Великий грех

- Проснись! - Звучная, ощутимая пощечина хлестнула Николая по лицу. - Проснись, черт возьми! Я почти уверен в том, что твои крики не доставляют мне никакого удовольствия! - Петр быстро прошелся по комнате и, схватив с комода графин с водой, выплеснул в лицо Ставрогину. Тот, утираясь, присел на кровати, испуганно озираясь. - Я сплю? - Николай провел по мокрым волосам дрожащей ладонью, убирая их со лба, и наклонил голову, не желая показывать давно замеченные Петром слезы. - Очевидно, что нет! - Верховенский раздраженно, даже взволнованно ходил по комнате из стороны в сторону. - Я точно уснуть не смог. Николай устало лег, пряча измученное лицо в простынях и закрывая его руками. Он тяжело дышал, приходя в себя и обдумывая то, что он увидел. Верховенский на мгновение замер, пристально уставившись на Ставрогина, после чего стремительным движением оказался на кровати и, сбросив с Николая его ладони, несколько раз потянул его на себя, силясь поднять. - Что с тобой происходит? Ответь мне. - Он схватился за лицо Ставрогина, подняв его и заглянув ему прямо в глаза. - Я ничего не понимаю... - Прошептал он. - Они вернулись. - Выдавил из себя болезненно сиплым голосом Николай. По его лицу бежали редкие слезы, которые аккуратно утер пальцами Петр. - Кто вернулись? - Недоумевающе проговорил Верховенский. - Кошмары... - Простонал Ставрогин, слова давались ему с большим трудом. - Ты не представляешь, какой ужас мне приснился... Верховенский немного помолчал, оглядываясь по сторонам и размышляя, что ему следует сказать: - Что тебе приснилось, Коля? - Я... - Николай покачал головой, отодвинувшись и присев на кровати. Он не мог успокоиться. Его била частая дрожь, голос был нервно прерывистым, тело мокрым от проступившего холодного пота, а скребущий в душе ужас не утихал. - Не могу тебе сказать. Не хочу обсуждать это. - Почему? - На лице Верховенского промелькнули раздражение и злость, которые он мгновенно скрыл, упрятав за взволнованным выражением. - Я не хочу тебя расстраивать. - Ответил Ставрогин, тяжело вздохнув. - Не хочу тебя пугать. Верховенский тихо рассмеялся: - Сомневаюсь, что у тебя получится сделать это таким способом. - Верховенский подполз к Николаю ближе, ласково коснувшись его плеча. - Расскажи мне, что ты видел. - Мягко добавил он. Ставрогин с сомнением посмотрел на Петра, после чего ответил: - Нечто отвратительное. Даже не хочу произносить вслух. Прости меня. - Он медленно сполз на кровать, положив голову на бедра Верховенскому, все еще дергаясь телом, будто от сильной судороги. - Ничего. Я понимаю. - Разочарованно отвернулся тот. - Иногда, проговаривая кошмары вслух, ты можешь избавиться от страха перед ними, но в то же время можешь отчетливее и яснее столкнуться с их смыслом. Я понимаю. - Он вновь посмотрел на Ставрогина, немного наклонившись к нему. - Сейчас все в порядке. Я же здесь. - Он ласково прикоснулся к щеке Ставрогина, с трепетной заботой погладив ее. - Дыши глубже, Коля. Станет легче, я знаю. Все хорошо. Я здесь. Я никуда не уйду. - Его голос был тихим и спокойным, нежно шелестящим где-то над ухом Николая. - Да, ты прав... - Ответил Ставрогин, чувствуя, как пальцы Верховенского поползли по его голове, зарываясь в локоны темных волос, лаская, утешая, приводя мерными движениями все в гармонию и тишину. Николай неожиданно, резко схватил одну руку Петра, от чего тот вздрогнул, и, медленно притянув ее к себе, поцеловал сначала с тыльной стороны, а потом с внутренней, касаясь губами теплой, нежной кожи. - Я люблю, когда ты так делаешь. - Еще один поцелуй. - Но не надо меня усыплять. Если я усну, то снова окажусь в диком кошмаре. Не хочу больше спать. - Он положил ладонь Верховенского себе на грудь, глядя в темноте на его безразличное лицо с неестественно приятной, доброй улыбкой. - Может быть, лучше поговорим? Петр нервно усмехнулся, убирая руку и отклоняясь назад: - О чем теперь ты хочешь говорить? - Он вернул ладони на плечи к Николаю, устраиваясь удобнее на подушках. - О тебе, пожалуй... - Задумчиво протянул Ставрогин, разглядывая Верховенского в ночной тьме. Его сердце постепенно перестало бешено колотиться. Сейчас присутствие любого человека рядом, кажется, могло успокоить Николая, но от того, что этим человеком был именно Петр, ему было особенно хорошо. Рядом с Верховенским в эту минуту ему было совершенно нестрашно. Петр рядом. Петр разбудил его, прогнал тот невыносимый ужас, который терзал и мучил его. Конечно, Верховенский был тем, кто сам по себе внушал страх и тревогу, но когда эта опасная, неконтролируемая, всепоглощающая, дьявольская сила стоит на твоей стороне, направленная против всего, что тебе враждебно, на душе становится спокойнее, легче и боятся больше нечего. - Что бы ты хотел узнать обо мне? - Вновь усмехнулся Петр. - Я расскажу тебе, не скрывая, прошу. Ставрогин молчал некоторое время, размышляя и смотря на Верховенского чистым, умиротворенным взглядом: - Каким был самый счастливый момент твоей жизни? - Сорвался с его губ вопрос. - Я хочу поговорить о чем-то хорошем... Будь добр. - Будто пытаясь оправдаться, добавил Николай. Верховенский недоуменно поднял брови и легко рассмеялся, откинув голову назад: - Ох, черт, иногда ты действительно напоминаешь влюбленного идиота... - Он старался успокоиться, но тихий хохот по-прежнему вырывался из его рта. - Будь я девкой, тут же и поплыл бы!.. - Наконец, Петр взял себя в руки и прекратил смеяться, хотя ехидная улыбочка все еще играла на его губах. - Хорошо. Проявлю уважение к твоему печальному положению. Раз хочется хорошего, хочется нежного разговора, хорошо. Самый счастливый момент в жизни?.. - Верховенский задумался, будто перебирая в голове воспоминания из своего прошлого. - Полагаю, что, даже несмотря на тот факт, что понятие счастья - все-таки эфемерное понятие странной характеристики, конкретно под это определение подходят целых три варианта. Я с большим сомнением могу назвать их счастливыми, потому что ни разу не чувствовал того, что люди вкладывают в это слово. Николай удивленно посмотрел на Петра и сказал: - Уверен, что ты преувеличиваешь... - Он пораженно усмехнулся. - Не может быть, чтобы ты никогда не был по-настоящему счастлив. - Вот именно, что по-настоящему. - Ответил Верховенский, задумчиво наклонив голову и уставившись в потолок. - Хотя, заметь, я все же сказал, что под подобное определение, возможно, подходят три мгновения моей жизни. Люди считают счастье чистым, всепоглощающим, ярким чувством полного довольства. Кажется, так? Меня преследовало чувство одержимости, ощущение превосходства, ликования от одержанной победы. Что-то вроде этого. Но я человек жадный, я никогда не бываю удовлетворен полностью, потому что мне всегда хочется большего. Я не знаю, когда мне остановится. Если нечто захватывает меня, нечто, чего я хочу добиться, что я хочу заполучить, я не ощущаю границ. Мне всегда мало. Я буду требовать и получать еще и еще. Итак я никогда не смогу пресытиться окончательно. - Заключил Петр, ухмыльнувшись. Ставрогин внимательно слушал его и не перебивал, стараясь понять того, с кем он был близок. Когда Верховенский замолчал, Николай спросил: - И со мной также? - Ему хотелось услышать ответ на этот вопрос, после чего представить, какой будет граница их отношений, та незримая черта, дойдя до которой, можно будет удовлетвориться окончательно. Петр посмотрел на Ставрогин и хитро, широко улыбнулся: - И с тобой также. Мне всегда будет мало. - Каким же может быть конец между нами? Верховенский отрешенно усмехнулся: - Я не знаю... - Петр аккуратно провел пальцем от плеча Николая до груди, после чего коснулся ключиц, шеи и остановился на щеке, так что по телу Ставрогина побежала приятная дрожь. - Это мы с тобой должны проверить. Именно потому, что я не знаю нашей с тобой границы, мне весело. По этой причине мне интересно. Интересно, как далеко можно зайти... - Он немного наклонился к Николаю, заглядывая в его глаза, рассматривая черты его лица и эмоции, которые оно выражало. Ставрогин мечтательно улыбнулся и спросил: - Так какие? - Что "какие"? - Глубоко задумавшись над чем-то, встрепенулся Верховенский. Николай снисходительно усмехнулся и протянул руку, поправляя волосы Петра и убирая их нежно за ухо: - Какие самые счастливые мгновения? Ты сказал, что их было три. Петр хитро улыбнулся, а глаза его заблестели: - Пожалуй, это момент рождения, вступление в общество и встреча с тобой. Николай от удовольствия поджал губы и опустил глаза: - Встреча со мной? Почему же? Петр ухмыльнулся и отвернулся в сторону: - Все-таки ты невозможный себялюбивец... - Он вновь уже совершенно спокойно посмотрел на Ставрогина и безразлично ответил. - Ты появился в нужный момент и только. Стечение некоторых обстоятельств, мое на то время состояние... И все сложилось так, как оно есть сейчас. - Верховенский, будто вспоминая, смакую мысли о тех днях, протянул. - Ты привнес в мою жизнь интерес. Новые идеи, новые задачи, новые цели, за которыми я мог бы следовать. Мне этого тогда не хватало, поэтому я могу считать это мгновением, так называемого счастья, заключающегося в спасении от скуки и тленности обыденной жизни. Николай был рад это слышать. Для него подобные слова Петра были равноценны признанию в любви, ведь для Верховенского интерес стоял выше всего прочего. И он помнил, что до тех пор, пока Петр будет продолжать так думать, их отношения не закончатся. - А момент рождения? Неужели ты его помнишь? - Вдруг, захваченный сладкими мыслями, очнулся Ставрогин. - Момент рождения? - Верховенский широко улыбнулся. - Есть у всего, что я назвал один общий аспект, то, что их объединяет. - Петр внимательно посмотрел на Николая, сощурив глаза. - Понимаешь, какой? - Тот не ответил, настороженно слушая, поэтому Верховенский продолжил. - Свобода. Огромное, бесчисленное количество возможностей. Сколько материала для исследования, сколько способов развить и сделать. Если взять мое вступление в общество и встречу с тобой, то мой выбор все же оказывается в некоторой степени ограниченным, но момент рождения... Совсем другое дело, не находишь? Конечно, как и другие, я его совершенно не помню, но полагаю, что это было самое счастливое мгновение, ведь я не имел ни малейшего понятия о том, что меня ждет впереди, сколько взлетов и падений будет в моей жизни, сколько побед и неудач, сколько несчастий и удовольствий... Я не знал этого, оттого широкий простор для мысли, для идеи оставался чистым, неизведанным. Каждый раз, когда мне предоставляется подобная свобода, я ощущаю невероятный восторг. Яркое, ни с чем не сравнимое ощущение азарта, воодушевления, силы. Поэтому я назвал именно эти моменты. - Верховенский наклонился к Ставрогину близко-близко, так что их носы соприкоснулись, а волосы Петра упали на лицо Николая. Их взгляды, столкнувшись, увлеченно изучали друг друга. - Я надеюсь, ты понимаешь меня, Коля... Хотелось бы, чтобы ты понимал это мое чувство. Нет ничего важнее интереса, восторженного куража, веселья, которые даются тебя такой свободой! Я влюблен, одержим этим ощущением, и кроме него все пустое... Петр замолчал, глаза его безумно блестели в ночной тьме, сердце громко стучало, а грудь часто вздымалась. Охваченный его личной страстью, вызвавшей жаркое возбуждение внутри него, он никак не мог успокоится, дрожа телом от мыслей, которые только что высказал. Ставрогин пристально следивший за ним, слушая и вдумываясь в каждое произнесенное слово, взволнованно, нервно охрипшим голосом спросил: - Со мной также? Этим я для тебя являюсь? Верховенский, растянув на губах пугающую улыбку, без промедлений ответил: - Именно. - Он трясущимися в порыве восторженного бреда ладонями прикоснулся к лицу Николая, проводя по щеке, губам и лбу. Жест этот выглядел так, будто Петр сдерживал в себе какое-то страшное, чудовищное, дикое желание, готовое вот-вот вырваться наружу. Николай, которого от этого действие пробрала необъяснимая тревога, случайно двинулся, прошептав: - Значит, на моем месте мог бы быть и другой? - На глазах его проступили слезы, от внезапно сковавшего тело ужаса. Часто дыша, он не мог и пошевелиться, захваченный паническим отторжением той опасной, непредсказуемой силой, исходившей от склонившегося над ним Верховенского. - Безусловно. - С горящими бешенным пламенем глазами проговорил Петр, едко ухмыляясь. Лицо его исказилось бесноватым безумием, следом за которым появилось насмешливое умиление. - Что же, Коленька, боишься? Страшно тебе, не так ли? - Он тихо, злорадно рассмеялся. - Как бы я хотел знать, что пугает тебя больше: мысль о том, что я могу найти кого-то, кто будет лучше тебя, или тот факт, что ты понятия не имеешь и никогда не узнаешь наверняка, зачем ты на самом деле мне нужен? Неуверенным, но твердым голосом, стараясь скрыть ужас и тревогу, липким холодом расползавшиеся в груди, Ставрогин натянуто ухмыльнулся и с вызовом гордо ответил: - Ты не найдешь никого, кто будет лучше меня. Верховенский вдруг нечеловечески жутко расхохотался: - Да! Да! Именно потому, что ты так считаешь, ты лучший и единственный... - Он немного успокоился и с наслаждением, будто растягивая удовольствие от процесса издевательств над Николаем, протянул. - Значит, второе... - Внезапно Петр опять разразился отвратительным, дурным смехом, в котором была безжалостная, свирепая радость. - Ты не можешь мне довериться, потому что ждешь подвоха, ждешь, что я снова обману тебя, ждешь предательства, но в то же время только я знаю, понимаю и принимаю тебя настоящего! Какая жестокая ирония, не думаешь? - Пальцы Верховенского медленно скользнули прохладной угрозой по коже Ставрогина и сомкнулись на его горле. - Как потрясающе... Тебя пугает неизвестность, а меня она только забавляет... Как же весело! Интересно, чем же все меж нами кончится? Будет ли он, конец? - Он продолжил неистово хохотать. - Вот, в чем дело. Вот, почему ты мне не доверяешь. Сколь хорошо я бы не понимал тебя, ты не способен полностью понять меня. Ты не знаешь, какая безумная идея сидит в моей голове, ты не знаешь, чем я одержим, не знаешь, чего я действительно хочу и чего на самом деле добиваюсь, поэтому ты боишься. Какая прелесть... Николаю Всеволодовичу Ставрогину страшно... Я умру от смеха! Вот оно! Вот, что бывает, когда сталкиваешь с тем, кто во много раз хуже тебя, Коля. Как же интересно наблюдать за твоей реакцией на мое истинное обличье! На мое настоящее, не скрытое созданной под тебя маской и иллюзией лицо! Никогда не надоест! Великолепно! Николай, стараясь принять спокойный вид, холодно ответил: - Мне было бы проще, если бы ты был честен до конца. Я люблю и не лгу об этом. Я хотел бы понять тебя. Я перестал бы бояться и скрывать правду, если бы ты рассказал мне все. Но, судя по всему, ты не собираешься этого делать. Так, о каком доверии мы говорим? Верховенский, откинув голову назад, продолжал заливаться смехом: - Так в чем интерес, если знать все до конца? - Он утер слезы. - Я великодушно даю тебе возможность тоже наслаждаться процессом. Жаль, что тебе это никакого удовольствия не приносит. Так я проявляю заботу, уважение и свои чувства. Позволяю разделить со мной восторг от постепенного раскрытия тайн. - Петр вновь взглянул на Ставрогина. - А знаешь, что еще смешнее? Ты ищешь подвох там, где его нет! Я открыт перед тобой. Я честен, я искренен. Это ты скрываешь и недоговариваешь. Это ты боишься рассказать правду. - Верховенский склонился над ним, успокаиваясь и принимая совершенно иной вид. Его рука соблазнительно поползла по груди Николая, а губы почти коснулись губ Ставрогина. - И все же, есть в этом ужасе нечто возбуждающее, не так ли? - Петр легонько ухмыльнулся, шепча. - Я на твоей стороне... Ты нужен мне... Сколь ужасный поступок ты не совершишь, я все равно останусь с тобой, потому что я в любом случае хуже. Я все приму. - Его язык скользнул меж губ Николая, жадно овладевая его языком. Он медленно с наслаждением целовал Ставрогина, соблазняя, горяча тело и душу, замутняя разум. - Тебе страшно? Страх можно превратить в необузданную страсть. Ужас и панику в неистовую злобу. Прошу же... Не стесняйся. Я хочу, чтобы твое тело поделилось этими великолепными чувствами с моим... Я жажду ощутить это... Ставрогин раздраженно отстранился и с явным недовольством спросил: - Тебе обязательно все сводить к обыкновенной пошлости? Петр сладко ухмыльнулся, вновь приблизившись к нему: - А что в этом плохого? - Его пальцы коснулись губ Николая, раздвигая их и чуть заползая внутрь. - Это не пошлость... Нет. Я пытаюсь помочь, это единственный способ, который я могу себе представить. - Он быстро перевернулся и оказался сверху, сев бедрами на пах Ставрогина и склоняясь ниже. - Ты можешь забыться во мне... - Горячие ладони Верховенского, гладя и лаская, скользнули по телу Николая. - Можешь пьянеть мною... Я твое спасение... И я способен защитить тебя от любого кошмара... - Неужели? - Строго спросил Ставрогин, смерив Верховенского прохладным, недоверчивым взглядом. Петр, сидевший на нем, выглядел крайне соблазнительно: его длинные волосы, немного взлохмаченные, вились по шее и плечам, на щеках играл яркий румянец, а из приоткрытых, влажных губ вырывалось сдавленное, частое дыхание. Казалось, что Верховенский специально принял наиболее притягательный, манящий вид, от которого при всем желании Николай не мог оторвать глаз. - Еще раз напоминаю, это ты соблазнил меня... - Петр хитро, мельком облизнулся. - Я лишь принял правила игры. - Верховенский подался к Ставрогину, но рука его скользнула куда-то меж подушек. - У меня есть идея. - Петр вытянул, видимо, заранее припрятанную бутылку вина. Он откупорил ее, после чего, прогибаясь в спине, опустился на Николая. Одна рука его сжимала бутылку вина, а другая, нырнув под шеей Ставрогина, приподняла его голову. - Тебе нужно выпить... Николай с неприятием отвернулся и процедил: - Я не хочу пить. - Открой рот. - Непреклонно, твердо приказал Верховенский. Он прикоснулся к его подбородку, пытаясь разомкнуть губы. - Я же сказал, что не хочу... Ты не слышишь? - Николай, отбросив его руку от своего лица, попытался подняться, отстраняясь, чувствуя, как внутри начала закипать злоба, которую он всеми силами пытался подавить. Петр не дал ему встать, толкнув обратно на постель: - Не сопротивляйся. Открой рот и глотай. - Николай сжал зубы, стараясь увернуться от горлышка бутылки, которое протягивал ему Верховенский. - Глотай, черт тебя дери. - Верховенский резко подвинулся выше, коленями придавив руки Ставрогина к кровати, и, легко ударив по лицу, зажал его ноздри, перекрыв доступ к кислороду. Николай, последний раз дернулся, пытаясь скинуть с себя Петра и сделать вдох, но тот сидел на Ставрогине неподвижно, крепко вжимая его в постель. - Открой рот и выпей. Тебе станет легче, обещаю... - Еще несколько долгих секунд, и Николай открыл рот, жадно выхватывая воздух. В это короткое мгновение Петр снова сунул к губам Николая бутылку. Горлышко звонко ударилось о зубы, раздвигая их. Прохладная, терпкая жидкость хлынула в горло. Ставрогин, едва не захлебнувшись, закашлялся, отплевывая вино, пролив его на свою грудь и белую простыню. Николай не хотел подчиняться, но не имея сил сопротивляться, устав от всего, что творилось в его мыслях, снах, жизни, он не стал больше препятствовать действиям Петра. Ему было больно. Ему было плохо. Перед глазами странно плыло, внутри все скручивалось то ли от горя, то ли от гадкого вкуса вина, сердце часто, быстрыми глухими толчками забилось в груди. Мучительные воспоминания из прошлого сдавливали голову, чувство вины холодными, костлявыми пальцами сжимало горло, давно забытые ненависть и презрение к самому себе, явившиеся в сердце, раздирали изнутри, будто вытаскивая, вырывая из тела жизнь. Внезапная идея просочилась в гудящий, кипящий мозг Николая - возможно, что Верховенский прав, возможно, что истина на его стороне, и раствориться в забытье, уйти в омут безразличия и бесчувствия сейчас наилучший выход. Кажется, да... Определенно да... Ставрогин, сумев привыкнуть к поступающему в рот пойлу, смирившись со своим положением, послушно пил, пока на его подбородок не упала последняя капля. - Превосходно. - Верховенский с удовольствием усмехнулся, сползая ниже и отпуская затекшие руки Ставрогина. Отбросив бутылку, Петр прильнул к телу Николая, слизывая разлитое по груди, шее и щеке вино. Добравшись так до губ, Петр жадно вцепился в них своими губами, кусаясь, ловко скользя языком и страстно двигая ртом. Он, будто изголодавшийся, целовался с каким-то неистовым остервенением, при этом плавно двигая бедрами, задевая ими понемногу твердеющий член Ставрогина. - Этой ночью используй мое тело. Я разрешаю. Тебе можно все... Люби меня... Отдайся мне... - Шептал он, тяжело дыша и цепляясь дрожащими от томительного напряжения руками за простыни и спутанные волосы Николая. Ставрогин не сопротивлялся. Его разум затуманился, и он, увлекаемый словами и движениями Верховенского, подчинялся постепенно все с большим желанием и резкостью, отвечая на поцелуи и ласки. Внутри него, заражая все тело, охватывая и расплавляя его, разгоралось сильное возбуждение, которое он не мог контролировать и которое постепенно растворяло любые мысли и переживания. Из его прикрытых глаз побежали редкие слезы - страшная, терзавшая душу боль вырывалась из него в это мгновение, смешиваясь с животным желанием и сливаясь в единый сладострастный бред. Отдавшись этому привлекательному, приятному ощущению окончательно и бесповоротно, Николай обхватил тело Петра, прижимая его к себе. Губами он с какой-то безумной жаждой выцеловывал губы Верховенского, терзая их зубами, влажно и липко переплетая меж ними языки. Нет и не могло быть в этом чувств, искренности, любви - физическая тяга, грех, тьма тошнотворного разврата и только. Петр стащил с себя нижнее белье и ловко запустил ладонь под белье Ставрогина, обхватив скользящим, липким от соков пленом член Николая и принявшись ласкать его, двигая вверх и вниз с дразнящей легкостью. Свободной рукой он взял руку Ставрогина и, на мгновение прервав поцелуй, облизнул его длинные пальцы, после чего, спустив их вдоль по своей взмокшей спине, твердо и быстро вставил в свой задний проход, тихо простонав в губы Ставрогина от тронувшего тело наслаждения. Верховенский, прогнувшись в спине, нерезко, уверенными толчками вводил в себя пальцы Николая, продолжая доставлять ему удовольствие, все резче касаясь его члена под нижним бельем. Тяжело дыша, Петр сдерживал стоны, уткнувшись в плечо Ставрогина и следя слезящимися от удовольствия и легкой боли глазами за тем, как тот реагировал. Николай сдавленно выдыхал от каждого испытанного движения внизу, упершись невидящим взглядом в потолок. - Жаль, что нельзя шуметь. Едва сдерживаю крики... - Как-то саркастично и при этом соблазняюще прошептал Верховенский на ухо Николаю. - Плевать... Я хочу слышать твои крики. - Прерывистым голосом ответил Ставрогин, самостоятельно грубым движением войдя в задний проход Петра на всю длину пальцев, от чего тот, дернувшись, звонко простонал. - Пусть слышат, как тебе хорошо. - Он резко растягивал Верховенского, раздвигая сочащиеся склизкой влагой стенки, издающие при каждом толчке хлюпающие звуки. Петр, выгибаясь в спине, не сдерживаясь, кричал, при этом, незаметно для Николая неотрывно наблюдая за его реакцией и изменениями в лице, которое выражало развратное наслаждение. Вдруг Ставрогин жестко до боли схватил в кулак волосы Верховенского, отнимая его от себя, быстро вынув пальцы: - Вниз, сволочь ты похотливая. - Бросил Николай, за шевелюру оттаскивая Петра назад. Петр, у которого в горящих глазах прыгали тысячи и тысячи бесов, рот которого искажал насмешливый, хитрый оскал, жестокая самодовольная ухмылка, послушно спустился ниже, облизывая воспаленные губы: - Конечно... Давненько я не ублажал тебя... - Он ловким движением стянул нижнее белье со Ставрогина и вынул его член. Верховенский медленно по все длине провел языком, остановившись на мгновение и, обдавая жарким дыханием, прошептал. - Я тоже хочу слышать твои стоны, Ко-лень-ка... - Его губы опустились на пульсирующую головку и, обхватив ее, поползли вниз, погружая член в горячее, тесно сжимающееся горло. Ставрогин под пристальным, неотрывным взглядом Петра, резко вцепившись в простыню, двинулся телом и запрокинул голову назад, хрипло простонав. В глазах Верховенского мелькнула удовлетворенная усмешка. Его рот двигался вверх и вниз по члену все быстрее, язык скользящим движением проходил от основания по вене к уздечке, останавливаясь на ней и особенно нежа ее. Ставрогин, крича от удовольствия, в томительном беспамятстве извивался на постели, плавясь от непрерывного потока ласк, и невольно двигал бедрами навстречу губам Петра. Тот лишь резче и увереннее продолжал облизывать и толкать глубоко в глотку член Николая, чувствуя, как в нем усиливается напряжение. Еще несколько мучительно сладких мгновений, и Ставрогин, схватив в кулак волосы Верховенского, несколько раз грубо насадил его голову себе на член, застонав и дрогнув всем телом. Петр, не двигаясь под давлением Николая, послушно принял брызнувшую в горло вязкую, горьковатую массу. Когда же Ставрогин, устало распластавшись на кровати, отпустил его, Верховенский вынул из затекшего рта член и, проведя по нему ладонью, вновь забрался на Николая. - Мы не закончили. - Усмехнулся Петр, утирая губы, и несколько раз хлестнул Ставрогина по лицу, приводя в чувства. Николай с трудом приподнялся на локтях и посмотрел на Верховенского, который, хитро улыбаясь и надменно, едко глядя на него, поднял сзади себя член Ставрогина, гладя и снова возбуждая его, и, добившись нужного напряжение приподняв таз, резко опустился на него. Ставрогин тяжело простонал и сел, обхватывая руками тело Петра и прижимая его к себе. Быстрыми, неаккуратными движениями он жестко входил в Верховенского, стенки заднего прохода которого при каждом дерущем толчке тесно сжимали его. Петр, держась руками за шею Николая, прогнулся назад и, откинув голову, кричал от крутившего внизу живота наслаждения и неистово, со страстной жаждой двигал бедрами вверх и вниз на встречу тазу Ставрогина. Николай, спрятав лицо в грудь Верховенскому, мельком целуя, облизывая и кусая ее, несдержанно, звучно стонал. Когда он глубоко, до самого основания члена входил в горячий, источающий склизкую влагу задний проход Петра, его тело, готовое вот-вот взорваться от мучительного возбуждения, охватывало блаженное напряжение. В это мгновение Николай не знал, не помнил себя, а все его мысли захватил пьяный, сладострастный угар, в котором он, дрожа нетерпением и похотливо животной лихорадкой, желал разорвать Верховенского. Когда Верховенский, вскрикнув от ожегшего тело оргазма, прижался к нему и спустил на его живот, все еще по инерции двигаясь, Николай оттолкнул его к спинке кровати, поставив на колени, и приблизился сзади. Направляя член рукой, он снова грубо вошел в Петра, разрывая его и вдалбливая в спинку кровати быстрыми, остервенелыми толчками. Верховенский, захлебываясь, громко скулил, царапая от сводящего с ума удовольствия стену, неистово двигаясь навстречу члену Ставрогина, от чего тот хрипло стонал, вцепившись мертвой хваткой в горло Петра. Все вокруг казалось мутно горячим, нереальным, несуществующим. Мозг Николая, кипящий и только подающий команды к движению тазом, не соображал и не желал понимать, что происходило в эту минуту. Все было неважно, кроме животного стремления к физическому наслаждению. Ставрогину казалось, что он пребывал в осознанном обмороке, ничего не чувствуя, не ощущая себя, утратив разум и способность управлять им. В эту минуту он ничего не помнил, ничего не знал. Он и не хотел помнить и знать, его тело, захваченное потоком безумного, иступленного, грязного разврата, бесконтрольно двигалось, ведомое природными инстинктами, утратив последние признаки человеческого существа. Так было спокойнее, так было нестрашно. Это было лучше... это было лучше. Когда наступило утро и в спальню проникли яркие, слепящие глаза лучи солнца, Ставрогин, не имея возможности пошевелить и пальцем, спокойно лежал между ног Петра, иногда подрагивая и тяжело вздыхая от боли. Он не смог бы сказать, сколько раз и в каких позах этой ночью он овладел телом Верховенского и сколько раз спустил в него. Он продолжал делать это до тех пор, пока его собственное, измученное перенапряжением тело не отнялось от усталости, которая теперь сковывало любое движение. Николай чувствовал себя намного лучше, потому что сейчас у него не было сил думать, вспоминать и анализировать. Не было ни злости, ни ненависти, ни страха, ни боли. Все эмоции притупились, казалось, стерлись, будто и не было. Николай равнодушно глядел в окно, на стену, в потолок. Все, на что его хватало, - это неподвижно лежать, прижавшись щекой к бедру Верховенского, ощущая его неторопливые, ласковые пальцы в своих волосах, и сохранять у себя в голове абсолютную свободу от любых мыслей и раздумий. Петр, гладя и перебирая спутанные и взлохмаченные волосы Ставрогина, сидел, привалившись к истерзанной царапинами спинке кровати, и умиротворенно улыбался, глядя на Николая, выжатого до последней капли, уставшего, но успокоенного. Хотя следовало бы заметить, что и во взгляде Верховенского, и в его улыбке скрывалась какая-то хитрая, самодовольная усмешка, причины появления которой были известны одному только Верховенскому. Он был погружен в какие-то свои тайные мысли, которые, казалось, приносили ему невыразимую радость. - Я люблю тебя... - Сорвался равнодушный, будто рефлекторный шепот с губ Ставрогина, даже не взглянувшего на Петра при этих словах. - Прости? - Удивленно наклонил голову Верховенский, недоуменно приподняв брови. - Я люблю тебя... - Тем же неестественным, не выражающим эмоций голосом повторил Николай. - Если ты считаешь, что после подобного признание в любви обязательно, то спешу тебя уверить, что это совершенно не так. - Усмехнулся Верховенский, аккуратным движением пальцев задевая уши и виски Ставрогина. - Мне казалось, что я вымотал тебя достаточно, чтобы у тебя не был сил и говорить. Видимо, я ошибся. - Что-то же надо делать, когда нет возможности двигаться. - Пробормотал тот, в очередной раз неудачно вздохнув и дернувшись от боли. - Не представляю, как ты можешь после такого сидеть... Петр наклонился к Николаю и ехидно прошептал: - С большим трудом... - После чего вернулся в прежнее положение, вздрогнув от уколовшей спину боли и сдавленно застонав от нее. Николай мягко усмехнулся, прикрыв глаза. Внезапно он изменился в лице, помрачнев. Сколь ни была приятна абсолютная чистота в голове и полное отсутствие каких-либо мыслей, находиться в таком состоянии бесконечно не представлялось возможным. Заговорив, Ставрогин разрушил спокойствие, тишину, вместе с тем случайно, не желая того, возродив и впустив гадостные эмоции и воспоминания в свою голову. Закрыв глаза и погрузившись таким образом во мрак собственного сознания, Николай ощутил приток тошнотворных, отторгаемых прежде всеми возможными способами чувств и рассуждений. Его пробила мелкая дрожь, а из глаз скатились несколько неосознанно пущенных слез. - Я убийца... - У Ставрогина вырвался сдавленный стон. - Ты ведь не солгал, Петр? Я убийца... - Хрипло надрывным голосом прошептал он. Верховенский, пристально наблюдавший за Николаем, будто только и ждавший этого, незаметно хитро усмехнулся, после, приблизившись к Ставрогину, аккуратно поцеловал его в бледную щеку и ухо, гладя по голове, убирая со лба волосы, после чего выпрямился и ответил: - Нет, я не солгал. И это так. Ты убийца. - Легко и непринужденно, но все же с какой-то утешающей мягкостью ответил Петр. Ставрогин болезненно медленным движением закрыл лицо ладонью, будто стараясь спрятаться от этого факта: - Я... ничтожен. - Проговорил он, тяжело дыша. - Какой стыд. Что я сделал? Я даже не могу спокойно принять эту мысль, меня воротит... Чем я занимался всю ночь? Петр, зачем все это было? Я отвратителен... - Я бы не возводил ничтожество до смысла своей жизни. - Резко перебил Верховенский спокойным голосом. - В том, что ты сделал... - Он особенно выделил интонацией слово "ты". - Нет ничего сверхъестественного. Я делал вещи и похуже. Понимаю, Коля, что сейчас тебе тяжело принять это, но, спустя время, ты осознаешь, что во всем случившемся нет ничего отвратительного и ужасного. - Петр повернул к себе голову Ставрогина, открывая его лицо. - Убийство - лишь маленькая, глупцами начерченная граница, пересекая которую ты открываешь для себя свободу вседозволенности. Немногие могут переступить ее. Тем более, что ты ничего не знал. Твои действия лишь подтолкнули события к определенной их последовательности и только. Ты не можешь сейчас исправить свою ошибку и изменить то, что уже случилось. Тебе нужно смириться с этим, иначе будет хуже. Посмотри на меня? Если бы я страдал по каждому убитому мною, то давно бы уже удавился к чертовой матери. Избавившись от чувства вины, ты сможешь жить. Жить спокойно и, так сказать, счастливо. - Избавиться? По-твоему, это легко?! - Повысив голос, дернулся Ставрогин, отпрянув. - Конечно. Ты так просто можешь отбросить чувство вины. В тебе давно не осталось ничего человеческого... - А в тебе? - Все также спокойно спросил Петр, с насмешливой улыбкой наклонив голову. - Я? - Ставрогин, тяжело дыша от захватившей его ярости, недоуменно бегал взглядом по нечитаемо хитрому лицу Петра. Верховенский подвинулся к нему, взяв ладонями его лицо и заглянув ему в глаза, прожигая его своими: - Мы оба знаем, что нет. - Он улыбнулся шире, безумно ухмыляясь. - После твоих прошлых поступков даже заговаривать о человечности, не то что призывать к ней, неприлично и лицемерно. И я сейчас говорю не про убийство Настасьи. - О чем ты? - Рефлекторно пытаясь отодвинуться, испуганно и недоуменно прошептал Николай, пораженно уставившись на Верховенского. У Петра вырвался несдержанный, злорадный смешок. Он явственно, выделяя каждое слово отчеканил: - Ты понимаешь, что я имею ввиду, Коля... - Верховенский еще несколько секунд испепелял горящим, безумным взглядом Ставрогина, после чего быстро отстранился и выбрался из кровати, приняв совершенно наивный и невозмутимый вид, пока Николай продолжал сидеть, замерев от волнения и ужаса, сковавших его, часто дыша и беспомощно озираясь по сторонам. - Я встаю. Скоро завтрак подавать будут. А ты можешь отдыхать. - Он легко, игриво усмехнулся. - Ночка выдалась бурной... Дверь звучно хлопнула. Николай, оставшись один, все еще едва двигаясь, осел на постели. Руки его судорожным, медленным движением поползли по лицу, в волосы, цепляясь закаменевшими пальцами и врезаясь в кожу ногтями. Голову пронизывала невыносимая, выкалывающая мозг боль, которую Ставрогин будто пытался вырвать из себя. На лбу его выступила легкая испарина, сухие губы, приоткрывшись, часто глотали воздух. Блестящие недоумением и тревогой глаза бегали, будто совершенно потерявшись в пространстве. Жуткая, нестерпимая тяжесть, сотканная из непонимания, ужаса, волнения и мучительного чувства вины, опустилась на тело, мысли, сердце Николая, будто неторопливо утягивая его в пугающий, мрачный омут самопрезрения и гнетущего неведения. Ставрогин не мог и не хотел верить в то, что Верховенскому известно абсолютно все. Это было невозможно. Он был готов поклясться, что Петр специально игрался с ним, как и прежде, выводя из себя, издеваясь и потешаясь. Ставрогин был убежден, что то была очередная ложь, очередная манипуляция. Но от чего же тогда ему было так неспокойно? Много грязных, безнравственный преступлений черными пятнами лежали, свербя червоточинами, на душе Николая. Какие-то из них вовсе не беспокоили, какие-то вспоминались изредка, вызывая легкую усмешку, какие-то приносили с собой неясную, но приятную грусть. И все же, среди прочих, было одно, самое страшное, самое отвратительное, самое низменное и непростительное, в котором Ставрогин никогда бы не согласился сознаться, боясь даже наедине с собой принять и открыть истину собственного уродства, проявленного в таком беспутном, грешном падении. Николай смог бы когда-нибудь доверить Верховенскому, пожалуй, все, абсолютно все, кроме одной этой тайны, одновременно и омерзительно жуткой, и до неестественного смехотворной в своих причинах. Эту несмываемую пакость, коей были запятнаны и руки, и сердце Ставрогина можно было только упрятать глубоко внутри, в самых дальних углах сознания, не вороша, не вспоминая, не открывая даже себе. Еще хуже стало теперь, когда Петр рассказал Николаю правду об их первой встрече и знакомстве, когда перед его глазами развернулась пугающая, старательно отвергаемая мозгом истина, истина о том, что смерть Настасьи тоже была печальной заслугой Ставрогина, тяжкие мысли о которой так просто пережить, забыть, выбросить из головы никак не получится. Теперь вместе с страданием за ту самую гадостную тайну Николай униженно будет тащить в себе нелегкую ответственность за гибель когда-то близкой ему девушки. Со жгучими муками совести внутри зародилось и маленькое, скребущее, раздражающее чувство стыда. Хоть это и не было похоже на Петра, но он пытался скрыть правду от Николая из лучших побуждений, можно сказать, пытался защитить его именно от этих гнетущих дум. Ставрогину было стыдно за свое недоверие, за свою настойчивость, за свои неверные выводы. Еще более пристыженным Николай ощущал себя из-за того, в каком состоянии он оказался, поведясь на слова Кириллова. Зная реальное положение вещей, как посмел Алексей заставить его, Николая, допрашивать Верховенского, тем самым совершенно безжалостно толкнув в топкое, губительное болото отчаяния и самоуничижения, тонуть в котором теперь Ставрогину предстояло бессрочно. Стыд за свои действия перерос в легкую злость на Кириллова, прежде безоговорочное доверие к которому теперь было несколько подорвано. Хотя все же плевать. Важнее для Николая сейчас было осознание собственной низости. Ставрогин вспомнил о предстоящей дуэли, и легкое сочувствие, даже жалость к вечно вспыльчивому, нервному, краснеющему от злости Гаганову метнулись в его сердце. Еще вчера вечером Николай, насмехаясь, согласился бы поизмываться над оппонентом, помучить, даже, шутливо играясь, пристрелить, но после сегодняшней ночи одна искренняя, твердая убежденность крепко встала внутри Ставрогина. В эту ночь, когда незримый призрак Настасьи хладным мраком вырос за его спиной, Николай бесповоротно решил - больше от его руки никто не умрет. Плевать, что будет и как, он не хочет взваливать на свою и без того хлипкую совесть еще больше непростительных, отвратных грехов. Гаганов будет жить. И будет даже лучше, если он прострелит голову Ставрогина и избавит его от мучительных, нестерпимо желчных, тошнотворных размышлений.