why are you like this

Хару чувствует себя так, будто всё его тело — одна сплошная гематома. Болит буквально всё, особенно виски и рёбра, и эта мерзкая ноющая боль пронизывает всё тело, до самых кончиков пальцев. Сегодня Хару выпал из окна второго этажа — спасал заложницу, маленькую девочку лет десяти-двеннадцати. Крошечное, едва живое от ужаса тело безвольно дрожало под дулом пистолета. Чёрный гладкий металл, ледяной от таящейся внутри мгновенной смерти, упирался ей прямо в висок — ублюдок блефовал, обещаяя убить и девчонку, и себя, если ему не позволят уйти. Действовать нужно было решительно быстро — в окно, иначе никак. Хару попросил Дайске поймать его — Дайске сделал вид, что совсем его не слышал. Хару казалось, что падение длится вечность, и всю эту вечность он обречён был смотреть в эти холодно-прекрасные, широко распахнутые глаза с немым вопросом. «Почему ты такой?» Он уверен, что слышал выстрел сзади. После удара асфальт почему-то кажется ближе, чем он был на самом деле, и притуплённое сознание охватывает пульсирующая, всеобъемлющаяя боль — он чувствовал, как она разрывает его на кусочки, со скоростью света растекаясь по венам вместе с кровью, которая пачкала землю в районе разбитого виска, как его трясло, как спазматически сокращались мышцы в агонии и оглушающе звенело в ушах. Ему больно, ему очень больно. Девчушка отделалась парой порезов и ушибов — ей повезло, что Хару крепко прижимал её к груди. Она, кажется, была немного оглушена падением, но в целом в порядке — по крайней мере, без видимых серьёзных повреждений. Огромные зелёные глаза смотрят ему прямо в душу, кукольно хрупкие плечи содрагаются от всхлипов — она, кажется, только в тот момент поняла, что Хару сделал для неё. Он чувствовал, как его поднимали, помогая подняться на ноги, как взваливали на плечи, но это был не Дайске. Крошечные детские ладошки, содранные до крови, отчаянно цеплялись за его рубашку — теперь всё позади, для них всё закончилось, с остальным разберутся без него, и это единственное, о чем Хару может думать, свыкаясь с накатывающей волнами болью. Он относительно пришел в себя через пару часов, когда уже стемнело — с тугой повязкой на виске и каким-то затёртым пледом на плечах. Тошнило. — Ты в порядке? — голос Рё действительно звучал обеспокоенно. — Ты в отключке провалялся несколько часов. Может, медика позвать? Они ещё не уехали. Дайске поблизости не было. Его вообще нигде не было видно. Оно и понятно, — невесело подумалось Хару, и в этот момент под рёбрами заныло ещё сильнее от колкой обиды. Небось смотался ещё пару часов назад, ведь это вполне в его духе — бросать его один на один с трудностями. А ведь он попросил поймать его. И чёрт с ним самим, ведь Дайске никогда особо не пёкся о его безопасности, но если бы ребёнок… Ей повезло упасть прямо на него. И это, кажется, переломало ему пару рёбер. — Нет, не нужно. Всё в порядке, — откровенно солгал Хару, потому что грудину буквально жгло изнутри, а налившаяся свинцом голова грозилась разорваться от боли. На губах застыл металлический вкус запёкшейся крови. — Я домой пойду, если что. Увидимся. — Хару. Он с трудом поднялся на ватных ногах, неустойчиво покачнулся, оперевшись на дверь, и сморщился — тело отозвалось на движения тупой болью, а перед глазами поплыло. Повернулся, изобразив подобие улыбки — вышла скорее гримаса агонии. — Что, Хошино? — Так нельзя. Ты еле стоишь. — Пустяки, — тело не слушалось от слова совсем, и вместо беспечного взмаха рукой получилась лихорадочная конвульсия. Он сунул руки в карманы куртки и неуверенно заковылял куда-то — домой ли, он не был до конца уверен. — Переживу как-нибудь. Не умер ведь, а? Хару считает своим личным достижением то, что он добрался до квартиры живым — да, пару раз его явно приняли за пьяного, да, пару раз он чуть не приложился о ступеньки, и да, он не сразу попал ключом в замочную скважину, но он добрался. Живым. За пару часов. Под рубашкой — сплошь красная опухшая кожа, особенно с левой стороны, куда пришёлся основной удар. Смотреть на себя в зеркало без одежды сейчас — неприятно и даже страшно. «Ну почему, почему ты такой?» Он словно в бреду умещает собственное искалеченное тело в узкую ванную, утыкается лицом в разбитые колени, плотно прижимая их к себе, словно в попытках спрятаться — больно, неимоверно больно, и сил стянуть рубашку попросту нет, как и элементарно включить воду, чтобы смыть с себя кровь и пыль. Хару разбит, и ему почему-то думается, что такую же боль ощущает разбившаяся об пол статуэтка, стоявшая на полке много лет и неосторожно задетая слишком размашистым движением руки. Равнодушие Камбэ причиняет ему такую же боль, как падение со второго этажа здания. Он не просил заботиться о нём, и он бы точно не хотел, чтобы Дайске о нём заботился, но он мог просто не допустить всего этого… — Выглядишь жалко, — голос Дайске звучит запредельно громко в оглушающей тишине квартиры. Хару вздрагивает всем телом и поднимает на него расфокусированный, больной взгляд, пытаясь собрать по кусочкам чужой силуэт. Он не слышал, как хлопнула дверь. Он без пиджака и немного растрёпанный — идеальная укладка стойко держится до последнего, но к концу дня тёмные пряди почти всегда выпадают на лоб. Красивый. Как и всегда, в общем-то. Дайске вообще любит работать так, чтобы не замарать ни рук, ни дорогого костюма, остальное — нечастые и почти единичные случаи. — Ты ублюдок, знаешь? — хрипит Като, сжимая зубы от злости. Любое движение сейчас — сущая пытка, но ему так сильно хочется посмотреть ему в глаза ещё раз, с тем же немым вопросом  — в эти равнодушно холодные глаза. Хару думает, что у них убийственно красивый цвет — как подсвеченный топаз, застывший в радужке лунный луч, и он, скорее всего, окончит свою жизнь, глядя именно в них. — Я снова чуть не сдох по твоей милости, а ты… «Почему? Ответь мне, почему ты такой?» Чужие пальцы ловко подцепляют его за подбородок, вынуждая затихнуть: Дайске присаживается на бортик ванной, придирчиво оглядывает его лицо, поджав бледные губы, обхватывает его руками, заставляя наклонить голову то влево, то вправо— совершенно безвольно так, как ему, Дайске, захочется. Боль отходит на второй план, потому что он слишком близко, а ещё Хару в одной-единственной грязной рубашке. — Тебе бы к врачу. — Обойдусь. Пальцы, чуть прохладные почему-то, невзначай соскальзывают по щеке к повязке на виске. В выцветших от пыли волосах Хару — уродливо запёкшаяся кровь. Он уходит от прикосновения, резко дёрнув головой, и в тот же миг по вискам набатом ударяет очередной болезненный спазм. К горлу снова подкатывает тошнота. Дайске долго молчит, сосредоточенно глядя на собственную застывшую в воздухе ладонь, прячет её в карман и задумчиво хмыкает. Молчать с Дайске куда хуже, чем молчать одному. — Больно? — почти равнодушно спрашивает он после затянувшейся паузы. — Угадай, — огрызается измученно. И тут же ощущает, как цепкие пальцы Дайске снова придерживают за подбородок — чуть настойчивее, заставляя против воли разомкнуть губы, — и проталкивают в рот какую-то таблетку. — Глотай, — Лицо Камбэ по-прежнему бесстрастно спокойно. Хару морщится сквозь боль, шумно дыша от злости, проглатывает с трудом горькую дрянь и всё-таки кусает его за фалангу большого пальца. Заслужил. — Что за хрень ты только что запихал мне в рот? — Обезболивающее, придурок, — Дайске раздражённо потирает укушенный палец — больно, видимо, и Хару ощущает себя даже в какой-то степени гордым, — и стремительно теряет самообладание, глядя в упор на Хару уничтожающе тяжело. — Послушай, давай поговорим сейчас, потому что я не хочу ложиться спать не уладив это всё, и… — Тогда почему ты не остался там и не поговорил со мной? Хотя больше мне хотелось бы знать, почему ты ничего не предпринял? Я не железный, Камбэ, я, блять, пока ещё живой. И я чуть не сдох из-за тебя. Но чёрт со мной, моё состояние всегда тебя не особенно беспокоило, но со мной был грёбаный ребёнок, Камбэ! Она могла пострадать, потому что ты… — Я запаниковал. Дайске сильнее поджимает губы и хмурится — сам не до конца осознаёт, что и зачем он сейчас сказал, но это было на грани исповеди. Из его уст это звучит так же дико, как «у меня нет денег». Он запаниковал? А он вообще может? Видимо, всё-таки может. Но он искренен сейчас, это видно по выражению его лица — Хару кажется, что он знает тысячу и ещё один оттенок эмоций на этом всегда аристократично спокойном лице, — и это подкупает. — Ты что, прости? — Запаниковал, — так же буднично отвечает Дайске чуть тише и переводит взгляд на пустую стену, мечется по ней глазами от угла к углу и почти раздражённо сжимает пальцами брючину на бедре. Ему бы столько всего сказать сейчас: что «запаниковал» звучит не так унизительно как «испугался», что беспомощность — это самое страшное чувство, которое он испытывал, и он бы предпочёл вообще не знать, каково это — быть беспомощным, что ему горько и совестно, и то, что он уехал — лишь позорная трусость и нежелание видеть, как важный, ужасно важный для него человек корчится от боли. Но Дайске не может — не умеет так сказать. Хару хмыкает, потирая глаза и виски. В мыслях всё ещё дымка и мутная пелена пульсирующей боли, и думать сейчас очень сложно, но он пытается. — Я, знаешь… Всегда пытался понять, что творится у тебя в голове. Чем ты руководствуешься, говоря или принимая решения, — Хару оттягивает дрожащими слабыми пальцами пшеничного цвета волосы, утыкается лицом в поджатые колени. — Но каждый раз, когда я хоть на шаг подбираюсь к ответу на этот вопрос, ты делешь что-то, что возвращает меня в самое начало. Я не могу поставить себя на твое место, я не могу соотнести твои поступки и ценности с моими, я не могу проецировать себя на тебя, потому что… Ты другой. Я пытаюсь тебя понять, я правда пытаюсь, но это убийственно сложно. Так скажи мне сам, Камбэ. Зачем ты пришёл сейчас? — Като. Хару делает болезненный вздох и страдальчески поднимает глаза — так смотрят обычно на бесконечно высокое небо, когда оно не слышит человеческих молитв. На собственном пылающем болезненным жаром лице чужая ладонь кажется приятно прохладной, а пальцы непривычно нежно оглаживают скулы, заставляя чуть сильнее запрокинуть голову — осторожно, нерезко, как будто изучающе. Хару замирает в изумлении, хотя по профессиональной привычке мог бы ударить его по лицу прямо в этот самый миг. Дайске неожиданно настойчиво целует его прямо в пустой ванной — отчаянно, пытаясь ответить этим поцелуем сразу на все вопросы Хару, без слов сказать «Да люблю я тебя, понимаешь? Люблю. Пожалуйста, пойми это, потому что я не могу сказать это вслух». Последнее, что видит Като перед тем, как окончательно выпасть из реальности и потерять связь со временем и пространством — холодно-прекрасные, внимательные глаза напротив. «Почему ты такой?» Хару чувствует руки Дайске под своей рубашкой — прямо там, где на месте ушибов расползутся через пару часов уродливые сине-лиловые гематомы. Торопливые мягкие прикосновения почти не приносят дискомфорта, только трепет, обострённый лёгкой, поверхностной болью, которая едва ли ощущается под кожей — Дайске старается быть аккуратным настолько, насколько это возможно, а ещё старается касаться как можно больше, чтобы хотя бы попытаться понять, где сильнее болит. Хару жмурится до вспышек под веками и дышит урывками — если ему всё это мерещится, и он просто слишком сильно приложился головой об асфальт, то он готов разбить её в кровь, лишь бы это повторилось ещё раз. Когда его целуют где-то точно над сердцем, выбивая из груди судорожный вздох, боль и паршивая тошнота окончательно отходят на второй план — в крошечной ванной они оба точно не поместятся, но Камбэ, кажется, правда пытается. — Тебе нужно смыть с себя это всё, — он пытается отдышаться, коротко облизывает губы и отстраняется, поправляя рукой окончательно испорченную укладку — кажется, Като пару раз пропустил её меж пальцев, он не может вспомнить точно. — Вставай. Хару часто моргает, всё ещё не в силах сфокусировать взгляд, и вдруг резко дёргается — кажется, он только сейчас вспоминает и полностью осознаёт, что происходит, и ему страшно произнести это даже у себя в голове. Он сидит в одной рубашке перед Дайске Камбэ. Лицо против воли краснеет. — В-выйди! — Как ты вовремя вспомнил, — с усмешкой бросает Дайске и фыркает, закрывая за собой дверь. — Не расшибись только, это будет куда унизительнее, чем если бы ты расшибся об асфальт. «Ну почему же, почему? Почему ты такой?» Вода с волос Хару ручьями льётся на мягкую обивку дивана. Дайске задумчиво курит у открытого окна, делая глубокую затяжку и выпуская в наполненную звуками темноту ночи сизый дым. Со стороны, наверное, выглядит так, будто они только что… Като встряхивает головой и тут же получает порцию пульсирующей боли в виски. Главное — не думать, на что это всё похоже. И чем всё это на самом деле является. — Голова болит? — Немного. Меньше, чем раньше. Дайске молчит, прикрывает глаза и делает глубокий вдох. Он понятия не имеет, что делать сейчас, потому что он явно не большой спец в медицине, и в этом ужасно сложно признаться себе. — Одевайся, я отвезу тебя в больницу, — он докуривает, прикрывая окно, и деловито перекидывает через плечо брошенный на спинку дивана пиджак. — Не надо, Дайске. Утром, — Хару с трудом укладвается на диване, морщась и кутаясь в сырое полотенце — Дайске напустил с улицы вечерней прохлады. Тело всё ещё ужасно болит, особенно грудина, и лечь удобно сейчас кажется почти невозможным. — Или боишься, что я до утра ласты склею? Не волнуйся, сотрясение — это не смертельно. Поверх полотенца ложился чужой пиджак, ненавязчиво пахнущий дорогим парфюмом и совсем немного табачным дымом. — Позови, если будет что-то нужно. — Ты уходишь? — Хару приподнимается на локтях, пытаясь заглянуть за спинку дивана. Дайске подходит ближе и выразительно смотрит на него сверху вниз. Протягивает руку, опуская её на обнажённое плечо Като, и толкает его обратно на подушку. — На кухню. Я не ужинал. Тебе что-то принести? Хару усмехается в ответ. «Почему ты т а к о й?» — Всё, что сможешь найти в холодильнике, в твоём распоряжении. Можешь выбрать на свой вкус, но мне тоже что-нибудь прихвати. Губы Дайске трогает прозрачная тень улыбки. Они ужинают вместе, сидя на одном диване. Решение о том, как разместиться на нём вдвоём — ведь Хару донельзя длинный, а Дайске даже не рассматривал возможность сидеть на полу, — пришло очень быстро: Хару не очень понимает, как его голова оказалась на чужих коленях, но это довольно удобно, и так не болят рёбра. Дайске молча пьёт чай и не хочет даже думать, что его рука делает у Като в волосах, но это в принципе приятно — они мягкие, да и убрать руку сейчас было бы неловко. — Дайске? — Чего тебе? — отодвигает руку с чаем, чтобы случайно не капнуть им на лицо Хару. — Я слышал выстрел, когда падал. Что случилось с тем парнем? — у Като сонные глаза и усталый взгляд. Боль откатила, уступив место дремотно-вязкой слабости, от которой слипались веки. — Не забивай себе этим голову, Като. Он хотел выстрелить, но промазал, потому что его сразу скрутили. — Хорошо. Можно тебя спросить? Дайске опускает голову. Снизу на него смотрят лучистые янтарные глаза в обрамлении светлых ресниц. — Спрашивай. Но тогда я спрошу в ответ. — Хорошо, — глубокий вдох, чтобы собрать мысли в кучу. — Это всё… Значило что-то? Ну, всё, что было… — неопределённое движение рукой в воздухе. — До этого. — Ты про нашу совместную работу в целом или про поцелуй? — интересуется Дайске намеренно нагло, наблюдая за тем, как по лицу и шее Хару расползаются красные пятна, с донельзя удачного ракурса. — Да. И про первое, и про второе. А теперь мой вопрос. Ты ещё злишься на меня? — Хм… Скорее да, чем нет. Я не знаю. — Значит, я не могу поцеловать тебя ещё раз? — Камбэ щурит глаза и заинтересованно склоняет голову вбок. — Попробуй и узнаешь. Если я не ударю тебя по лицу, то ты можешь. Если ударю — сам понимаешь. — Ты никогда не бил меня по лицу, — Дайске наклоняется ниже, опуская пиалу на стол. — Твоя правда, — хмыкает в ответ Хару. Часы показывают 03:57, и Като спит, положив голову Дайске на колени. Камбэ откидывает голову на спинку дивана и закрывает глаза. Сквозь приятную дремоту он невзначай думает, как бы так без лишних формальностей, лет через пять, быть может, тихо отойти от дел. Вместе. Или не отойти, если Като встанет в позу и откажется бросать работу, он ведь всё равно останется с ним, в любом случае. У них не осталось вопросов друг к другу. Разве что только один, на будущее.