не враги

всё оборвалось с треском, со скандалом. и уже не вспомнить, какой была причина столь гневного поведения мальчишки. он что-то кричал, брызжа слюной, едва ли не буквально метая молнии из синих, словно осколки битого льда, глаз, а напротив стоял его [уже не] друг, стойко выдерживая натиск, но виновато поджав тонкие губы до побеления. они уже почти дорвались, почти добрались до этого проклятого «острова жадности», осталось совсем немного — протяни руку и вот она, очередная подсказка на пути к фриксу-старшему, но в последний — самый-самый последний — момент юный золдик пошёл на попятную. что-то для себя решил, что-то сам выдумал, что-то сам захотел, и даже поначалу пытался отговорить гона от этой затеи, но вскоре сдался. он придумал [не придуманную] опасность, он пытался его уберечь, отговорить-отстранить-защитить. кричал. как в душе, так и снаружи, но кричал чертовски разные вещи. [ты не понимаешь, как ты мне дорог.] — придурок! фрикс стоял, немного стушевавшись, переминаясь с ноги на ногу, кусал губы, но молчал. он помнил, как совсем недавно его друг всеми силами пытался помочь ему, тренировал техники, нэн, и он не мог понять, что же случилось с ним сейчас. такой озлобленный, с горящим взглядом, совсем не похожий на того киллуа, которого он знал и… когда аргументы кончились, он глубоко вздохнул, набрал в грудь побольше воздуха, словно это ему помогло собраться с силами, и максимально спокойно сказал, что уходит. он манипулировал, дёргал за ниточки, надеясь, что это поможет уберечь его, оставить рядом, но он провалился. гон отпустил его. печально улыбнулся, дёрнул рукой, будто желая схватить за рукав белой кофты, поверх которой была накинута розовая футболка, и отпустил, а киллуа — настоящий дурак, ничего не сказать — ушёл. только прошептал пересохшими губами слова прощания, украдкой глянул на отражение в зеркале, где, окутанный густыми вечерними сумерками, неподвижно стоял его [не] друг, а в глазах его стеклянными осколками блестели слёзы, которым не суждено упасть. и покинул его, уже, казалось, навсегда. вернулся к семье. вернулся, понимая, что идти больше некуда. и ночами кричал в пустоту, понимая, что совершил ужасный поступок. и вроде бы всё, вроде бы больше никогда не встретятся, не должны, не доживут, но судьба вёрткая, прыткая, нахальная. у нее свои планы, свои нити, свои связи. и их пути, некогда разошедшиеся, соприкасались-сталкивались-смешивались в одно целое, мосты, когда-то безвозвратно разрушенные, строились-восстанавливались, и с этим нельзя было что-то сделать. дороги переплетались, взгляды искрились и с губ, вместо слов прощения, опять срывались слова прощания. — ты мне никто. я не желаю тебя знать. ты мне не нужен. стычки, драки, разбитые лица и переломанные кости… — я рождён лишь для того, чтобы убивать. мне не нужны друзья, мне не нужна любовь, мне не нужна семья. — ну почему же тогда… снова?.. он ненавидел не его. он ненавидел себя. каждое слово, каждое движение… он умело дёргал за струны души, до боли в груди, до колючего кома в горле, до тягучей тошноты. он играл не честно, он лгал, а гон терпел, [не] верил каждому его слову и улыбался. и киллуа каждый раз с треском проигрывал. внутри. его глазам, его рукам, его словам… проигрывал, и, вместо того чтобы сказать то, что так давно трепещет на душе, кричал слова проклятия, прогонял и уходил ни с чем. [ты не представляешь, как мне больно, как ты мне нужен… просто… давай вернёмся назад?] — ты никчёмный, ты слабый, ты… но гон читал по глазам. когда он сидел под деревом, чувствуя, как по губам катится солоновато-кислая кровь из разбитого носа, и смотрел, как, пошатываясь, отдаляется от него силуэт золдика, налетевшего на него с выяснением. отношений, и улыбался. он знал-верил-ждал подходящего момента. никогда не молчал, но и не пытался его вернуть. он знал — он сам всё для себя решит, или уже решил. они сталкивались вновь и вновь, с завидной частотой, сцеплялись, как псы, и уходили с ничьёй. они дрались не по-настоящему, шуточно, не желая убить друг друга, но остервенело, цепляясь руками-ногтями, до крови, до тошноты, до желчи, до хруста в рёбрах и до боли в сердце. с новыми колкостями, с новыми словами, с новыми силами. и нельзя было угадать, когда они снова встретятся, когда всё же убьют друг друга, или простят, скажут то, что на сердце, и прекратят необоснованную вражду, созданную ревностью и страхом одного из них. он боялся за друга. страх — не противозаконно, не постыдно, не грязно. они падали и вставали, чтобы упасть снова. — как же ты [мне дорог] меня бесишь. вечно лезешь, вечно хочешь кого-то защитить, жертвуешь собой и при этом светишься словно [моё солнце] у тебя лампочка в заднице! а стоило ли? киллуа держит его за воротник зелёной кофты, притягивая всё ближе к себе и шипит-кричит на него, а глаза, раскосые, перепуганные, впопыхах осматривают чужое тело, подмечая каждую царапину, каждую ссадину. и руки держат так нежно, но крепко. он, глупый-глупый охотник, по доброте своей душевной, хотел помешать выполнению одного мелкого заказа. цель киллуа убил, влетел дурной своей головой в стену, не желая расправляться с охраной какой-то мелкой сошки, за которую, почему-то, предложили немало денег, но всё же убил, но не встрять в перепалку с гоном, хотя тот даже не особо старался, не мог. — ну, знаешь… — он устало улыбается, хватаясь за чужое запястье, и приподнимается. — всё ради тебя. в какой-то момент он просто устаёт молчать о том, что видит. внимательности у гона не занимать. он замечал любую мелочь при встрече с этим беловолосым [прекрасным] хладнокровным убийцей: то, с каким испугом он смотрит, когда они дерутся между собой, когда делает ему больно, с какой нежностью смотрит, уходя, как кусает истерзанные губы и что-то шепчет, неслышно, как дёргается его рука, словно он желает помочь, и каким опустошённым он уходит после стычек. и так вот уже четыре года, но проклятая гордость не позволяла. он решил, он ушёл, и так, наверное, должно быть лучше. — киллуа… то, с какой нежностью произносит он его имя повергает противника в шок. он бегло смотрит на свою руку, занесённую для удара, смотрит на его кровь на ней, и весь запал куда-то пропадает. как и всегда в последнее время. он невероятно устал. устал от себя, от подначиваний старшего брата. — у тебя никогда не будет друзей. однажды ты захочешь их убить. это его «однажды» всё не наступало. он устал от своей гордости, от своего выбора, от себя самого. хотелось как раньше, как когда они были детьми, как когда они были друзьями. веселиться, играть, находить новые приключения и не думать о том, что завтра может не наступить. гон, стирая с лица кровь, тянет руки и против его воли пытается обнять, прижать к себе, хотя рёбра хрустят, скрипят и ноют. несмотря на боль и страдания, что преследовали его на протяжении этих лет. золдик и не сопротивляется, но и не отвечает. когда хватка слабнет, он встаёт, пятится и, наконец, уходит. — мы [не]враги. — это не война. гон улыбается, смотрит вслед и встаёт. при следующей встрече он скажет, что золдик забыл немаловажную часть в своей фразе, но это будет потом. они встретятся ещё раз, он уверен. они вновь встретились на пересечении собственных дорог. ночью, в большом городе, убегающие уже от своих прежних жизней, мыслей, дел. они стоят, смотрят, так упрямо и настырно, почти не моргая. киллуа смотрит сквозь, а гон — в саму его сущность. и смысла в этих надоедливых баталиях на двоих уже нет, и не хочется вовсе, но он слишком гордый, чтобы признать, что не хотел, что сочувствует, что просто полюбил. ведь любить он не умеет вовсе. его никогда не учили, ему никогда не показывали, он даже не знал этого понятия практически, до встречи с его [солнцем]. он полюбил его своей больной, неправильной любовью, и развязал эту войну больше сам с собой, нежели с ним. каждый за себя. он скрывал слёзы и срывал злость на нём при каждой встрече. без разговоров, разбирательств и причин, а тот поддавался потокам больной страсти к уничтожению и ждал. только чего — не ясно. чем руководствовался — не ясно. и зачем терпел всё это — не ясно. хотя ему всегда всё и везде ясно, как божий день. может, на то он и солнце? уставшее, разбитое, но всё же. они стояли друг напротив друга, над головами кружили редкие, невесомые снежинки, опускаясь на волосы, ресницы и плечи. киллуа едва склонил голову влево. уставший и сонный он не понимал, что нужно сделать. вернее, понимал, но боялся. гон стоял напротив, спрятав замёрзшие руки в карманы, и смотрел. он изменился: плечи шире, сам выше, хоть и всё равно был на полголовы ниже киллуа, взгляд острее и серьёзнее. он не был уже тем взбалмошным мальчишкой, которого золдик помнил, уходя, но был всё так же горячо любим им. внутри всё переворачивалось. возможно, нужно поговорить. — знаешь, — он начал неуверенно, боясь быть отверженным, боясь спугнуть, но другого шанса уже не будет: он устал, он пьян, у него язык развязан. — я понял, что это бессмысленно. я вёл себя как ребёнок. глупый ребёнок. гон улыбнулся, так по-детски, наивно, но едва заметно. медовые глаза блестели, отражая свет фонаря. он тряхнул головой, поправил воротник, и, сменив ногу, на которую опирался, приготовился слушать, но киллуа отчаянно молчал. все несказанные слова комом застряли в горле. не хотелось говорить, хотелось действовать, но он даже не может получить его прощения. вернее не знает, может ли. — я знаю, что это бред, я знаю, что был груб, я знаю, что вспылил, что бросил тебя одного, но я прошу… прости. голос его был ровным, но губы предательски дрожали и вовсе не от холода, хотя тонкая чёрная куртка от него едва спасала. это было не страшно. страшно было слушать тишину, уже не надеясь услышать ответа. гон посмотрел на свою ладонь, полную шрамов, посмотрел на киллуа, и, растянув улыбку шире, показывая белоснежные зубы, сказал: — в прошлый раз ты забыл немаловажную часть своей фразы, — он протянул руку, со сжатой в кулак ладонью, к золдику, и, хмыкнув, продолжил: — мы не враги. больше нет. слов о прощении не было. хоть он и не ждал даже, но что-то тёплое разлилось где-то глубоко внутри. он неуверенно протянул свою руку в ответ, стукнул по кулаку своим, и, сдерживая нахлынувшие эмоции, улыбнулся. он никому так не улыбался, как ему. и гон это знал. ценил и любил. тихо, по-своему, но всё же. а тот и не думал совсем. эгоистично со стороны золдика, но пускай это будет юношеский максимализм. они промолчали. конец вражде, а значит, возможно, конец всему. вряд ли они, взрослые семнадцатилетние парни, смогут вернуться к прежним отношениям, к тому, что было раньше. внезапно гон схватил его за руку, потянул на себя и обнял. до огня в груди, до мурашек по коже и до хруста рёбер уже у киллуа. крепко-крепко, вкладывая в эти объятия все чувства, что мог сейчас показать. золдик лишь неуверенно поднял руки, одну положил на плечо, другой сжал чужую зелёную куртку где-то сбоку и уткнулся холодным острым носом ему в макушку, зарываясь в колючий ёжик беспорядочно торчащих волос. на пару минут всё замерло, остановилось, позволяя забыться в этом моменте. — знаешь… [я люблю тебя], но заветные три слова так и не срываются с губ. гон вопросительно поднимает глаза, смотрит, а киллуа лишь бросает короткое «неважно», и отстраняется. фрикс смотрит прямо в его ледяные глаза, отражающие свет фонарей, и понимает без слов. киллуа спешно прощается. неловкий момент сбивает его с толку. фрикс лишь улыбается и шепчет одними губами «я тебя тоже». заворачивает за угол и исчезает. на этом их пути снова расходятся, в этот раз на долгие три года. они встречаются в баре, уже не враги, и задают друг другу один и тот же вопрос: — А стоило ли? — А стоило? ответ знают оба. однажды гон уже сказал, что это не война, и сам в это поверил, и сам воплотил это в жизнь. напились, разговорились и на следующий день не встретились, как зареклись. говорить про любовь больше не было смысла. их дороги сходились, разбегались, переплетались, словно клубок влюблённых змей, но надолго они не задерживались. и душу только грела одна мысль — они больше не враги. пусть и не назовут себя прежними друзьями. всё невероятно сложно и просто одновременно, до невозможности. [не враги] эта фраза как слоган при каждой их встрече. снова и снова. [не враги]