались в родительский дом, к расплывчатому материнскому образу и к отцовским шаркающим шагам. Крепкий кофе, мелодичный голос, старые пейзажи, скрипучие половицы и маленькие паучьи сети в углах на потолке. Датч, Хозия, Артур — иногда они ходили обходными путями, где надо — главными. Банда росла. Артур рос вместе с ней. Менялись его имена, прозвища, оставался прежним только дневник и Датч со своими планами. Адреналин в крови Артура зашкаливал каждый раз, когда они выполняли работу — почти всегда чисто, удачно, планы Датча тогда ещё работали. Когда Артуру уже стукнуло двадцать два, они вытянули из передряги мальчишку-волчонка. Джон Марстон, так его звали. В свои двенадцать он говорил пылко и остро, подмечал всякие мелочи и запоминал их, чтобы потом вооружиться. Не было ни дня, когда бы он просто проглотил свои колкие комментарии. Тем не менее за Артуром он таскался как утёнок. Следил за ним, ходил следом, повторял, пытался быть похожим и всё норовил сунуть нос в его личный дневник. Артур чувствовал себя так, будто у него появился младший брат, которого у него никогда не было. — Пташки восхваляют взрывы алых ягод в конце дождливого июля, а изумрудные листья-ладошки тянутся вверх, приветствуют странников возле нашего дома, которые дарят нам только улыбки и счастье — ведь нет в мире ничего чудеснее, чем чужие улыбки. — Джон взрослел и огрызался всё изощрённее с каждым годом. Будучи уже восемнадцатилетним подростком, он улыбался так редко, что Артур мог пересчитать по пальцам, когда Джон Марстон светлел хотя бы от ухмылки: пару раз в месяц, пять раз в год?.. Он по-волчьи скалился, отбрехивался, и только рядом с Артуром в нём что-то менялось, переключался какой-то маленький рычажок. Его взгляды были всегда долгими и внимательными, цепкими, как клещи, тяжёлыми, как гири. «Что на этот раз, Марстон?» — с прищуром спрашивал Артур, разминая плечи, и каждый раз получал в ответ насмешливое фырканье. Они вместе соревновались в стрельбе: вечно соперничали, кто целился быстрее или выбивал все банки со столбиков или скамеек, пока мисс Гримшо всё журила их: «Занялись бы делом, тунеядцы, — грозила она пальцем. — Вот молодёжь нынче!». Бывало, их сводила вместе охота: Джон учился разделывать добычу, Артур же практиковался с луком и стрелами — худшего оружия он не мог даже представить. Они оба в крови и грязи возвращались в лагерь, и Датч по-отечески оглядывал их с ног до головы, пока мисс Гримшо под девчачье хихиканье гнала обоих в сторону реки, отмахиваясь от них платком, всё повторяя: «Ни один цивилизованный человек не имеет права выглядеть так, как выглядите вы, мальчики. А ну быстро в реку, ну, кыш!». Джон знал подвох, поэтому первым в воду никогда не лез. «Я лучше тут постою», — говорил он, отбросив грязную одежду и усаживаясь на мелководье, на песочке. «Да ну?» — Артур тут же хватал его за плечи и тянул за собой — Джон отмахивался, брыкался, бил ему по рёбрам, но заходил на глубину, и глаза его тут же расширялись, когда дно уходило у него из-под ног. «Ты кретин, Артур Морган! — с ужасом кричал он. — Верни меня на землю! Верни!». Они яростно сражались в воде, и Артур с азартным смехом всё-таки подпихивал его ближе к берегу, чтобы получить очередной тычок в бок или в грудь и ворчание: «Я тебя утоплю в следующий раз». «Можешь попробовать, малыш Джонни, но я гарантирую, что это ничем хорошим не закончится» — «Я же просил меня так не называть!» — «Да ну? Я, верно, тебя не расслышал» — «В таком случае прочисти уши, Морган, или это уже старческое?». — Крыжовник всегда грезит о жизни, корни его врастают в грубую землю, и мы дарим ему нашу заботу, чтобы вновь услышать красный смех в конце дождливого июля. — Тогда костры были ярче: они голосили как пересмешники, стрекотали как сороки, щедро сыпали весёлыми искрами. Артур частенько усаживался возле вагончика с провизией: там всегда пахло перцем и специями, сладко и горько, и никто не приставал с вечными расспросами: а что вы рисуете, мистер Морган? А нарисуете нас, мистер Морган? А вы ещё и пишите? Вы поэт?.. Он вечно уединялся в стороне от остальных, один только Джон не понимал намёков: заканчивая с чисткой лошадей, он рыскал по всему лагерю в поисках своего вечного соперника и всегда находил его, едва не расплываясь в улыбке. Чаще всего это случалось вечерами, когда сумерки падали на землю, как занавес. Тени бегали по всему лагерю, обжигаясь о красный шипящий костёр. Они плясали и переплетались, складывались в невиданные фигуры, и тёмное небо с брызгами холодных звёзд и помятой луны встречало их с распростертыми объятиями, ведь именно там их ждал вечный покой в космической тьме, где переглядывались друг с другом далёкие Марс и Венера, Сатурн и Юпитер... Ароматы похлёбки, пива, сигаретного дыма витали в воздухе, нагретом майским ласковым солнцем. Артур делал вид, что не замечал Джона, который вечно подсаживался к нему, бок к боку, и заглядывал в его записи, рассматривал рисунки, чуть ли пальцами не лез, тыкал в страницы, выразительно поднимал брови и гаденько усмехался различая определённые абстрактные слова. «Ну что тебе нужно, Марстон? — чуть ли не стонал с усталостью Артур. — Не лезь в мои мысли». Джон разглядывал его лицо своими тёмными обсидиановыми глазами, а затем быстро отвечал: «Будто там есть что-то ценное, но картинки... м... они интересные». Артур чаще всего беззлобно усмехался, хлопал по растрёпанной макушке дневником и прятал его в своей старой сумке. Джон вновь фыркал и тянулся за ним следом, за что получал щелчки по носу. «Я всего лишь хотел посмотреть», — бурчал он, потирая переносицу. «После моей смерти почитаешь» — «С твоим-то возрастом? Думаю, это будет скоро» — «Дурачок ты, Марстон». — Крыжовник ранним туманным утром покрыт небесным серебром, как жемчужными серёжками, и его тихий шёпот подхватывает ветер, уносит с собой, потому что нет на свете чище мелодии, чем мелодия радостного крыжовника возле нашего дома. — Это была обычная охота: Артур восстанавливался после перестрелки. Ему досталась пуля в плечо, и вот он, перебинтованный, но рвущийся в бой, сидел тихо в засаде с луком и стрелами — самым непредсказуемым оружием. Олень в нескольких ярдах от него вёл себя неосторожно, совсем ещё молодой, с небольшими рожками и звонкими копытами. На солнце его светло-коричневая шкура сверкала золотом. Деревья, разодетые в изумрудные кафтаны, шуршали от малейшего дуновения ветра; птицы щебетали глубже в лесу — соловьи, пересмешники, где-то куковала кукушка и стучали дятлы. Артур только-только настроился, но услышал короткое «Артур?» из-за зарослей дикого шиповника — и олени кинулся наутёк. «Что, без меня в лагере совсем делать нечего?» — разочарованно проворчал Артур, когда увидел Джона, который, облепленный колючками репейника, кое-как прислонился плечом к древней липе; тёмные его глаза сверкали в тени, он был при оружии — без него Джон Марстон не был бы собой, пистолет, винтовка за спиной, кинжал на поясе, ещё и этот странный прищур... «Тебя Датч искал, говорил, что ты рано на охоту пошёл» — «И решил послать тебя?» — «И решил послать меня» — «Ну что ж, поздравляю, Марстон, ты меня нашёл, плюс ко всему распугал всю живность на тысячи миль. Спасибо» — «Лучше бы ты пошёл на рыбалку с Хозией, — Джон впился взглядом в раненое плечо. — Не болит?» — «Пустяки, это укус комара» — «Если бы все комары были пулями...». Артур вздохнул, закидывая лук за спину и возвращая стрелу обратно в колчан: «Был бы у меня с собой дробовик...». Джон улыбнулся одними глазами: «Тебя уже ждут на перевязку в лагере. Мисс Гримшо, как она говорит, оторвала бы тебе уши». Артур устало вздохнул, поведя плечом и поморщившись: от перевязки он всё-таки не отказался бы. — Алые ягодки вспыхивают рубинами, их убаюкивают ароматы леса, хвои и рек. Мы сажаем крыжовник вокруг нашего дома, ибо с ним приходит счастье, и никакое зло не смеет пройти мимо зелёного молчаливого стража. — После успешного ограбления Артур искал Джона, таща с собой бутыль красного сладкого вина с зелёными боками. Тот сидел на берегу полноводной реки, раскуривая сигарету и запуская изредка камни. Вода шумела, булькала, с юга летели утки, и завеса белых пуховых облаков, которые пока не предвещали дождя, скрывала солнце — тусклый свет едва-едва пробивался через них. Артур опустился рядом с ним, закинув за плечо своё ружьё. Джон, казалось, его не заметил. Возле него лежало старое гнилое весло, которое он ковырял иногда ногтями, никакой лодки видно не было; взгляд его путешествовал от резкого поворота реки до древней ивы, которая распустила свои бледно-зелёные косы. Где-то в той стороне собирались у водопоя мустанги: рыжие, серые, гнедые и вороные, на любой вкус. Они подавали голоса, фыркали, навострив уши, перебирали ногами и цокали копытами по каменистому берегу, гривы и хвосты их путал августовский ветер. Артур задумчиво провёл по затылку ладонью, сделав маленький глоток из бутылки и усаживаясь рядом. «Что ты тут делаешь, Марстон?» — «Думаю» — «Джон Марстон и мыслительные процессы — это что-то новенькое, — подколол его Артур, но Джон никак на это не отреагировал. — Я тебя не узнаю, ничего мне не скажешь? Где твой знаменитый сарказм? Твой язык пумы сожрали, что ли?» — «Артур, я просто думаю, у меня нет желания чесать языком» — «О, малыш Джонни ударился в философию... похвально» — «Прекрати. Называть. Меня. Так» — «А то что?». Джон вытянул из кармана сигарету, спички и закурил: «Я не поведусь на твои провокации, не в этот раз». «Так это я тут провокатор? — ахнул Артур, глотнув ещё вина. — Обычно это ты из кожи вон лезешь». Джон поёрзал на жёсткой прибрежной траве, но не сказал ни слова. «Ладно, — пожал плечами Артур. — Я принёс вина. Будешь? Или и для вина ты сегодня слишком серьёзен?». Они разделили бутылку. Джон мешал вино, продолжая иногда закуривать, а Артур наблюдал за мустангами, вытянув из своей сумки дневник. Быстрым движением он изобразил целый табун, жалея, что при нём не было акварельных красок и кисточек. Где-то вдалеке гремело небо, предупреждало о грядущей грозе, но никто даже бровью не повёл. Артур по-детски пихнул Джона в рёбра, как они делали это раньше, однако тот только отодвинулся от него, выпуская сизый дым изо рта. «Ладно, в чём дело, Марстон?» — «Я думал, как всё это неправильно» — «Что именно?» — «Ты, Морган» — «Так, а при чём здесь я? С каких пор я стал тебя волновать?» — «С первого дня, как я тебя увидел» — «И что?» — «Ты не понимаешь? — Джон вздёрнул бровь, затем по-собачьи тряхнул головой. — Нет, это глупо» — «Что глупо? Я не пришёл сюда играть в шарады» — «Шарады, — пьяно усмехнулся Джон, прикрывая глаза. — Вот уж точно». Артур стянул из его пальцев тлеющую сигарету и тоже закурил, заметив, что вина-то почти уже не осталось. «Марстон, — он захватил Джона в медвежьи объятия и потрепал под пьяные протесты за чёрные отросшие пакли. — Какие между нами могут быть секреты, мы ведь братья с тобой». Джон притих в его объятиях, и это Артуру не понравилось. Он опустил руки, и в следующий миг его губы столкнулись с чужими тёплыми губами — всего лишь прикосновение, долгое прикосновение. Джон, мать его, Марстон целовал его, трогательно прикрыв глаза, и Артур поддался ему, откликаясь на неожиданную ласку, пьяное откровение. Они делили привкус сигарет и вина, после чего отстранились друг от друга, глаза расширили, брови подняли и ошалело выдохнули. — И ты вернёшься туда, где рос когда-то наш крыжовник. — Они старались вести себя так, будто между ними ничего не произошло, но напряжение висело снежной шапкой. «Так нельзя, — осмелев, заговорил Артур. — Это неправильно» — «Думаешь, это была ошибка? — кривил губы Джон. — Думаешь, между нами...» — «Ничего нет, — отрезал Артур. — Не может быть. Сам подумай, разве такое вообще возможно? Чтобы мы... да как на нас Датч с Хозией посмотрят?» — «Морган, при чём тут они? — начинал скалиться Джон. — Это касается только нас». Артур замолчал, смотря в тёмные обсидиановые глаза; рядом с Джоном ему было тепло, будто внутри груди у него разожгли костёр, который не мог заглушить никакой ветер, но холодный разум всё пытался с ним справиться, слова сами собой складывались, оставляя после себя горечь на языке. Они снова курили возле реки, напряжённо переглядываясь. «Всё это глупость, малыш Джонни, между нами ничего не было», а сознание кричало: «Было, было, было!». «Давай не будем об этом вспоминать?», а сознание продолжало шевелиться и протестовать, когда Джон обречённо заглянул ему в глаза, хмурясь, прикусывая нижнюю губу. «Ладно». Это холодное «ладно» осталось между ними, когда банда ещё расширилась, и теперь у Джона была надежда на семью, у него даже появился сын, и Артур давил голову юношеской надежде, что, может, когда-нибудь... нет, он качал головой. «Никогда». Никогда — но он продолжал делать всё для Джона, даже когда тот сначала сбежал, потом вернулся, он злился на него, но всё равно не отпускал далеко от себя, держался рядом, как тень. Даже жертвуя собой тем последним рассветом, он думал только об одном: «Только бы у тебя всё было хорошо, малыш Джонни, только бы было».