Why?

Пейринг: Рокэ Алва/Катарина Ариго Громко поет труба — в третий, предпоследний раз. Шестеро доблестных дворян предлагают свою жизнь, честь и шпагу тем, на чьих плечах держится королевство. Нудная церемония, все ходы которой были известны, рассчитаны и просчитаны еще несколько дней назад, близится к концу. Ее величество Катарина Ариго опускает ресницы. Ее величеству скучно. Это для мужчин в день святого Фабиана строятся карьеры, формируются альянсы, прокладывается жизненный курс. Для женщины церемония представляет интерес только в первые десять — быстрый взгляд на чужие наряды и чужих соседей — и в последние десять минут. Интересно, сколько из здесь присутствующих купятся на это небольшое представление? Рокэ Алва усмехается и чуть заметно качает головой, словно говоря: я не собираюсь отводить взгляд. Рокэ Алва смотрит на Катарину Ариго. Взгляните на меня, ваше величество, я хочу узнать, какого цвета будут в эту минуту ваши глаза. Голубые глаза изменчивы, как ни одни другие. Катарина это знает, потому и опускает ресницы, играя роль скромницы при каждой возможности, — даже ей не по силам надеть маску на собственный взгляд. Голубые глаза отливают холодным серым цветом, цветом закаленной заточенной стали — во время спора или просто разговора на сложную и важную тему. Серо-стальные переливы выдают ум и волю — словно шпага, прицепленная под рясу ряженого священника. Голубые глаза темнеют до цвета глубокой вечерней синевы — в минуты страсти, в момент наслаждения. Пусть связь королевы и Первого маршала выдумана и поставлена специально для двух старых ублюдков — томные сумерки, спускающиеся быстрее, чем загораются звезды на морском побережье, говорят о том, что и желание, и удовольствие остаются настоящими. Южная кровь, никуда не денешься. Голубые глаза расцветают белой облачной дымкой — страх или тревога, беспокойство или стыд. Кто бы мог поверить, что Катарина Ариго способна испытывать страх? Кто бы мог поверить, что Катарина Ариго способна испытывать стыд? Голубые глаза соперничают по яркости с залитым летним солнцем небом — когда смотрят на тех, кто по-настоящему дорог. Откуда Рокэ это известно? Кто-то, когда-то, даже лица не сохранилось в памяти — только знание, осевшее в глубине сознания и проснувшееся, непрошенным, то ли месяцы, то ли годы назад. Есть ли на свете человек, для которого в глазах Катарины вспыхивает солнце? Возможно, ему лучше не знать ответа на этот вопрос. Рокэ Алва смотрит на Катарину Ариго и вспоминает недельной давности разговор — такой нелепый, такой опасный, такой безумный. — Штанцлер в очередной раз усомнился в прочности нашей… гм, связи? — Почему вы всегда спрашиваете только о кансилльере? — Потому что о сомнениях, посещающих Его Высокопреосвященство, вам сообщаю я. Причем иногда с большим опозданием. Опасно, но у Рокэ нет другого выхода: он не унар и не зеленый порученец, чтобы изобретать предлоги и выискивать оправдания. В тот день, когда он хотя бы заподозрит, что просто воспользовался Сильвестром как пропуском в чужую постель, он окончательно себя возненавидит. — Ваше величество, вы позвали меня через камеристку господина кансилльера. — Через камеристку, приставленную ко мне кансилльером. — А есть разница? — Вы правы. Простите, Алва. Облачная дымка в голубых глазах. Почему Катарина боится Штанцлера? Об этом они не говорят, только это ничего не меняет. Как в старой детской игре: она знает, что он знает. Слово «знает», которое можно повторять до бесконечности, потому что Катарина уже несколько лет смотрит Рокэ прямо в глаза, словно сбросивший маску актер уличного театра. Это многократно отраженное знание и питает их взаимное доверие, крепнущее с годами, — вопреки заговорам, убийствам, покушениям и смертям, вопреки логике и разуму. О том же, из чего это доверие родилось, Рокэ старается не думать. — Штанцлер хочет оставить юного Окделла в столице? Это не новость, но он уже проиграл. — Возможно, вам следует воспользоваться его желаниями? Если Окделл уедет оскорбленным… — Он скоро может натворить много глупостей, при помощи все того же Штанцлера, разумеется, но Манрик при таком развитии событий точно своего не упустит. Не самое убедительное логическое построение. Вероятно, вам следовало начать с чего-то более реального. Например, вспомнить о том, что юные умы могут быть восприимчивы не только к словам кансилльера. Не так давно некий юноша это уже доказал. — Юные умы могут быть восприимчивы не только к словам кансилльера, в чьи бы уста эти слова ни были вложены. Вы изменяете собственной прямолинейности, маршал. — Мне не хотелось напоминать вам… об этом. — А мне не хотелось напоминать вам о… нем. Какая разница, если они оба все равно помнят. Можно сколько угодно говорить, что Эгмонт угодил в ловушку по собственной дурости и желанию Штанцлера, — но кансилльер толкнул его в капкан именно руками Катарины Ариго. Как и многих других болванов. Можно сколько угодно говорить, что Джастин погиб от рук собственной семьи в результате очередной интриги Штанцлера, — его убили за то, что он слишком сблизился с Вороном. У каждого — свои раны и свои ви́ны. Но это не имеет значения. Важно только то, что от этих воспоминаний в глазах Катарины крепнут вязкие белые нити, и Рокэ, даже не желая того, жалеет о своей вспышке. — Что вы хотите услышать, маршал? — Правду. Для разнообразия. — Кансилльер очень хочет, чтобы Окделл остался в столице. Причин я не знаю. Но Штанцлер — хитрый лис, он найдет способ получить желаемое. Так, может быть… — …Чем ждать его следующего хода, лучше попробовать сыграть свою игру? Это все правда. Это все ложь. И они по-прежнему оба все знают. Но Катарина почему-то очень боится Штанцлера. Порой Рокэ кажется, что если бы она только решилась это признать… Он бы выполнил ее просьбу. Не спрашивая о причинах. Вот он, их последний рубеж интимности. Не интриги и не постель, а сказанные вслух давно известные истины. Но он никогда не видел, как в глазах Катарины вспыхивает летнее солнце. Шестеро доблестных дворян предлагают свою жизнь, честь и шпагу тем, на чьих плечах держится королевство. Четвертый, последний раз. А он так и не принял решение. Ее величество чуть приподнимает ресницы — голубые глаза отливают насыщенным белым цветом… Убедить Лионеля в разумности подобного шага будет не сложно, а вот как убедить себя? До чего ты докатился, Ворон Рокэ, если готов рискнуть и своей, и чужой жизнью — лишь бы разогнать эти облака. — Ричард, герцог Окделл. Я, Рокэ, герцог Алва, Первый маршал Талига, принимаю вашу службу. Катарина — впрочем, не она одна — резко поворачивает голову в его сторону. Всего на секунду, но ее хватает, чтобы Рокэ увидел в голубых глазах зарождающиеся желтые искры.