цветы

смерть превратилась в стакан воды, в зеркало над раковиной, в клавиатуру под пальцами, в экран телефона, она на руках, на коленях, во рту.

×

— Лучше ко мне, — предлагает Матсукава и прячет руки в карманах объёмной худи. Из-за Хаджиме все теперь ненавидят октябрь. — Будем праздновать? Матсукава шепчет что-то невнятное, хватает Атсуму под руку и ведёт через парк к соседнему жилому комплексу. — Двадцать четыре? — Двадцать четыре, — Атсуму выдавливает улыбкой всю горечь последних дней. Октябрь — бомбардировкой с соседних границ. Воздух после дождя обманчиво свежий; раны — открытые, грязные, от каждой фаланги пальцев до костного мозга. Кому-то уже всучили оружие, кто-то — никогда больше не вернётся. Мысль до глупого очевидная, но растаскивает по частям; раньше об этом читали у Хемингуэя. Токио прячется по углам, закрывает витрины, тушит неон с ржавых вывесок — это всё, что осталось и может остаться; пеплом, снарядом, эхом — кто-то однажды спасётся. Он надеется. — Астральной капли точно не будет? — Саму уже пьян, — теперь Атсуму улыбается по-настоящему, как в «старые-добрые», — Ринтаро его с ума свёл. — Это ведь взаимно. — Ты смотрел «чародеек»? — Ханамаки, — Матсукава мечтательно прикрывает глаза, спотыкается о камень. — Врёшь, — Атсуму даже как-то жалеет, что схватил его. — Да, — обезоруживающе честное. Атсуму практически не вспоминал о существовании Ивайзуми до мобилизации. В последний раз они пересекались в старом здании офиса месяцев семь назад — Атсуму заезжал из-за проблем с корпоративным VPN, Ивайзуми с Кагеямой курили у входа. Их хватило на слабый кивок, общаться не было ни времени, ни желания. Атсуму проклинал весь свет, IT отдел — в частности, ведь пришлось разъезжать по городу в разгар Novel Coronavirus. Часть сотрудников до сих работает удалённо, и Атсуму остался в их числе. Он бы, наверное, так и не вспомнил о Хаджиме, но разгорелся военный конфликт — терзающей, гнойной раной, в которой хочется поковыряться тем, кто едва ли возьмётся её лечить; как учит история, любые дыры в политике принято затыкать, и оторванные от жизни японцы в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти подходят для этого до ужаса умопомрачительно. Атсуму давит смешок, готовый прорваться сквозь привычный оскал рыданиями. — Я часто вижу его во сне, — говорит всё-таки; сходить с ума в одиночку он разучился уже через несколько минут после кесарева, когда их с Саму достали из утробы в пространство проклятой вселенной. — И что ты видишь, — Матсукава очень старательно (и так же плохо) сдерживает дрожь в голосе. Атсуму видит, будто Ивайзуми появляется в социальных сетях. Значок «online» возле иконки с фотографией — красивый, уверенный, отчеканенная улыбка Моны Лизы. Они даже общались; оказалось, всё это — жестокая и глупая игра, в которой пришлось участвовать. Атсуму эта мысль хоть и ужасала, радовала всё-таки больше — смерть вернулась в свои берега, и Хаджиме… — …жив, — медленный, оседающий металлической пылью выдох. — Атсуму, — Матсукава останавливается, поднимает глаза к верхушкам деревьев, скрывающих полотно чёрствого небосвода. — Твой мозг отказывается принимать реальность. А это не так страшно. Ойкава взорвёт весь город к чёрту. — Если узнает, — Атсуму зевает, силится не тереть глаза руками. Матсукава кивает, отрываясь от золота листьев над ними, и ведёт Атсуму вдоль аллеи; все ещё под руку — и так далеко от него. — Сакуса, — шепчет он, когда они сворачивают к ряду скамеек вдоль заросшей тропы. Атсуму приглядывается: да, Сакуса. И не один. — Твой бывший? — Ханамаки бывший, — Матсукава нервно поводит плечом и отпускает Атсуму. — Я думал, бывшие у вас общие, — колко, наивно; играть с Матсукавой — лучшее; во всём. Атсуму и с Сакусой пытался сыграть, но единственное, на что тот повёлся — два сета волейбола на пляже в Исигаки; снимали коттеджи на острове все выходные. Позапрошлым летом. Словно в параллельной вселенной, которая никогда больше не случится. Сакуса, похоже, встречался тогда с Ханамаки; Атсуму не вникал особо — после третьей попытки добиться чего-то (смутно понимал, чего именно) бросил эту затею. Он смотрел на Сакусу, Сакуса — на Ханамаки, Ханамаки — на Матсукаву, Матсукава — на Тендо, и понял, что всё это — истасканный и пошлый кинематограф. Если бы всё обошлось одним только Сакусой, стоило пойти до конца, но цепь персонажей в их тесном мире вполне можно было усадить за тайную вечерю; Атсуму пусть и скучал — не так сильно, чтобы тащиться якорем к тихоокеанскому дну. — Подойдём? — уточняет Атсуму. — Мы проходим мимо, — Матсукава сбавляет шаг. — С Вакатоши я не могу не поздороваться, — не врёт, — он обещал мне банку огурцов к зиме. — Банка огурцов от Вакатоши важнее моего спокойствия? — Матсукава всё-таки улыбается. — Да, — снова не врёт Атсуму и ведёт Матсукаву по правой стороне. Если и Атсуму, и Ушиджима не подохнут к концу ноября, можно будет просить ещё одну банку для Саму. Щедрость Ушиджимы корыстна: огурцы он предложил взамен на приглашение в гости к старшему Мии ещё в феврале, когда тот вернулся из Триполи. Вечер выдался совершенно отвратительный для братьев — и в равной степени плодотворный для папы и Ушиджимы: за ужином обсуждали роль коровьего навоза в качестве полезного удобрения. Атсуму даже не думал, что может скучать по этому. — Вакатоши, — зовёт Атсуму в нескольких метрах от точки невозврата для Матсукавы. Ушиджима поднимается. Сакуса остаётся сидеть, закинув ногу на ногу, но все же откладывает книгу в рюкзак. Помнит, что отделываться от Атсуму — дело долгое? — Огурцы ещё в силе?

×

Атсуму мешает приготовленную Ханамаки пасту с томатным соусом. Саму точно до них не доберётся — 19:39, Ринтаро живёт в другой части города, транспорт работает до восьми, а выходить из дома после девяти вечера не разрешено; ужесточённый режим карантина в стране. Многие утверждают, что резкое увеличение количества заразившихся сфальсифицировано: правительство больше боится внезапной террористической атаки и старается предотвратить скопления граждан. Атсуму искренне верит как в первое, так и во второе — мир общепризнанно жесток и не выбирает меньшее из зол. В первые дни начала боевых действий — с двадцать седьмого до тридцатого сентября — объявили частичную мобилизацию. Тогда же забрали Ивайзуми, Ойкаву, Акааши, Сатори, Савамуру, старшего Тсукишиму, Юджи, Танаку — и сотни других по всей Японии. О Хаджиме сообщили утром первого октября; Атсуму слушать ничего не хотел; и верить тоже. Он не участвовал в захоронении, но провел весь следующий день с Матсукавой; Хиросима взрывалась в глазах того с непередаваемой цикличностью. Ханамаки не успевал вернуться с Хоккайдо к тому дню и умолял Атсуму зайти в их съёмную. Атсуму застал Матсукаву плачущим. Уговорил пустить его и заботливо припрятал в холодильнике две бутылки пива, а в ящике со столовыми приборами — сигареты. Тот редкий случай для Атсуму, когда улыбаться даже не получалось. Он тянется за мобильным, печатает короткое «пью», раздумывает и добавляет «поцелуй его на ночь и поздравь ещё раз сука». Отправляет Ринтаро. Суна присвоил Осаму, нагло утащил его прямо из-под носа. Атсуму, наверное, всегда будет ревновать — пусть по-детски, но, он уверен, вполне оправданно. Греет только ощущение какого-то родительского спокойствия, потому что «с Ринтаро я в порядке, хоть Ринтаро и не в порядке со мной», как любит утверждать Саму. Атсуму устроился за столом с осуждающе глядящей на него бутылкой белого. Он не скупился бы на похвалу — спагетти у Ханамаки невероятные. Сам Ханамаки благополучно уснул на диване возле завалившегося с книгой Матсукавы — «Цветы для Элджернона». Атсуму не против стать Элджерноном хотя бы на ближайшие месяца два. Ушиджима уснул в кресле-качалке напротив включенного телевизора — беззвучные картинки с экрана бросают разноцветные тени на его правильное лицо с правильным носом и правильным подбородком. «Правильное» Ушиджимы неприятно горчит на уголках губ. Сейчас он жутко напоминает Атсуму папу. Сакуса тоже читает, усевшись на ковре у дивана, скрестив ноги. Атсуму смотрит на кудрявый затылок, не может разглядеть книгу. Сейчас он единственный, кого можно было бы развести на пару слов. Его присутствие совершенно не смутило Ханамаки, а Матсукава, который сам же и пригласил Вакатоши (с Сакусой, конечно), после второй порции спагетти перестал дергать плечами. Атсуму всё-таки поднимается, ловит вопросительный взгляд Матсукавы и, улыбаясь, подсаживается напротив Сакусы на ковёр. — Привет, — говорит он шёпотом. Комната освещена только бликами с телевизора и слабым светом высокой лампы за спинкой дивана. В зрачках Сакусы отблески теряются вне реальности происходящего, временем, которого не было и не будет, словом, готовым разбить каждый шаг, предупреждая будто — это всё не имеет смысла. Только сам Сакуса имеет смысл для Атсуму прямо здесь и сейчас. — Что читаешь? Сакуса показывает обложку: то же произведение в другом переплёте. «Цветы для Элджернона». С последних страниц выглядывает закладка. — Заканчиваешь? Интересно? — Заканчиваю. Интересно, — раскрывает книгу и продолжает читать. Атсуму всё так же сидит на расстоянии метра, позже чуть придвигается, и только тогда Сакуса снова на него смотрит — вопросительно и осуждающе. — Ты ведь не думаешь, что и здесь нужно сохранять дистанцию? — Думаю, — Сакуса упирается спиной в ножку кресла: неудачная попытка увеличить расстояние. — А маску почему снял? — Действительно, — Сакуса встаёт, проходит в коридор. Возвращается в голубой медицинской маске. Снова на прежнем месте, снова с книгой. Атсуму буравит его взглядом ещё некоторое время. Смотреть на Сакусу приятно, наверное, любому, кто ценит красоту. Кто испытывает её, как Атсуму. Кто хотел её прежде — Как Атсуму, тоже. Родинки — одна над другой; кудри, забавно спадающие на лоб; спрятанный за маской — и внезапно желанный — рот; Сакуса неподвижен, но бросается в лёгкие смело, принципом déjà vu, стремлением быть желанным, клятвенно не сбываться, как те самые сны с Ивайзуми; ходом в шашках, чтобы проигрывать по повторной — музыкой, богом, словом. Его голос хочется впитывать каждым пикселем, а ресницы — господи, целовать. Подходящее время для детского «брать» — ладонями на коленях, болезненным цветом кожи, крепкими, тонкими пальцами; а ведь даже одно его имя способно втоптать в землю. Во рту всё отвратительно пересохло. Атсуму срывается с места, возвращается к остывшим спагетти и отпивает вина. Достает из комода второй бокал, заполняет его и подходит к Сакусе. Садится на корточки, просит: — Выпей со мной. Понимает: сейчас не время. Не время бросаться к бетонному дну, чтобы стать вдруг вторым Ойкавой. — Тухлый день рождения получается, — ставит бокал на ковёр, проводит ладонью от затылка к макушке и обратно. — Не хочешь вина? — Ты пил отсюда? — Нет. Мой там, — Атсуму кивает в сторону стола. — Будешь, да? — Мия, — шипит Матсукава, — тише. — Два глотка, — соглашается Сакуса и тянется за бокалом. Опускает маску и отпивает. Ночь вонзается в тишину между ними — беспилотниками над головами, минами вместо точки опоры, тяжёлыми автоматами, взрывом несбывшихся снов; эта ночь, как и все другие — пустая, привычно жестокая, терпкая. На границе прямо сейчас умирают десятками. Кого-то, как Ивайзуми, разрывает на части в танке. Кто-то и не поймёт, что ещё немного — и его не станет. Просто не успеет понять. А они все здесь. Пьют вино и читают книги. Спят и влюбляются. Не так велика вероятность, что именно в этот дом попадёт ракета. Здесь, сейчас — в относительной безопасности. Это не кажется правильным; не потому, что они должны быть там, с другими. Напротив. Другие должны быть здесь. С ними. Он спасается в белом полусухом. В неизбежности столкновения. В слабой улыбке после второго глотка, которую Сакуса старательно прячет. Здесь, сейчас — про́клято, жалко и неоправданно. И всё же — вот они. Двое в воронке событий; островами с эпиграфов, словом, застрявшим в горле. Атсуму смотрит жадно, почти уверенно. Будто понимает, к чему это всё сдалось ему. Будто хочет себя же и убедить — ни к чему. И спотыкается. Об уголки бледных губ у краёв бокала. Оказалось, всё, что нужно Атсуму в эту минуту — смотреть. Он спрашивает: — А сколько тебе лет? Попытка познакомиться от пятилетнего. — Хочешь дружить? — Сакуса предаёт недавний обет о двух глотках и делает третий. По правде, Атсуму хочется говорить. Днём. Ночью. Поутру. За чаем, после завтрака, перед душем. Он хочет говорить, когда переходит дорогу. Пока светофор не загорится зелёным. Говорить он хочет даже больше, чем ставить на mute всё живое вокруг. — Хочу, — кривая улыбка в ноль. А толку-то. В комнате больше нет Мастукавы. Нет Ханамаки. Нет спящего в потёртом кресле Ушиджимы. Токио стёрся за этими стенами. Даже Атсуму, кажется, больше нет. И лучше бы не было, думает он. Лучше бы их вселенная расплывалась в пустых словах. Он жалеет, что не опьянел, и очень злится из-за этого на вино. А потом всё-таки улыбается, потому что Сакуса отпивает ещё. Просто абсурд какой-то. Если Атсуму это всё для чего-то и нужно, Сакуса — пас. Точно-точно. — А я читал, — Атсуму кивает на книгу у ног Сакусы. — Так на какой ты стадии развития по Элджернону? — На той, где пора приносить мне цветы. Сакуса улыбается, и Атсуму думает, что, наверное, даже без Саму этот день не такой уж и тухлый. Он не видел, чтобы Сакуса улыбался, даже тем летом. Это поражало. Действовало на нервы. Не выходило из головы — мёдом по всей полости рта; приторно до тошноты. Атсуму помнит всё, что чувствовал на Исигаки. Ударялся о Сакусу как о стенки бассейна. И уплывал ни с чем. Между тем летом и этой встречей — несколько глотков вина и одна смерть. Атсуму вдруг вспоминает недавний рассказ Матсукавы о спутниках Сатурна. Прометей и Пандора, которые, возможно, столкнулись в прошлом; их обломки образовали тонкое кольцо F по орбите планеты. Какая-то версия, говорил Матсукава. Какая-то версия — Сакусы и его — сосуществование по оси истерзанной вдоль и поперек Японии, их Сатурна. Обломками, гравитацией, рябью — только бы вновь столкнуться. — Я бы сказал, на тебе ещё не начали ставить опыты, — разговорчивость Сакусы подбивает Атсуму налить ещё вина. — А ты на какой ступени? — Атсуму ждёт, чтобы хоть как-то отбиться. — Приносить мне цветы больше некому. Всё плохо. Атсуму понимает, что всё до ужаса плохо, когда впервые ощущает, как руки покрываются гусиной кожей. Он ныряет: — Там осталось немного вина. Хочешь? Экран телевизора светит ослепительным белым. Сакуса щурится. — Хочу, — говорит он не сразу. И сам разбивает бетонное дно. А Атсуму так боялся. Теперь они оба должны бояться. — Тс, — зовёт Матсукава. — Пошли отсюда, оба, — кивает в сторону двери в комнату. Атсуму смелеет: забирает со стола бутылку, бесшумно проходит мимо всего, что оставил невысказанным ещё минуту назад, прячется за дверью в спальне Матсукавы. Почему-то уверен, что Сакуса пойдет за ним. Он должен. Если по Элджернону и цветам — должен, он должен. И Сакуса приходит. Потому что всё сегодня — по Элджернону и по цветам. У Атсуму много вопросов, но он только больно сглатывает свернувшийся ёжиком ком в горле. Что будет, если Прометей и Пандора столкнутся вновь? Кольцо F распадётся или станет толще? — Бокалы, — напоминает Сакуса, облокачиваясь о дверь. — Выпьешь из горла, — Атсуму устраивается на ковре у кровати, ставит перед собой бутылку. — А ты? — колеблется, не подходит. — Ну, — по-детски жуткий смешок, — я тоже. Сакуса всё же садится напротив, и Атсуму думает, что кольцо, может, и не станет толще, но точно не распадётся. — Ты скажи честно, — начинает Атсуму, — плевать на всё, да? — Ты об этом? — Сакуса стягивает с подбородка маску, оставляет её возле бутылки между ними. Атсуму об этом. Планета просто переворачивается. Скользит по космической жиже из мякоти пошлых слов, попытки коснуться и родинок по параллельным. — Твои пожелания для меня? — Остаться живым, — шепчет Сакуса, для которого — ну, по Элджернону — никто не несёт цветов, и хватает бутылку. Пьёт с горла. Атсуму напряжённо следит за мерно прыгающим кадыком. Считает. Так не пьют вино. — Киёми, — перебивает, — Киёми! Мне оставь! — Киёми-Киёми, — кривится Сакуса, отрываясь. — У тебя с вином какие-то отвратительные, ужасные, пошлые отношения, — Атсуму цокает, забирает бутылку и делает крупный глоток. — И такие слова знаешь, — Сакуса опускается на ковёр, ложится на спину и закрывает глаза. Атсуму смотрит. Всё, что он видит, нравится ему до одури: каждая чёрточка, даже воздух, которым Сакуса дышит — всё, от линии губ до тумбочки возле кровати; просто потому что здесь Сакуса, который каждый предмет в этой комнате делает невероятно красивым. А он ведь даже и не старается. Атсуму тоже хотел бы так. Поражать до спазмов. Раскраивать каждый нерв. Он чётко осознает, что чувствует, и это, кажется, худшее, что можно вообще для себя понять — биться, как рыба, о стены аквариума, где Сакуса — вода, которой его наполнили. — Я не пьян, — вдруг сообщает Сакуса. — Киёми-Киёми, — Атсуму только тихо смеётся. Больше над собой. — Говори уже, — спокойно, почти безразлично. — Говорить, — Атсуму хмурится, придвигается на четвереньках, — о чём? — Я не знаю, — Сакуса открывает глаза, смотрит на потолок. — Явно что-то хочешь сказать. — А ты как понял? — Боже, Мия. — Мия-Мия. — Атсуму-Атсуму, — шёпотом, — ну. Ну. — Ну, — Атсуму мнётся, потом всё-таки ложится рядом, опираясь головой о ладонь. — Ничего хорошего. — Действительно, — Сакуса поворачивает голову в его сторону; внезапно становится слишком душно и слишком близко. (и слишком, и слишком, и слишком) — Никогда бы не подумал, что ты захочешь меня выслушать. — Никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким. — Каким? — Живым, — голос Сакусы разрезает пространство между ними на клочья; холодно. Атсуму не знает, насколько безопасно сейчас говорить о том, что он против войны. Это так просто и так невинно. Забавно и жутко страшно. Одни люди пихают в руки других оружие и просят идти умирать — всё это ради нескольких кусков земли. Чтобы чья-то вселенная оборвалась. Чтобы чьи-то дома придавило ракетами. Чтобы сидеть на месте и громко кричать. Смерть вдруг стала чем-то обыденным. Пылью на подоконнике. Проточной водой в аквариуме. Персидским ковром на стене. Руками на пояснице. Бычком на траве. — Выключи свет, — просит Сакуса. Атсуму поднимается неохотно — будто вернуться к Сакусе потом запретят. Только никто не запрещает. Он давит кулаком на выключатель, с минуту привыкает к темноте и снова ложится на ковёр. — Ты любил Ханамаки? — Ханамаки нельзя любить. — Но Матсукава любит. — Вот он и пропал, — Сакуса смеётся, впервые за вечер. Ровная линия губ, греческий профиль. По Сакусе будто прошлись руками умелого скульптора. Атсуму мало понимает в искусстве, но, наверное, не так много нужно, чтобы бросаться подобным сравнением — себе же в глаза. И дышать этим смехом. — Никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким. — Каким? — Живым, — последний слог Атсуму выговаривает едва слышно. А его, Атсуму, тоже нельзя любить? — Мне писал Ойкава, — Сакуса начинает сам, — жаловался, что Ивайзуми не отвечает. — Многие перешли границу. Проблемы с сетью, — предлагает Атсуму в качестве ответа. — Так и сказал, — переводит взгляд с потолка куда-то на подбородок Атсуму. — С этой войной у меня тоже, — тише, — отвратительные, ужасные, пошлые отношения. — Киёми-Киёми, — отвечает Атсуму так же, шёпотом, — ты всё понимаешь. Я тебе ничего нового не скажу. Вся правда в одной улыбке. Бог есть, и он — искусство. У Атсуму даже есть доказательство. — Нет, Мия, не понимаю. Взяли очередной город, и все решили, — громче, — что это как-то оправдывает тот факт, что его подорвали. — Им даже не нужно оправдывать это, — втягивается Атсуму, разглядывая трещину на потолке. — Каждый встречный скажет тебе, что именно так — правильно. Что на войне не обойтись без жертв. Даже объяснит, для чего это всё. Только мы с тобой такие глупые, не понимаем. Представляешь? — В двадцать первом веке, — лезвием по линии вен, — затевать такое. Не могу поверить. — Не хочу верить, — хрипит Атсуму. — Нам ведь могут позвонить утром. И позвать. И мы пойдём. Ты, Я, Матсукава, Саму, — ловит себя на том, как страшно приводить в пример последнее имя. — Это просто какое-то тупое переосмысление нашей тупой жизни в этом тупом мире. Мы всё ещё живы. Лежим на ковре. Смотрим в потолок. Разговариваем. — Атсуму-Атсуму. Можно смотреть так друг другу в глаза всю ту вечность, что Прометей огибает Сатурн. И они смотрят. Пандора пускается по орбите. — Киёми-Киёми. Последние восемь дней жизнь большинства японцев от восемнадцати до тридцати пяти разделяется на «до» и «после» одним звонком. Привычное «мне позвонили» говорит об одном: вскоре подарят ружьё и отправят к границе. Юджи позвонили, когда тот вышел в аптеку за таблетками от кашля. В такие моменты о Novel Coronavirus не вспоминают — будто не на этой планете послушно закрывались на карантин. А можно пойти вместо Саму, если ему позвонят? Он думает об этом и понимает, что Саму скорее убьёт его, нежели пустит вместо себя. В войне нет ничего красивого. В ней нет торжества, нет свободы, нет того, что было бы персонально. Война не любовь — и славно. Пыль и разодранные колени. Размытые фотографии из окопов. Съёмки взорванных танков. Чёрные ленты у имени. Никакого тёплого одеяла. И нежных рук. Жадной, безбожной смертью — флаг, обнимающий гроб. Вот их реальность — та, что за стенами этого дома. По Элджернону — во всей Японии не хватит цветов.  — Это похоже на пьету, — Сакуса проводит пальцами между кудрей, от макушки к затылку, — Микеланджело, — достаёт из кармана мобильный, печатает что-то и показывает Атсуму «Оплакивание Христа», — не выходит из головы. Это Япония, и она держит своих солдат. И знаешь, — оглядывается на полоску света у окна, — в этом нет никакой романтики. Люди поймут это лет через двести. Нам повезло меньше. — Вряд ли, — Атсуму забирает телефон из рук Сакусы; касанием пальцев — в дым из непрошеных слов; ощущение, будто стенки аквариума, о которые он мог до последнего биться, вдруг все оказались в трещинах. Атсуму рассматривает Мадонну, пьедестал из тяжёлой одежды, безжизненного Христа, и, кажется, он переживает сейчас déjà vu. Нет. Боже. Такое уже случалось. Он лежал здесь с Матсукавой. На этом же ковре. Только Матсукава показывал другую картину — кажется, Караваджо, «Поцелуй Иуды». Господи. Почему Ханамаки выбирает себе таких? От этих воспоминаний становится только хуже. Атсуму душно, и он не понимает, на кого злится больше — на Сакусу, на Ханамаки или на самого себя. Последнее, наверное, самое честное. Он попался. Будто Сакуса подловил его на крючок — неохотно, от скуки; попался. Загнанный в лисью нору — собой же. Придумал себе чувства. Ему так стыдно, ведь ревность эта какая-то гадкая и неоправданная. — У тебя случалось, — возвращает Сакусе телефон, не поднимает глаз выше его кадыка, — это, — ведёт указательным от кончика своего носа к подбородку, — déjà vu. — Твой французский можно полюбить, если ты скажешь ещё пару слов, — оживляется Сакуса. — A la guerre comme à la guerre. — Откуда? — Я хорош в акцентах, Киёми-Киёми, — забывается, тонет в кольцах зрачков, — какой ещё язык тебя интересует? Сакуса приподнимается на локтях. Было бы здорово, если бы он вдруг сказал сейчас «твой». По худшим традициям кино. Но вместо этого он спрашивает: — Можно поцеловать тебя? Наверное, лучшее, что могло случиться в двадцать первом веке — с горящим Notre Dame, с лесами Австралии, с разрушенным Бейрутом, с революциями и терактами — это Сакуса Киёми, который просит разрешения на поцелуй. Прометей и Пандора столкнулись. Кольцо F уплотняется перед взрывом. Атсуму хватает только на кивок. Он теряет слова и какую-то часть себя, когда Сакуса придвигается и нависает над ним. И совершенно другую — новую, гадко-приторную — получает взамен, как ребёнок игрушку, которую просит в канун каждого нового года. Но Атсуму дарят пилюлю — и это даже не плацебо. Что-то настоящее. Сакуса целует его. Мягкие, тёплые губы, лёгкий запах вина, вкус томатной пасты. Атсуму накрывает ощущением потной ладони Сакусы на его щеке — он никогда не хотел жить так сильно; и плёнка, на которую их снимают, может, не оборвётся, но непременно испортится. Кого-то из них просто вырвут отсюда за шкирку — только, боже, сейчас ему нет до этого дела; есть лишь трещина на потолке, мокрые ладони и кудри, в которых путаются пальцы Атсуму. Они целуются долго. Будто это может спасти хоть кого-то. Кольцо F распадается. Прометей и Пандора сплелись — и всё так же плывут по оси. Способность говорить не возвращается, даже когда Сакуса снова ложится рядом и шепчет: — Чтоб ты знал, — касается обмякшей ладони Атсуму, — я не пьян. Цветы, думает Атсуму. Никаких цветов. Он сжимает руку Сакусы в своей и закрывает глаза.

×

Атсуму будит шум из соседней комнаты. Кто-то гремит посудой. Сакуса рядом. Спит, уложив голову на руках, лицо неживое, изваянное. Хочется поцеловать его, но Атсуму обещает себе, что сперва попросит разрешения. Он проверяет телефон: девять утра и два сообщения от Ринтаро.

08:51 Всё передал 08:52 Осаму позвонили