Муми-дол. Первая зима

— Знаешь, этот маленький юксаре очень неприятно смеется. Муми-мама принесла Муми-папе свежеиспеченные пирожки со смородиной. Она присела на подоконник и смотрела, как Муми-тролль играет с друзьями. К Сноркам она привыкла быстро, они были понятные и простые домашние дети, угодившие в нелегкий переплет, но этот подросток-юксаре… Его хихиканье напоминало нечто среднее между лаем и кашлем. Или — очень редко — он хохотал во все горло, с подвываниями, и это тоже было неприятно и пугающе. Заслышав такой смех от группки подростков, лучше как можно быстрее отойти в сторону, и надеяться, что это они смеются не над тобой. Такой смех как вой гиены. Предупреждение. Сигнал. Охотничий клич. — Да брось ты, — сказал Муми-папа и шумно задышал, сунув в рот горячий пирожок целиком. — Он просто подросток. — И все-таки мне бы хотелось, чтобы он поскорее ушел. — Так и будет. Юксаре долго не сидят на одном месте. Но Муми-тролль, боюсь, расстроится. Он с ним подружился. И это Муми-маме тоже не нравилось. Муми-тролль подражал новому другу, усваивал его интонации, словечки, научился сплевывать сквозь зубы и свистеть, а однажды сказал маме «отстань, женщина». А еще маленький юксаре — Муми-мама никак не могла его про себя назвать юксенком, или юксенышем, — ужасно много ел. И постоянно по мелочи воровал еду. Он ел, ел и ел, наедался, а потом снова шел на кухню и ел еще. Воровал сахар, крупу, сухари, кофе, варенье — всё, всё, что только можно, но не съедал, а прятал, зарывал в землю, развешивал в мешочках в своей палатке, запихивал куда-то в сарай, в дупла яблонь… Утром прокрадывался на кухню, отпивал из кастрюльки с молоком — уже с сахаром и солью, для каши, потом прокрадывался снова и зачерпывал втихаря каши, вытаскивал мясо из супа, таскал хлеб со стола… Не мог зайти и попросить — ну что, она не дала бы голодному ребенку еды? — нет, таскал тишком, съедал быстро, давясь чуть ли не до рвоты… Рылся в помойке, вытаскивал кости, сырные корки, шкурки от сала, и складывал их у себя. Муми-мама не удивилась бы, если бы оказалось, что он на них мышей приманивает и варит из них похлебку, приправив дикими травами. Потому как мыши обходили его палатку стороной. Эта прожорливость начинала казаться ей ненормальной и даже пугающей, особенно из-за того, что юксаре не толстел. Только глаза стали чуть менее запавшими. Еще ее пугала его манера тихо подойти, сесть в уголок и смотреть — на нее или на других, — а потом так же бесшумно исчезать, не сказав ни слова. Муми-маме начало казаться, что она то и дело натыкается на его пристальный взгляд, она даже начала вскрикивать в самый неподходящий момент — например, открыв шкаф. Юксаре чудился ей уже повсюду. Так продолжалось до самого августа. С начала месяца зарядили дожди, и резко похолодало. — Надо б его в дом позвать ночевать, — сказал однажды Муми-папа, глядя, как юксенок уходит после ужина в сумеречный, залитый дождем сад. Муми-мама нахмурилась и ничего не сказала. Конечно, это не дело, когда ребенок ночует не под крышей в такой холод и мокреть. Но звать его домой… Она терзалась всю ночь, и даже выходила на крыльцо, вглядываясь через завесу дождя в сад. Где-то там мерцал слабый огонек. Значит, маленький юксаре не спал, сидел там один в своей палатке, жег свечу и слушал, как дождь барабанит по набухшей влагой парусине. Наутро Муми-мама не выдержала, натянула резиновые сапоги, взяла зонтик и пошлепала к речушке, прихватив с собой старый свитер. Все равно она собиралась его распускать, ничего страшного даже если он пропахнет юксаре. За ночь палатку юксаре подтопило. Полотно палатки промокло и набухло водой. Видимо, он всю ночь боролся с наводнением, спасая свои пожитки, и теперь, судорожно зевая, переносил их еще повыше. Весь его скудный скарб был навален кучей, и Муми-мама увидела эти жалкие тряпки, мятые плошки, какие-то банки и объедки во всей их неприкрытой стыдобе. — Идем пить кофе, — сказала Муми-мама. Юксаре поднял на нее покрасневшие глаза и долго смотрел, а потом молча, даже не поздоровавшись, пошел за ней. Муми-мама разожгла плиту, поставила чайник. — Садись сюда, к огню. Снимай мокрое скорее, — она наполнила ведро водой и тоже поставила его на огонь. — Набей ботинки, — Муми-мама протянула ему газету. Юксаре снял ботинки, стянул через голову мокрую рубаху, поежился, осторожно сдвинул плетеный из тряпочек коврик, расстелил газету, сел на нее, скрестив ноги, поближе к разгорающейся плите. От этой разложенной на полу газеты, от того, что он принял ее за подстилку и так осторожно, чтобы не испачкать, сдвинул коврик, Муми-маму вдруг пронзило жуткой, обжигающей жалостью и стыдом. Как она могла не видеть всё это время, что это ребенок, просто ребенок, не по годам отягощенный опытом, и опытом неприятным, а судя по отметинам на теле, порой и жутким. Она подошла к нему, накинула ему на плечи свитер и сжала их. Юксаре поднял голову и посмотрел на нее тревожно и выжидательно. — Надевай свитер, — как можно мягче сказала Муми-мама. — Я найду тебе какие-нибудь штаны. Потом мы поедим, и ты поспишь здесь, в тепле. Днем соберем и просушим твои вещи. — Пора уходить, да? — спросил юксаре. — Нет, милый. Ты остаешься зимовать у нас, — твердо сказала Муми-мама. В этот день, когда семья уже ближе к полудню собралась за завтраком, юксенок ел гораздо спокойнее. Он не давился и не высматривал напряженно, какой бы кусок еще ухватить, а ел, хотя и основательно, но небыстро, изредка поглядывая на Муми-маму. И на ногах у него были самые толстые шерстяные носки, что нашлись в доме. Потому что обмороженные когда-то давно ноги очень быстро замерзали и болели, и Муми-мама теперь это знала. Все эти мятые банки так и остались ржаветь под дождем, а запасы хлебных корок и сухариков растащили лесные зверьки. Снусмумрик остался в доме, и хотя порой и уходил на день-два бродить незнамо куда, но все равно возвращался, бросал виноватый взгляд на Муми-маму, и безропотно шел в ванную комнату, где она уже затапливала колонку, мылся, а потом долго молча сидел с ней на кухне, иногда просто так, иногда играл что-то тихо на губной гармошке, иногда немного помогал — чистил картошку или щипал фасоль. Понемногу он стал втягиваться в общие игры, а не только резаться в карты или носиться с деревянными палками, играл в лото и собирал вместе со всеми железную дорогу, выстраивал армии солдатиков… — А ведь ему это уже малость не по возрасту, — заметил Муми-папа, глядя, как Снорк с Муми-троллем двигают игрушечные армии, и Снусмумрик вместе с ними. — Может быть, ему и удастся отыграть то, что не успел. Когда дожди внезапно закончились, будто в небе закрыли кран, и установилась тихая теплая осень, Снусмумрик все-таки вернулся ночевать обратно к себе в палатку. Но теперь каждое утро, стоило первому дымку подняться над кухонной трубой, тихо проскальзывал в заднюю дверь, и с ногами забирался на кухонную кушетку. Они молча пили с Муми-мамой кофе, это был их собственный утренний ритуал. Потом Снусмумрик свертывался калачиком на кушетке и спал, пригревшись у плиты, под мурлыканье Муми-мамы, напевавшей что-то себе под нос. Она ставила тесто для оладий, варила кашу, кипятила воду, и делала еще кучу каких-то утренних дел. Подремав, Снусмумрик просыпался, получал горячий оладушек, помогал Муми-маме помыть посуду, и снова уходил. Солнце уже поднималось, он бродил по берегу, проверял поставленную с вечера сеть, или просто сидел на перилах моста, пока Муми-тролль не позовет его завтракать. Иногда они с Муми-мамой разговаривали. Она постепенно привыкла к его манере начинать разговор так, будто они только что остановились на середине, и так же внезапно замолкать, его странным историям, когда не поймешь, вымысел это все или правда. Она молча слушала, и иногда задавала вопросы. Снусмумрик отвечал не всегда, время от времени он вместо ответа просто уходил, и не возвращался до завтрака, или до обеда, а может быть, и пару дней. Однажды в октябре, когда на землю поутру выпал иней, Муми-мама просто сказала: — Я постелила тебе в комнате Муми-тролля. Пора ночевать дома. Снусмумрик надолго замолчал. — Хорошо, — наконец, сказал он. Первый раз в жизни у него была собственная кровать. В доме Мюмлы-мамы дети спали вместе вповалку. В тот год он впал в спячку в доме Муми-троллей. Сытым, в собственной чистой постели, в тепле и безопасности. Ему казалось, что то чувство благодарности, что он испытывает, просто не умещается в нем, и оттого он кажется себе пустым и высохшим. И сны ему снились всю зиму такие же — пустые, бесплодные земли, покрытые пылью и ссохшейся травой, в которой изредка встречался скелет птицы или зверя, а в небе висел красный шар кометы. Солнца в его снах не было. И тем не менее, его разбудило солнце, коварное мартовское солнце, которое сулит тепло и радость, но тут же кокетливо скрывается за тучами, и снова налетают острые плети метели… Снусмумрик проснулся первым, и долго не понимал, где он, и что с ним случилось. Тонко похрапывал в своей постели Муми-тролль. В застоявшемся воздухе повис густой запах жилья, влажных шкур и пыли. Он с трудом сполз с постели, и спустился на кухню. Попил из ведра воды, простоявшей в нем всю зиму, тоже отдававшей пылью и ржавчиной. С трудом, не сразу отжал кухонную дверь, наваливаясь на нее всем телом. В приоткрывшуюся щель ворвался весенний ветер. Снусмумрик с наслаждением втянул его расширившимися ноздрями, и ужом пролез на крыльцо. На ступенях еще лежал снег, да что там, снег был еще повсюду, но уже ноздреватый, кое-где схватившийся ледяной темной корочкой. Весенний снег, из-под которого уже прорывается запах мокрой земли. Пошатываясь, Снусмумрик сделал несколько шагов и забрался на перила, подставил лицо солнцу, зажмурился… Он просидел так не очень долго, налетел порыв ветра, солнце скрылось, и с неба сыпануло мелкой снежной крупой. Снусмумрик вернулся на кухню. Весенний ветерок успел там немного пошуровать, освежил воздух, взъерошил зимнюю пыль… Он затопил плиту, сунул ноги в чуни и вышел на двор, нагреб в чайник снега почище. Попил кофе из талой водицы, пожевал сухарик. И, оставив кухонную печь прогорать без заслонки, улегся досыпать на кушетку. Там и нашла его Муми-мама, проснувшаяся спустя несколько дней. Во второй раз Снусмумрик проснулся от запаха кофе и блинчиков. Самого лучшего, самого домашнего запаха на свете. Ему было тепло и уютно. Он потянулся, зарываясь в покрывало, зевнул. Это была странная, прекрасная, и очень важная весна. Пару недель они с Муми-мамой провели вдвоем. Ничего особенного они не делали, просто прибирались в доме, и разговаривали — разговаривали уже по-настоящему, задавая вопросы и отвечая на них, а не как до этого. Снусмумрик рассказал Муми-маме всё. Всё, что он помнил о себе, о родителях, о том, как ушел из дома, и почти обо всём, что было с ним после, утаив только самое невыносимое. Она слушала, и слушала внимательно, со спокойным сочувственным интересом, и совсем без осуждения. Это было удивительно. И еще она тоже рассказывала. О себе, о том, как родился Муми-тролль, о том, как Муми-папа уходил путешествовать и строил дом, как они взяли к себе Сниффа, и еще много чего. Им было как-то спокойно вдвоем, и Снусмумрик начал чувствовать себя особенно. Почти что родным. А потом проснулся Муми-папа. И Муми-мама хотела побыть с ним, и побыть с ним вдвоем. К счастью, снег к тому времени уже почти сошел, и Снусмумрик закинул рюкзак за плечи и отправился немного побродить по окрестностям. Нет, он не сердился. Ведь он не её сын. Как-то уже в апреле, когда вся ребятня проснулась, и теперь с воплями носилась вокруг дома, Муми-мама вышла на кухонное крыльцо, позвать их перекусить горячими пончиками. Она прислушалась. Снусмумрик играл на губной гармошке забавную песенку, Снорк горячился, что-то доказывая… Она позвала их с крыльца, и дети, шумя и толкаясь, втянулись на кухню. Муми-мама поставила на стол миску с пончиками, сироп от варенья, компот из шиповника. Ребятня принялась хватать пончики, Снусмумрик подошел к раковине, сполоснуть руки, потом тоже сел за стол, растолкав Снорка и Муми-тролля, втискиваясь между ними… Снусмумрик толкнул Снорка в плечо, и опередил его, хватанув последний пончик. Снорк насупился, Мумрик рассмеялся и поделил пончик пополам. Обычный детский смех. И что ей так не нравилось?