Поддаваясь искушению

Тебя не заметят, если ты обычный — если сливаешься с толпой, ничем не отличаясь от остальных. Тебя не заметят, если не замечаешь ты. Лихт назвал бы их встречу и знакомство божественным предназначением, если бы это не звучало так иронично. Скорее дьявольским, предначертанным где-то в глубинах ада. Едва услышав знакомый цокот острых когтей по кафельной плитке, Лихт вздрагивает, напрягается, но не поворачивается в сторону звука. Он знает, что на Лоулесса в этом обличии лучше не смотреть — даже у ангела внутри все неприятно скручивается от отвращения и некого чувства ужаса, леденящего душу при виде него. Мощные клыки, огромные шипы разной длины, схожие с острыми конусами гор и занимающие всю спину, шею и часть головы, когтистые лапы, вытянутая морда и плотный грязно-серый шерстяной покров, почти всегда испачканный либо пылью, либо чьей-то кровью. Настоящее обличие любого демона выглядит пугающе и мерзко, отражая суть их прогнивающего общества. Отражая суть грехов и нарушений, которые они собой и представляют. Лихту доводилось видеть, как в горящих пламенем глазах читается слепое бешенство, когда острые когти и клыки рвут какого-то мелкого демона, ненароком перешедшего им дорогу. Из перекушенной глотки вырывается хриплое бульканье, пока тот бьется в предсмертных конвульсиях. На свободный стул возле Лихта садится уже вполне приветливого вида светловолосый парень — лишь небольшие клычки да ярко-алые глаза с вертикальной прорезью зрачков отличали его от обычного человека. Никакого тебе хвоста или рогов, ну или на худой конец огромных черных крыльев за спиной, как у некоторых демонов. Лишь эта дьявольская усмешка да неестественные глаза, схожие с огнем в аду, откуда и поднялся Лоулесс. — Давно не виделись, ангелок. Они были знакомы с десяток веков точно: стоило только несносному демону появиться в жизни Лихта, как все сразу же пошло наперекосяк. Лоулесс крутился поблизости, так и норовил испортить все, доведя отношения между мелкими государствами до войны (иногда ему это даже удавалось), а еще непременно старался коснуться Лихта, чтобы оставить на его коже неаккуратный золотистый след, который сильно жгло первые минуты и который приходилось выводить в святом источнике, старательно пряча от других ангелов. Эти следы были серьезными нарушениями запретов, а потому оставались лишь на коже Лихта — Лоулесс ведь и так одно сплошное нарушение, которое он собой и воплощает. Связь ангела с демоном — непростительное действие, за него оба понесут наказание без разбирательства, кто начал это первым, а кто лишь пошел на поводу. Лихт держит дистанцию — старается, в крайнем случае — угрожает Лоулессу оружием, посылает его, хоть и нельзя святому сквернословить (да больше половины ангелов уже давно уподобляется людям, перенимая их привычки), но это помогает мало. Хайд усмехается на эти ругательства и аккуратно отводит копье кончиком удлиненного ногтя — знает прекрасно, что Лихт не навредит, не сможет попросту. И дело даже не в пресловутом страхе, вызванном настоящим обликом демона. Лихт просто и сам уже давно, два-три века назад, начал грешить, поддаваясь Лоулессу. Ангел — это в прямом смысле воплощение определенных правил и запретов, которых он строго придерживается. Падший ангел — проявленное в любом своем виде нарушение тех самых правил. Лихт — несомненно, на сто (а может и на тысячу) процентов ангел — он всегда верен своему долгу, который, впрочем, по большей части и заключается в наблюдении за тем, чтобы установленные испокон веков порядки соблюдались. Его задача — нести свет в мир людей. Задача демона — всячески этому противостоять. Они традиционно считались злыми, ведь характеризовали и порождали всевозможные пороки: гнев, алчность, похоть и многие-многие другие, перечисление которых заняло бы слишком много времени. Демоны были ближе к людям, нежели эти далекие идеалы, именуемые ангелами, а потому их ненавидели все — и райские создания, и простые смертные. И для ангелов, и для демонов с самого сотворения мира был создан один единственный общий строжайший запрет на дружественные или, что еще хуже, любовные отношения — это нарушало бы логику самого существования вселенной. Лишь холодная вражда, ни в коем случае не переходящая в войну, влекущую за собой конец всего. Для бессмертных существ годы быстро мелькают, сменяя одни другие, поколения людей не имеют значения — они ведь почти одинаковы, есть более значимые лица, есть менее. Время создает иллюзию изменений, но все продолжает вертеться лишь вокруг одной вещи. Лихту никогда не нравилось наблюдать за людьми — счастливые существа, вольные распоряжаться своими судьбами так, как им заблагорассудится и не боящиеся казни свыше (по крайней мере, при жизни). У Лихта дел на Земле предостаточно — во-первых, поддерживать порядок, ведь это и есть смысл его существования. Во-вторых, выполнять поручения, ради которых он обычно и спускается. Ну, а в-третьих, это следить за тем, чтобы несносный Лоулесс снова ничего не испортил (это, кажется, стало вторым смыслом жизни Лихта). Этому демону каким-то абсолютно непостижимым образом удавалось находить Лихта на любых континентах среди толпы людей и впутываться во все, чем бы тот не занимался. И только запрет на прямую вражду не позволял отпинать этого пустоголового блондина прямо на месте, чтобы больше не путался под ногами, чтобы больше не бесил, чтобы больше.. Не вел себя так странно. Влюбиться в демона нельзя ни в коем случае, это нерушимое правило, ангелу даже думать о подобном — огромнейший грех, несмываемый с души, Лихт и сам прекрасно об этом знает. Только вот последние века мысли слишком переполнены светловолосым недоразумением, о чем время от времени ехидно перешептываются его подчиненные (ангелы более низкого ранга), замечая за Лихтом очередную оплошность. Будто обо всем догадываясь, Лоулесс всячески выражает свою заинтересованность и постоянно крутится рядом. Лихт же, наоборот, старается как можно скорее избавиться от его компании. Демоны не водятся с ангелами. Ангелы не водятся с демонами. Но чужое сопротивление всегда вызывает лишь еще больший азарт. Во всем обычно есть какая-то загадка. И так хочется разобраться в ней, понять, какая же загвоздка в этом существе. А по итогу обычно выясняется, что и нет вовсе никакой загадки, ну или она настолько незначительна, что не заслуживает не только разбирательства, но и даже внимания. Любое действие оставляет после себя отклик — ничто не проходит бесследно. Лоулесс это бомба замедленного действия, взрывоопасное вещество — небольшой огонек, и тебя снесет огромным огненным столбом взрывной волны. Он пачкает, оскверняет своими прикосновениями, каждое из которых приносит порцию мучительной боли и яркую вспышку перед глазами. Жар будто проходит по всему телу, заставляя пылать огненным факелом.

Огонь безопасен лишь на расстоянии — вблизи он обжигает, оставляя на коже уродливые рубцы и метки — а находясь в самом эпицентре пламени, ты горишь живьем.

Лоулесс улыбается дразнящие, когда кончиками пальцев ведет по шее Лихта — сопротивления тот не оказывает, лишь хмурится от боли. Блондин и не знает, наверное, что каждое его прикосновение точно пытка. — Нравишься ты мне, ангелок, — на счастливом выдохе сообщает демон, прокусывая нижнюю губу и игриво глядя в сторону Лихта, — разве есть разница в том, кого любить, если ты делаешь это искренне? Золотом Лоулесс аккуратно вырисовывает на плече Лихта узоры, крепко удерживая за руку и не зная, что под рукавом излюбленной толстовки расползается яркое блестящее пятно. Ангел хмурится — блондин думает, что это от сильной неприязни к нему — болезненные ощущения прекрывают эйфорию, получаемую от нахождения рядом с объектом запретного обожания. — Это красиво, не находишь? Ты красивый. Я бы хотел быть с тобой всегда. Его слова причиняют не меньшую боль, чем его прикосновения. Если игнорировать проблему или полностью отрицать ее существование, со временем все станет только хуже. Все становится хуже слишком быстро. Лихт послушно откидывает голову назад, подставляя шею под поцелуи демона. Слева от горла мерно поднимается кожа под ударами пульса в артерии — Лоулесс давит на нее губами, закрывая глаза. Он чувствует себя спокойно рядом с потенциальным врагом, который его ненавидит-любит. Лихт больше не пытается навредить, не огрызается, не пинается, не использует копье. Идти на поводу легче, чем продолжать вести борьбу. Не с демоном — с собой. — Ты ведь ангел, создание любви, разве нет? — Лихт чувствует, как прикосновения Лоулесса обжигают даже через плотную ткань одежды. Блондин склоняется к его уху и шепчет, — ну так покажи мне свою любовь. Гораздо легче ведь все-таки сдаться. Стонать совсем не по-ангельски и позволять прижимать себя к стене в чьем-то пустом номере какого-то отеля, жмурясь от близости и от ожогов. Позволять перебирать перья на пышных крыльях, а после с сожалением оттирать от них следы. Гораздо легче грешить, чем бороться с грехом. Лоулесс трется носом об щеку, хоть Лихт много раз просил не оставлять следов на лице — скрывать их гораздо сложнее. До начала конца осталось совсем немного, они оба это чувствуют, а потому встречаются как можно чаще — кто знает, что будет потом. Холодные руки проходятся по обнаженному торсу. Физическое тело крайне чувствительно, Лихт действительно завидует людям — пусть их жизнь и коротка, но им доступны аспекты такого наслаждения. — Ты так дрожишь.. — замечает Лоулесс, когда Лихт уже сам жмется к нему ближе. Он наконец замечает, как брюнет негромко шикает при каждом касании, и понимает, в чем причина, — погоди, тебе больно? Эти следы.. Лихт просит-приказывает не отпускать, а на возмущения демона заставляет его замолчать поцелуем. Губы привычно неприятно жжет, а блестящее пятно расходится по ним до щек и подбородка. — Знаешь, почему тебе идет этот цвет? — риторическим спрашивает Лоулесс уже далеко потом, — потому что ты настоящее золотце, — и смеется, забавно морща нос и еще больше пачкая Лихту лицо. Лихт бы тоже, наверное, улыбнулся в ответ, но боль слишком сильная. И это уже не вина Лоулесса. Большие крылья бьются за спиной, когда по ним идет жгущее, но невидимое пламя огня. Совсем недавно Лихта так обжигали прикосновения запретных связей, сейчас — расплата за удовольствие после данной отсрочки. Желание победить назло — то, что руководит инстинктами, то, что заставляет подниматься, даже если ты весь переломан, то, что и заставляет жить дальше. Лоулесс целует Лихта в уголок губ на прощание — аккуратно, что демону совсем не свойственно. Это первый поцелуй, который приносит только удовольствие. Привычного обжигающего золотого следа на коже уже не остается. Лихт больше не принадлежит раю, Лоулесс больше не принадлежит аду. Они все еще по разные стороны, но вместе с тем не принадлежат ни к одной стороне. — Мы еще увидимся, ангел, — улыбается блондин, — дальше ада не упасть. Лоулесс, видимо, падает. Иначе как объяснить его отсутствие там. Но вот где его искать теперь — вопрос поистине безответный. Когда из спины вместо некогда пышных белых крыльев торчат костяные обрубки в копоти, а легкие сдавливает в болезненном спазме, сожаление о содеянном наконец посещает душу. Вместе с этим приходит и чувство несправедливости, злости и многого другого, чему наконец можно дать волю, а не прятать под мнимой праведностью. Он ведь не ангел уж более, нет необходимости скрывать. В аду едва ли лучше, чем в раю, но наконец все потаенные вещи можно делать свободно. Небесный суд имеет одно единственное наказание для всех нарушений. Лихт после "падения" практически не изменился. Крылья отросли вновь, и он даже вспоминать не хочет, как из сохранившегося у основания пушка грязно-белых перьев торчали переломанные, обуглившиеся кости, пахнущие гарью. Крылья восстановились уже с темными перьями, а на иссиня-черных волосах появилась одна седая прядь — словно жестокое напоминание о том, что Лихт потерял светлую часть себя. Напоминание это уж точно не сравнится с болью от огня. И никаких обещанных страданий в геенне огненной. Или что там еще ему пророчили. Истинно дьявольское обличие Лихта ужасно, как и у прочих — узкий зрачок в сохранившейся синей радужке, длинные клыки, мелкая, но плотная чешуя, покрывающая все тело, вытянутый тонкий хвост и шероховатые плоские гребни на спине. Он его и не принимает никогда — самому тошно становится, стоит только глянуть на свое отражение. Лихт — с уже не подходящим для самого себя именем — начинает все с начала.

***

Лоулесса в аду нет. Это истина, аксиома, неоспоримый постулат, и ничего невозможно с этим сделать. Даже его запах, который Лихт выучил наизусть и который непременно узнает даже среди тысячи похожих, отсутствовал. И, конечно же, никто ничего не знает, сколько не спрашивай и не выпытывай. Жизнь любого человека коротка и по сути своей бессмысленна — зарождение в раю, отправление на землю, плюс-минус восемьдесят жизненных лет, зачастую наполненных не самыми приятными вещами, а потом отправление души прямиком в ад, на бесконечные томления. Катастрофически мало людей успевают перед смертью отмолить немногочисленные грехи, чтобы отправиться в рай и присоединиться к числу мелких ангелов — самая начальная группа, после которой, если очень стараться, можно подниматься по рангам. Смерть является лишь условным определением отсутствия плотского тела, на деле смерти не существует, а жизнь это появление и бесконечное существование души. Таким образом, можно сказать, что ничто не исчезает бесследно. Так и Лоулесс не мог пропасть в никуда. Изгнанный из рая ангел попадает в ад, меняя свою сущность — любое согрешение омрачает чистоту души, а значит среди святых он находиться не может. Ад является условным дном всех миров. Но дном не для демонов — для них это родной дом — лишь для душ грешных людей. Лихт в какой-то степени мог понять логику наказаний в неземных мирах — из рая в ад на бессмертное существование, наполненное беззаботностью и грехами, из ада на землю, а с земли снова в ад, но уже на вышеуказанные бесконечные страдания. Вряд ли Лоулесса смогли сослать сразу на последнее звено этой цепи. А значит, он где-то на земле. Найти человека среди семи миллиардов таких же — задача сложная даже для демона, но девятнадцать лет от бессмертия это ничто по сравнению с расплатой за потраченное время. Лоулесс не изменился почти. Лихта этот факт не удивлял — ну а когда в аду серьезно относились к наказаниям. Никто не заморачивался ни над изменением его внешности (разве только глаза из ярко-алых стали самыми обыкновенными, более человечными — серыми) и характера. Прозвище у него стало фамилией, к которой добавилось имя Хайд, и в целом он жил жизнью обычного человека — учился и подрабатывал.

***

От внимательного взгляда не ускользают мелочи, свойственные характеру и привычкам Хайда — все также забавно морщит нос, когда смеется, все также любит странный стиль одежды, все также разговаривает иногда певуче, растягивая звуки. И все такой же назойливый и надоедливый, как и раньше. Лихт смотрит на Лоулесса, когда он сидит на учебе, скучающе рассматривая пейзажи в окне, когда выступает в театральном кружке (вот тогда-то в серых глазах снова будто горит пожар), когда он возвращается к себе в квартиру. Туда Лихт уже не заходит — неудобно как-то нарушать чужое пространство (зажимаясь с ангелом, у Хайда почему-то таких мыслей не возникало, а зря). Лихт принимает материальное обличие лишь через несколько дней после нахождения Лоулесса — когда тот сидит в небольшой забегаловке и пьет кофе. Зашедшего в помещение брюнета Хайд замечает практически сразу. Ему, Лоулессу, при изгнании промыли мозги, стерев все воспоминания и знания. Но, как уже говорилось, ничто бесследно не исчезает — и часть из них частенько возвращалась снами, редко воспринимаемыми всерьез. Даже несмотря на то, что Хайда удивлял появляющийся с постоянной периодичностью образ темноволосого парня. Но какого же было его удивление, когда он увидел этого же парня наяву. — Хей, красавчик, а ты случайно не ангел? Иначе почему при виде тебя я почувствовал себя в раю? Подкат избит и заношен до ужаса, и абсолютно соответствует стилю Хайда. И Лихт, как бы ему ни хотелось ответить, понимает, что сейчас он не сможет сказать все то, что сказать необходимо, а потому игнорирует Лоулесса, будто флирт от незнакомого парня ему не интересен. Подсевший к нему за стол блондин не сдается: — Давай познакомимся, — предлагает он и, будто бы это станет сильным аргументом, добавляет, — я тебя в своих снах видел. Все же становится. — В кошмарах, надеюсь? В глазах у Лихта черти пляшут. Точно такие же, как в аду на Хеллоуин или на пятницу тринадцатого, когда портал между адом и миром людей становится шире, и для них не представляет сложности затащить в свои чертоги еще живого человека, на свою беду решившего поиграть с потусторонними силами, вызывая их — пентаграмма пеплом на полу, кровью на зеркале, звезда из свечей и множество других способов, чтобы раз и навсегда сломать свою жизнь в попытке попросить помощи у создания ада. Хайд усмехается, этого взгляда, видимо, и не замечая вовсе, наклоняет голову в сторону, и Лихт уже понимает, с какой интонацией будут звучать его последующие слова — эта черта остается неизменной. — Разве может такое воплощение красоты сниться в кошмарах? Наоборот, в самых прекрасных грезах. — И что же именно тебе снилось? — О-о, много чего. Вот согласишься пойти со мной на свидание, и на нем я тебе обязательно что-нибудь расскажу. Лихт забивает свой номер в протянутый телефон и покидает Хайда, бросив напоследок не до конца определенную фразу: — Ну попробуй сделать это еще раз.

***

Хайд не может объяснить того, что с ним происходит. Странные беспокойные сны и чуждые мысли начинают преследовать его все чаще после встречи с Лихтом. Лоулесс уже и не понимает иногда, что из его воспоминаний правда, а что выдумка сознания, ведь реальность перемешалась со сном, полностью выведя его из строя. Комфортно он себя чувствует лишь рядом с Лихтом, будто бы забываясь в нем и в его словах. И появляется ощущение, что знакомы они не пару недель, а много лет. Лоулесс даже не подозревает, насколько он близок к правде. — Почему ты со мной? — Ты похож на того, кого я потерял. — Неправильно, — Хайд прижимает руку Лихта к своей щеке, — я похож на того, кого ты нашел. Темно-оранжевый закат выглядит как рок чего-то неминуемого — конца света, например — но он чувствует, что это что-то уже прошло, только все вокруг старается напомнить о тех днях. Когда неожиданно острые клыки прокусывают его кожу, Хайд хрипло стонет, цепляясь пальцами за одежду брюнета, и совершенно не понимает, когда они успели сблизиться настолько. Все происходит будто в каком-то мутном забытье, когда перестаешь себя контролировать и отдаешься в руки оппонента. — О господи.. — "Господи"?— с усмешкой переспрашивает Лихт, отстранившись от Лоулесса и лизнув кровоточащую ранку на шее напоследок,— он не услышит тебя, если ты в аду. Руки Лихта ледяные настолько, что их прикосновения к горячей коже ощущаются точно ожоги огнем. Демону нравится эта смена позиций — раньше его обжигала запретность связей, сейчас же Хайда обжигает контраст тел. И когда Лихт прижимает Лоулесса к кровати, ему кажется, что он распят на живом кресте. Лихту бы окончательно потеряться и раствориться в этих прикосновениях, но он возвращается к воспоминаниям, когда все было наоборот, и невольно сравнивает их с тем, что есть сейчас. Теперь близость наконец-то не причиняет ему боль, и Хайда можно трогать столько, сколько угодно — гладить по волосам, когда он спит, кусать за шею, за руку держать и еще что-нибудь такое же крышесносное, как раньше. Лоулесс запутался. По коже бегут мурашки, когда хриплый голос что-то шепчет на ухо — мысли в голове сбиваются в комок, не воспринимая речь как нечто членораздельное. Хайд в этот момент может лишь податливо отвечать. Отдаваясь Лихту, он играет с огнем, и этот же огонь пожаром сейчас горит в его взгляде (а ведь всего часом ранее глаза были самыми обычными, серыми). Лихт не любит "церемониться" с ним, и это абсолютно устраивает Лоулесса. Он знает и понимает, что так быть не должно, но только довольствуется этими нарушениями. Хайд наслаждается часами, проводимыми рядом с темноволосым парнем, и совершенно не важно, чем они в этот момент занимаются, самое главное — рядом. Лоулесс понимает — это все из-за того, что он снова нашел потерянное. Когда долгими ночами голова начинает гудеть от переполняющих ее мыслей, вызванных одиночеством, Хайд затыкает себе уши руками — будто это поможет — и утыкается лицом в толстую подушку, чтобы бесшумно кричать на протяжении нескольких часов. Все снова перемешивается и путается, и это продолжается до самого прихода Лихта — только тогда Лоулесс отпускает "настоящего" себя, превращаясь в себя "прошлого". Он вспоминает обо всем, что было, с помощью Лихта поняв наконец, что это не сон. Хайд хочет отпустить себя до конца. Он знает о том, что было раньше, и планирует то, что будет потом. Он знает, как вернуть свое обличие демона — он сможет это сделать. Лихт смотрит на то, как человек глотает пригоршню таблеток, чтобы через душащие объятья смерти вернуться домой. Он последует в ад прямиком за ним, ведь ждал этого несколько сотен лет. Когда ангел "падает”, гонимый вниз тяжестью собственного греха, он полностью поддается этому самому греху. Причина того, почему Лихт уж более не чистое существо, ясна как день — прозвище этому греху "Лоулесс". И ему, если честно, Лихт все-таки готов отдаться целиком. Тем более, что они наконец смогут воссоединиться без препятствий со стороны. Его глаза на звезды не похожи, В них бьётся мотыльком живой огонь. Ещё один обычный вечер прожит, А с ним он каждый раз другой.