С миру по нитке

– Холмс, я буду в порядке. За последние пять минут мой дорогой друг, сосед, партнёр… по расследованиям Джон Уотсон, произнёс эту фразу минимум трижды. Видимо, полагая, что это должно меня успокоить. Вот только мы оба понимали, если кто-то обещает быть в порядке, значит сейчас он не в порядке вовсе! Что было правдой. Я чуть повозился на стуле, пытаясь устроиться как-то так, чтобы у меня не болела та часть тела, на которой сижу. Что за стулья у них в этой больнице! Просто какие-то пыточные устройства! – Я уже почти в порядке! – он вздохнул, видимо, понимая, что стоит сменить пластинку. И попытался улыбнуться. И чуть погладил мои пальцы своими. Я невольно посмотрел на наши руки, что были сомкнуты в замок и лежали на его груди. На одеяле, под которым была тугая бинтовая повязка. И чуть потянул руку на себя. Не потому, что хотел прервать это наше касание, а потому что подумал, что Уотсону больно держать такой вес прямо на ране. Под этими бинтами, которых я сейчас не видел, но на которые налюбовался прежде, была пулевая рана. А точнее – шрам после операции, когда эту пулю извлекли. Уотсон меня не отпустил. Но не жестом или движением, а словами. – Когда ваша рука здесь, мне почти не больно. И я замер. Едва ли это была правда, но я держал свою ладонь на его ране с того момента, как Уотсон эту рану получил. Пропустил только несколько бесконечных часов, пока его оперировали. – Вам нужно глотнуть воды, – сказал Уотсон, кивнув на стакан с соломинкой, что стоял на тумбочке около его головы. В этом весь он. Заботится обо мне, хотя сам в куда худшем состоянии. И состояние это у него из-за меня! – Уотсон… – мне пришлось глотнуть, а потом осушись весь стакан. Налить ещё из стеклянного графина, стоящего тут же, и выпить ещё половину, только тогда я сумел побороть сушь во рту и начать более-менее связно говорить. – Вы не должны были… Не должны были закрывать… заслонять меня от этой пули! И не должны были лежать сейчас здесь. Он кивнул, будто соглашаясь с моими словами, но смотрел при этом на стакан. Точнее на его половину. Я вернул туда соломинку и поднёс к его губам. Он медленно и с видимым удовольствием выпил. Довольно вздохнул. И заговорил, одновременно со стуком дна стакана о тумбочку, когда я поставил его. – Если бы я не сделал этот шаг, дорогой мой… друг, – эта пауза была достаточно длинной, чтобы я услышал именно «дорогой мой», а уже только потом – «друг». Ровно такой же, как и в моей мысленной фразе между «партнёр» и «по расследованиям». – Так вот. Принимая во внимание ваш рост и мой, если бы я не заслонил вас, вам бы эта пуля вошла точно в сердце. И да, я сейчас лежал бы не здесь. Я лежал бы в нашей навек опустевшей квартире, едва живой от рыданий. А вы лежали бы в морге, Шерлок Холмс. А потом – на кладбище. Навеки убив и меня своей гибелью. Я понимал, что он прав. Тысячи и тысячи раз я прокручивал в голове траекторию полёта этой проклятой пули, и понимал, что Уотсон был прав. Его сердце избежало такой же участи только потому, что Уотсон был ниже меня, и получил ещё один шрам между плечом и ключицей. – Принимая во внимание всё вышесказанное, – он снова мне улыбнулся, от чего его пшеничные усы смешно шевельнулись, а глаза засияли такой теплотой, которой я не видел больше ни в одном взгляде, обращённом на меня. Никогда. За всю мою жизнь, – я поступил единственно-правильным образом. Спас вас от смерти, а себя – он невероятного горя. Что едва ли было намного лучше смерти… – Едва ли в ту минуту вы успели продумать всё и просчитать, что всё закончится именно так, – буркнул я. – Что мы оба будем в порядке. Более или менее! – поспешил я добавить, видя, как дрогнули его усы при словах «в порядке». – Вы просто заслонили меня собой, понимая, что я в опасности. ВЫ могли умереть, дорогой мой… Я не стал даже маскировать это словом «друг». Я имел наглость думать, что мы с Уотсоном прожили вместе слишком долго, чтобы не понимать намёков. Не замечать, что мы были ближе друг к другу, чем самые преданные друзья. Хотя, откуда мне это знать? Уотсон был единственным преданным другом в моей жизни. Слова эти несправедливы по отношению к старине Лестрейду. С ним мы тоже друзья. Но с Уотсоном… Это тот особый вид человеческих отношений, когда… – Да, я не успел, – тихо признался Уотсон. – Просчитать. Но успел испугаться. Испугаться так, как было со мной, пожалуй, только... Он замолчал, но я и так понял. – А знаю, что вы бесстрашны, Холмс. Что вы едва ли вообще знаете, что такое страх. Но вот я не такой отважный. — Джон! Впервые в жизни я назвал кого-то просто по имени. Даже к брату я не обращался так! А тут – Его по имени! – Вы – самый смелый из людей! – он чуть рассмеялся на это моё заявление, и опустил глаза, глядя на наши сомкнутые руки, но тут же прекратил смех, поморщившись от боли. – Которых я знаю, – добавил я, и он улыбнулся. – А я… да. Да, должен признать, мне было неведомо это чувство. Во время всех наших приключений я испытывал разве что азарт. Но страх… Страх я впервые ощутил сегодня, когда сидел здесь и смотрел на вас. Пока вы не очнулись. – Вы сидели здесь всё это время, – он не спрашивал, а утверждал. – Сколько часов прошло?   Я мотнул головой. Будто это было важно.   – Не знаю. Могу сказать только, что медсёстры дважды пытались прогнать меня спать. И несколько раз приносили поесть.   Что мне всё же пришлось отлучаться в уборную, я решил умолчать. – Раз дважды, значит, как минимум двое суток. Холмс! – он, наконец, посмотрел на меня. А потом сказал уже тише. – Шерлок. Вы не спали двое суток. «Шерлок». Как мягко прозвучало у него это довольно резкое имя. Как давно никто не обращался ко мне так, что я и забыл, как оно вообще звучит. Даже брат не обращался ко мне по имени, а всё время как-то обезличено. – Я буду в порядке, – повторил он. – А вам нужно отдохнуть. И… он чуть подвинулся. Не велел мне пойти домой и выспаться, а отодвинулся, освобождая место. Его кровать была действительно достаточно широкой, чтобы такой худой человек как я, мог там уместиться. Едва ли существовали на этом свете правила, согласно которым, два джентльмена могли улечься на одну постель. Да ещё так близко, что касались друг друга. Да ещё так, что меня практически обняли. Поддерживая, чтобы я не свалился, но всё же. И обнимал я. Чтобы моя ладонь так и осталась поверх раны. Раз Уотс… Джону, так становится менее больно. Правил таких не было, да. Но всем же должно быть понятно, что Джон ранен, а я очень напуган и вымотан. Куда мне ещё идти и где прилечь? – Вы всё это время были здесь, – он шептал эти слова, и его дыхание щекотало мои волосы. – И вы говорили со мной. Мне же это не приснилось? Хотя, вы говорили такие странные вещи. Которые едва ли сорвались бы с ваших губ, если бы вы, хоть на миг предположили, что я вас слышу. Я закрыл глаза и дышал им. Я не говорил тогда. Я сначала кричал, пока ждал врачей в том переулке, где всё случилось, а потом шептал, уже в больнице. Потому что я испугался, как никогда в жизни, что Джон больше никогда не откроет глаза. Больше никогда не очнётся. Не посмотрит на меня. – Ваши руки касались моего лица, моих волос… Я уж и не помню, чтобы меня касались вот так. Я замер, ожидая его вердикта о своём поведении. Его рука погладила мою спину. Вниз, а потом вверх. И снова вниз. – Меня уже почти унесло куда-то, где было так хорошо. Откуда не хотелось возвращаться. Но ваши руки… это тоже было приятно, но совершенно иначе. И слышал, как вы просили меня остаться. Можете не верить, но с другой стороны меня будто звали ангелы. Я ни на минуту не усомнился в его словах. Я и сам видел, что Джон уже почти ушёл туда, откуда не будет возврата. Никто ещё не пришёл оттуда назад. Я был в отчаянии, не знал, как его остановить, удержать, упросить не покидать меня. Донести, как он для меня важен, нужен. Клял себя последними словами, что не показывал ему этого раньше. Каждый день. Десять раз в день. – А потом вы сделали некое признание. И… сделали ещё кое-что. Коснулись меня уже не только руками. И я ощутил себя не хуже, чем в Раю. Я ощутил его улыбку. Смешок. И… прикосновение его губ к завиткам уха. – Напугал я вас, да, Шерлок? А вы удержали меня. Помогли мне остаться здесь. С вами. Ещё на какое-то время. – На очень долгое время, – заявил я. Смешно. Мы оба обещали друг другу вещи, которые были вовсе не в нашей власти. Но старались утешить и успокоить друг друга. Да. Но всё же, кое-что я сделать мог. Перейти на дела, которые будут предполагать умозаключения, но уже без погонь и перестрелок. Ну да, будто я смогу. Я же себя знаю. Всё или ничего. Вообще отойти от дел, значит. Перестать рисковать своей жизнью, и его. Поняв, наконец, что мы оба далеко не бессмертны и не неуязвимы. И уже не очень молоды. Майкрофт, вот, который, как я полагал, умрёт на своём посту, всё же вышел на пенсию и отправился в какую-то горную деревушку, куда невозможно добраться ни на каком цивилизованном виде транспорта, и вроде разводит там то ли горных коз, то ли овец. Нужно будет спросить у Лестрейда, когда тот вернётся. Что-то подозрительно долго он гостит там… Я решил поговорить об этом с Джоном. Но не сейчас. Чуточку позже. Всё же, двое суток бдения над его постелью действительно вымотали меня. Я ощущал его гладящие движения, и они успокаивали. Чувствовал осторожные поцелуи в ухо. Кто бы знал, что это окажется так приятно. И тихий шёпот: – Засыпайте. Вам нужен отдых, дорогой. Уже даже без «мой». А потом очень тихо, чётко, одновременно с очередным поцелуем: – Я вас тоже, Шерлок.