и всё горело / et tout était en feu

Где его искать — непонятно. Ремингтон не знает ни одного места, кроме того самого чердака, где Барретт мог бы находиться. Они виделись часто, встречались у колледжа, катались в метро, шатались по улицам, но… Кроме сгоревшего чердака — Эмерсон никуда не приводил его. Чердак не мог быть его обиталищем — даже не потому, что мужчина появлялся каждый день в чистой рубашке. Просто за несколько месяцев Ремингтон уяснил, что для Барретта дом и мастерская не могут быть одним и тем же местом. Все пьяные «проповеди», от которых Лейт всё время отгораживался, теперь беспрестанно вспоминаются. Они становятся его новой головоломкой — он ищет среди них, среди всех многочисленных слов и рассказов, зацепку, подсказку: куда Эмерсон мог пойти, где он может жить? Ремингтон просто надеется, что чёртов абстракционист вообще живой… Он чувствует колючее под рёбрами каждый раз, когда, закапываясь в воспоминания, ничего в них не находит, кроме чёрной дыры в груди — словно в «Интерстелларе», полной моментов прошлого, которые хочется вернуть и переделать, крикнуть самому себе: «Не уходи!». Даже скорее «не молчи», «не отворачивайся», «не…», «не…», «не…» Он ищет свою зацепку почти маниакально… И в какой-то момент — она находится. Парк медленно желтеет, празднуя начало осени, и это одна из первых прогулок с Барреттом. — Тогда в колледже, там… Ещё были люди… — Эмерсон устремляет мечтательный взгляд в небо, а после падает назад, в траву на лужайке, и улыбается. — А после… — он отмахивается сам от себя и качает головой. Ремингтон присаживается рядом на нестриженный газон. — А сейчас всё, люди кончились? — холодно фыркает он — Барретт кажется странным и долбанутым, и хочется поскорее отвязаться от него, но просто уйти парень почему-то не может. — Да! — вызывающе и с хитрецой бросает Эмерсон. — Но на тебя мы ещё посмотрим. Ремингтон чувствует себя героем дешёвой драмы, когда, оставаясь после пар, всеми правдами и неправдами выспрашивает у преподавателей, с кем четыре года назад был близок Барретт… И некоторые даже вспоминают. Ремингтон «подключает социальные сети» — то есть, тратит два вечера, копаясь на Фейсбуке и выискивая в городе всех людей с именами, на которые «получил наводку» А вечером смотрит на себя в зеркало и обессиленно смеётся. Сам себе убийца, следователь, хакер и дознаватель. Не на того учиться пошёл… Из разосланных им сообщений «Ты знаешь Эмерсона Барретта?» два встречают чёрный список, одно игнорируют, ещё два натыкаются на абстрактные «учились вместе» и «давно не слышал о нём»… Но в ответ на одно Ремингтон получает «что тебе нужно от него?» — от какой-то девушки. «Шай» «Я его друг, » — отвечает он. «Студент?» — пишет она, и парень понимает, что он на самом верном пути. С утра пораньше — вместо того, чтобы ехать в колледж, — Ремингтон срывается по адресу Эмерсона, который смог выпросить вчера. По адресу оказывается стандартная многоквартирная шестиэтажка в уютном районе с типовыми новостройками. Подсознательно Лейт ожидал приехать куда-то, где все стены будут в граффити, а неподалёку будут валяться шприцы и бутылки. Просто не мог не ассоциировать Эмерсона с чем-то подобным. «Я адресом не ошибся?» Даже перепроверяет. Чистый подъезд с целыми лампочками и такая же чистая дверь в квартиру… Парень решает не тянуть время, чтобы не начать сомневаться. И нажимает пару раз коротко на звонок. Ремингтону открывает девушка со слегка неестественно пухлыми губами и смотрит на него убийственно. От этого взгляда, несмотря на то, что сама девушка — маленькая и тонкая, словно тростинка, становится не по себе Она не здоровается, она сразу начинает говорить, тихо и ровно, но требовательно. — Я не знаю, что ты сделал с ним. Но теперь пойди и верни мне его. — Кого? — отчего-то тупит Ремингтон Вчера он вёл конструктивный диалог с ней, а сегодня его валят бессмыслицами с порога, и он правда не готов. Она сказала вчера, что даёт адрес Эмерсона, и готов он был к тому, что тот откроет дверь — репетировал, что скажет, что сделает. — Он не рисует, — говорит девушка (или вернее называть её женщиной? Ремингтон запоздало понимает, что Барретту она ровесница) и отступает, пропуская парня в квартиру. — Ты говорила, что скажешь, где он живёт, — сконцентрировавшись, по-деловому говорит он, шагая в прихожую. Девушка хмурится и бормочет что-то себе под нос. — Я сказала, — уже вслух замечает она и уходит на кухню, чтобы вернуться в жакете поверх своей футболки. Ремингтон на это время остаётся один. Получает минуту на раздумия… То есть, Эмерсон сейчас… Здесь? Так они… Живут вместе? Вот и объяснение дорогому алкоголю в его сумке! И его чистым рубашкам, видно, тоже. Он сам не понимает, почему, но чувствует незваную тупую ревность. — Я могу только догадываться, что ты сделал, и не знаю, как ты собираешься это исправлять, — вернувшись, принимается говорить девушка, и снимает куртку с плечиков в шкафу. — Мне пора на работу. А тебе — в дальнюю комнату по коридору. — Значит, ты работаешь, а он пьёт за твой счёт? — не сдерживается Ремингтон. Ревность выплёскивается в довольно ехидное замечание. — Нет. Он иногда отдаёт мне свои картины. Некоторые. — Она говорит строго, пресекая ремингтоновскую иронию. — И их покупают, представляешь? Он никогда в них не верит, ни в одну из них. Девушка устало качает головой, накидывая куртку. — Откуда бы тебе было знать. Дальняя комната, — повторяет она. Смотрит на парня с укором, заматывается в широкий шарф, подхватывает небольшой рюкзачок со столика. Хлопает по карманам, проверяя телефон и ключи, и невесело улыбается. — Всё… — выдыхает она. — Удачи. «Он не верит в свои картины?» — тупо думает Ремингтон, когда за девушкой захлопывается дверь. Он медленно проходит по коридору. Просторно, светло, чисто, совершенно не по-эмерсоновски. Настолько спокойно, что даже становится неуютно — когда он останавливается перед дверью той самой дальней комнаты. Он не сразу решается толкнуть её… Далеко не сразу… Он ведь его совсем не знает. Мог бы знать — Эмерсон не скрывал ничего в себе — но это казалось грязью, хотелось игнорировать. «Он не рисует» Середина октября. Начинает становиться прохладно, а Барретт упорно ходит в куртке нараспашку. Конечно, простужается. Ходит с температурой и говорит «в нос», бубнит, что выздоровеет, но становится хуже и хуже. А потом пропадает дней на пять. Ремингтон едва ли волнуется. Когда Эмерсон снова появляется, он кутается в шарф и горит восторгом. — Лечился? — спрашивает Ремингтон, подойдя к нему — быстро сбежав по лестнице и подцепив за локоть, чтобы спешно увести подальше от колледжа, пока кто-нибудь не заметил. — Рисовал! — горделиво отвечает тот и, не отнимая у парня свою руку, сам ведёт его в другую сторону. — Рисование, знаешь, это лучшее лекарство. Какой бы недуг ни лечил, рисованием — лучше всего. Ремингтон фыркает: — Предпочитаю традиционные методы! — А с хандрой чем? С печалью, когда сердцу больно? — грустно спрашивает Барретт. — Нет! Только рисовать. Что бы ни творилось в твоей жизни — рисуй, даже если весь мир горит, ты… — Да, да, рисуй, я понял… Барретт не оборачивается на вошедшего — верно, думает на соседку, и все кошки, которые скребли на душе на протяжении этих дней, начинают драть чёртову ремингтонову душу ещё усиленнее. И он молча глядит на мужчину, увлечённого какой-то книгой, лежащей на его коленях. Эмерсон выглядит обычно и просто — в футболке, а не в рубашке, в шортах, а не в брюках, и с чистыми волосами, убранными в аккуратный хвост. На секунду — первую секунду — Лейт просто не узнаёт его. За привычным образом и привычным эпатажем, такой Эмерсон попросту не просматривался. Никак не мог угадаться. Тишина после скрипа двери затягивается, и Барретт, ничего не дождавшись, сам поднимает голову. Ремингтон не считает себя романтиком, но видит в его взгляде сотню эмоций, и вдруг думает, что так выглядит сад, спалённый летним сухим зноем, когда смотрит на грозовую тучу. — Я не звал тебя, — холодно и грубо говорит Эмерсон, и красивая метафора рушится. — Вали. Не говорил так даже тогда, когда Ремингтон его игнорировал, когда ссорился с ним, пытаясь разорвать их отношения, даже когда оскорблял его — не говорил так. — Я хочу спросить! — сам для себя неожиданно выкрикивает Лейт. — Спроси и вали, — усмехается Эмерсон и опускает взгляд в книгу снова. — Ты сказал, искусство — грязное дело. Почему? — тихо говорит парень. Та самая встреча, из-за которой всё пошло наперекосяк. Он хотел об этом спросить. Это было в плане, который пошёл насмарку. — Искусство — это душа. То, как ты смог выплеснуть её, — приглушённо произносит Барретт, не отрываясь от страницы. — А наши души грязны. Кому, как не тебе, знать это? — Я хотел бы очистить её, — шепчет Ремингтон. Шепчет, хотя хотел говорить вслух. Хотел — уверенно и чётко, дать понять, что признал свою ошибку и, вообще-то, не только признал… — У меня для тебя… Вроде как, сюрприз есть. — Что ещё ты украл у меня? Может, моё имя? — одновременно надменно и сломлено интересуется тот. Бьёт под дых всего-то парой слов и тоном. — Нет, тебе… Понравится, клянусь. Пойдёшь со мной.? — безнадёжно просит Ремингтон, предчувствуя любимую его ухмылку. — Я твою куртку принёс… Ухмылки не следует. Барретт пожимает плечами, откладывает книгу. Когда его куртка снова оказывается на нём — это выглядит правильно, словно он стал снова немного самим собой. Ремингтон надеется, что мужчина не ударит его, когда подходит и расплетает его дурацкий хвостик. — Ты вымыл голову, — неловко смеётся он, пытаясь разрядить обстановку, и чувствует себя Эмерсоном. Во все те моменты, когда он эпатировал, выпендривался и кричал, стараясь растрясти самого Рема на эмоции. И тоже не получалось. Они выходят в тишине, он ждёт, пока Барретт закроет квартиру. Молча — в лифте и даже в метро, которое тот так любил раскритиковать погромче. А теперь молчит. Кажется ненастоящим, картонной версией себя самого. Все те дни, что Ремингтон не знал, жив ли художник, тот жил в его голове. Каждое воспоминание, в котором не было подсказки, оставалось пересмотренным фрагментом их отношений, рассмотренным во всех вспомнившихся мелочах. И — то ли чувство вины сыграло роль, то ли это было и раньше, но пряталось — Ремингтону дико хотелось всё это вернуть. Пускай Барретт напивается — хоть лёжа в его постели, пускай читает ему свои лекции — он хоть записывать будет, разгребать на смыслы и цитаты. Всё ведь было правильно. И Эмерсон — талант, который незаслуженно вышвырнули на улицу. Не виноват. Зато Ремингтон виноват в том, что тоже не верил в него. Он всё-таки приходит к выводу, что это чувство жило в его душе ровно с того дня, с той секунды, когда он развернул первый лист с картиной Барретта. Что с того момента смотрит на него совершенно иначе. И, чёрт, кажется, это далеко от дружеского восхищения. За неделю в шкафу застаивается запах — масляная краска, сигаретный дым. Эмерсон проникает парню под кожу незаметно, а тот и рад этому… Выставка открылась ещё вчера, пережила основной наплыв репортёров и критиков — а сейчас, утром, только открывшая свои двери сегодняшнему дню, галерея свободна от посетителей. Ремингтон оплачивает вход — хотя Барретт мог бы просто показать паспорт. Но Лейт не уверен, что у мужчины с собой документы. Да и тогда всё слишком рано раскрылось бы. Эмерсон молча стоит рядом, осматривается и наверняка строит умозаключения. А ещё — Ремингтон чувствует — он заинтересован. Они проходят через холл — Барретт оглядывается по сторонам, зацепляется за какие-то картины, но не останавливается. Ремингтон не может сказать наверняка, гордость ли это, или он действительно настолько сломлен. Так или иначе, Эмерсон плетётся за парнем с наигранно безразличным видом и останавливается только тогда, как останавливается тот. И медленно поднимает взгляд на свою собственную картину. — А ты действительно… — начинает было Барретт, не особо всматриваясь, но Ремингтон тыкает пальцем в крошечную табличку рядом. Где автором работы означен совсем не он. — И правда моё имя украл, — каким-то пустым тоном заканчивает художник, глядя на своё собственное на табличке. — Это для тебя, — резко говорит Ремингтон и отворачивается, разочарованный. Он ждал шока, восторга, благодарности, он хотел увидеть всё это в глазах Эмерсона, понять, что смог сделать что-то для него — сделать его счастливым… Но вот — он выкинул свой козырь — а его побили тишиной. Всё это вообще выходит быстро, смято и не так, как планировалось, не так, как вышло бы в книге с хорошим сюжетом. Барретт смотрит на картину всё так же совершенно пусто и как на чужую, словно не узнаёт. Поэтому Ремингтон продолжает, уже не зная, на что надеется. — Я в них сразу поверил, — впервые за сегодня это совершенно отчаянная импровизация. — Во все, не сомневался в них. Просто… Повёл себя по-скотски… Да. Думал, ты даже не узнаешь… Но я тогда подумал: он может быть известным, он создаёт шедевры… И я ошибся, сделав, что сделал, но, видишь, не ошибся в тебе. В твоих картинах… Эмерсон! Тот, до этого стоявший будто безучастно, вздрагивает и поворачивается по нему. С задержкой — Ремингтон понимает, на какой рычаг нажал. «Ты», «алкаш», «Барретт», «абстракционист» — но никогда не Эмерсон. — Прости меня, — шепчет Ремингтон. — Я что хочешь сделаю. Я мудак, был мудак. Прости. Хочешь, на колени встану? И на лице мужчины загорается лёгкая, привычная ухмылка. — Встань, — говорит он. И всё. Вот так. Он говорит, и Ремингтон опускается вниз. А тот почти сразу перехватывает парня за плечи и заставляет встать, колюче глядя ему в глаза. Тянет в объятия — как и в первый раз, непривычно и неуклюже, и Ремингтону щекочут щёку его необычно пушистые волосы. — Если ты думал, что я прощу тебя, то чёрта с два. Ты вор, ты предатель, — в плечо ему торопливо говорит Эмерсон, но не отпускает. — И прощать тебя, о, чёр-та-с-два, ты не заслуживаешь. Что-то ещё ты украл. Не возвращай. Лейт не совсем понимает, но что-то тёплое клубится внутри, там, где неделю был колючий лёд. Они расходятся у галереи — Ремингтон бежит в колледж, чтобы ещё явиться хоть на одну пару, но в голове у него сумбур, а Эмерсон едет домой, оставив парня разбито-радостным. Обещает подумать. И уже на следующий день в наглую встречает его у колледжа. Волосы не вымыты, а под курткой — какая-то уже знакомая Ремингтону рубашка. Только трезвый, кажется… — Мы сегодня пойдём кое-куда! — обещает он. И они идут — чёрт знает пока, куда именно — к метро. Эмерсон почти такой же, как обычно, только ходит чуть ровнее. Вполне решительно сбегает вниз по эскалатору, отталкивая людей, имевших несчастье подвернуться. Впрочем, это тоже как обычно. Только Ремингтон, хоть ему и неловко, на этот раз не заставляет его дожидаться внизу. Неприятно осознавать, но Ремингтон чувствует себя отличником на первой пьянке, соглашаясь на давно продиктованные Барреттом правила игры — всё-таки выходя на его сцену. «Почему он не верил в них?» — уже в вагоне быстро набирает он и отправляет сообщение Шай, пока Эмерсон роется в своём телефоне, через навигатор рассматривая карту города. «Он ранимее, чем ты думаешь. Скажи ему один раз слово — он запомнит. Он, кажется, доверяет тебе. Будь аккуратнее с ним» — всё это — в ту же минуту, отдельными сообщениями, отвечено, видимо, в спешке. «Спасибо!» — с чувством пишет Ремингтон и прячет телефон.

***

— И что ты слушаешь? Hey Violet? — смеётся Барретт, когда парень, взяв из его рук маркер, выводит на стене первое, пришедшее в голову, — «O.D.D.» Они оставляют своего рода «след в истории» на стенке подъезда — в одном из высотных домов того самого «гетто», в каком Ремингтон представлял квартиру Эмерсона. Что ж, ирония в том, что всё равно Барретт привёл его сюда. На лифте они наверх не едут, мужчина объясняет это тем, что лифт — вполне статичен в плане наскальной живописи, а вот стены подъезда «проведут» их «сквозь историю». И они действительно обсуждают прогресс культуры и искусства от первого этажа к восьмому. По ходу разговора мужчина разъясняет методы художественного анализа — снова с огнём в глазах, и Ремингтон мог бы учиться у него. А ведь он когда-то ляпнул об этом… Барретт останавливается и осматривается на очередной площадке, а потом подходит к окну и, открыв его, закуривает. Садится на подоконник, закинув на него ноги и вытянув их наискосок. Вид на промышленный район с восьмого этажа — почти завораживает оттенками серого. И снова падает снег. — Я сяду? — осторожно спрашивает Ремингтон, и мужчина молча сдвигает ноги, освобождая немного места на подоконнике. Получается немного неудобно, но ему плевать. Потому что Барретт снова подпускает его к себе. — Я подумал, — спокойно говорит парень, глядя вдаль, за окно. — Я хочу забрать назад кое-какие слова. Эмерсон усмехается и приподнимает брови, но не высказывает своих мыслей об этом — хотя уж наверняка они у него есть. Ремингтон хмурится и трёт пальцами переносицу. Говорить внезапно становится сложно. — Я лучше бы считал своим учителем тебя, чем кого-то другого, — быстро произносит он и ещё напряжённее смотрит на горизонт. Признавать свои ошибки вообще тяжело, особенно когда высказал их этому же человеку — тем более в порядке оскорбления. — Спасибо, — вот так, просто откликается Барретт и замолкает ненадолго, затягиваясь и выпуская дым в окно. Ремингтон смотрит куда-то далеко, сжав губы, а Эмерсон смотрит на него. Мальчишка украл его душу дважды. И часть её — вернул, а часть — держит до сих пор и даже извиняться не станет. Потому что этого и не надо. — Значит, я учитель? — хмыкает он и наклоняется вперёд, чтобы дёрнуть Ремингтона за рукав. Тот улыбается уголком губ и искоса смотрит на мужчину, но его лицо всё равно выражает какой-то мыслительный процесс. — Не только, — вздыхает наконец он. — Хотелось бы, чтобы был не только… Он ждёт какой-то реакции от Барретта, но тот и не думает пытать его вопросами вроде «Кто ещё?» Понимает и так или не хочет понимать? Или ждёт чего-то ещё? Ремингтон не может считать эмоции с лица мужчины, хотя часто раньше это удавалось. Он не сказал бы, что алкоголь тогда выпускал на волю эмоционал Эмерсона, но всё же усиливал его, делал всё контрастом… Тот всё ещё сидит, наклонившись к нему, почти близко, и держит его за рукав — не крепко. — Давай так… — Лейт морщится, но берёт себя в руки. — Я люблю тебя. Что будешь делать? На минуту повисает тишина, в которой где-то далеко внизу открывается дверь, шаги взбегают по лестнице. Гудит, ворочаясь в шахте, лифт, вызванный кем-то на первый этаж. — Дурак ты, студент, — шепчет Эмерсон и, протянув руку, ведёт грубоватыми подушечками пальцев по его щеке к виску, убирая в сторону чуть отросшие волосы. Медленно соскальзывает пальцами вниз, на его шею, и Ремингтон не дышит вовсе, только смотрит во все глаза, когда он слегка сжимает его горло. — Я тебя сломаю. Будь нормальным, — требует Барретт. — А та девушка? — севшим голосом спрашивает Рем. — Её не сломал? — Она — подруга. А ты… — тот качает головой. — А ты что делаешь? — Люблю, — нахально повторяется Ремингтон, глядя ему в глаза. Слегка першит в горле, Эмерсон всё ещё сжимает пальцы, и парень просто ловит себя на том, что не хочет, чтобы он их разжимал. Но, чёрт знает, когда это успевает произойти — чужая ладонь оказывается на затылке — резко толкает вперёд, и Эмерсон целует его. Остервенело и горько. Неудобно. Ремингтон не мог и мечтать об этом. — Поехали? — тихо предлагает Барретт, уже когда им начинает не хватать воздуха. — К звёздам? — кривляет «Титаник» тот, и оба смеются — немного нервно. Спускаются по лестнице, малозначительно обсуждают какое-то граффити с четвёртого этажа, и за этим доходят до метро, и едут — к Ремингтону домой. Это как-то подсознательно выходит. — Не набросишься на меня сразу у двери? — эхо разносит насмешливый голос Ремингтона по подъезду, как и звон ключей. В их связке один — от сгоревшего чердака. Украденный. Судьба, в какой-то мере. — После метро нужно руки вымыть, дитё, — смеётся Эмерсон. — А тебе… — Я понял! — огрызается Рем и пихает его локтем в бок, скрывая смущение. Сколько бы ни огрызался — постоянно это делал. И всё же — оба знают, что будет, и оба знают, что это будет. Но, закрываясь в ванной, Ремингтон чувствует себя немного не готовым…

***

Эмерсон оказывается неожиданно грубым. Когда Ремингтон думал, что Барретт — просто импульсивный, когда Шай говорила о его ранимости и хрупкости… Это всё создало ложное ожидание. Которое, наверное, должно было разрушиться ещё там, на подоконнике восьмого этажа… Но Ремингтон тогда почему-то не прочувствовал. Он чувствует это с первым вкусом крови на губах. Когда Эмерсон стягивает с него футболку, но оставляет его руки прижатыми к стене сверху, и с вампирским рвением вгрызается в его губы — тогда только становится понятно. Но, в целом, поздно. Да Ремингтон, вообще, и не против. Не против, когда его резко опускают на кровать — но всё же, не кидают — определённая грань между сумасшествием и эстетикой. Наверное, Эмерсон таким и должен быть. Он впивается новыми укусами в его шею, заставляя парня тихо стонать от боли, которая в крови перемешивается с удовольствием и течёт по венам. Ремингтон чувствует себя игрушкой в его руках, но если это Барретт имел в виду, когда говорил, что сломает его, то он согласен тысячу раз. Согласен на вновь обездвиженные руки, крепко прижатые одной чужой к подушке — Эмерсон так же неожиданно сильный, чёрт бы побрал его образ, скрывавший это. Согласен на прокушенную до крови кожу над ключицей и согласен на то, с какой яростью его лишают остатков одежды. Вообще на всю жестокость. Потому что она ему глаза застилает пеленой удовольствия. Эмерсон заставляет его смотреть ему в глаза. Грубо растягивает, выбивая тихие вскрики, и заставляет смотреть на него. Ремингтон сгорает от стыда и восторга. И уже позже, несколько минут или пара вечностей, что не принципиально, когда Эмерсон вбивает его в постель — буквально вбивает, потому что с каждым толчком парень чувствует, будто куда-то проваливается — это слишком сильно, слишком приятно, всё это слишком… Если тогда он сгорал, то теперь он не знает. Взрывается, словно сверхновая, возможно. Нет, взрывается тогда, когда электричество внутри перескакивает за черту — вспышка. Когда Эмерсон снова сжимает пальцами его горло, отпустив руки. Когда слишком становится чересчур… А потом падает. Чувствует себя сверхновой в открытом космосе. Последствия Большого Взрыва разносят всё дальше объекты во Вселенной. Эмерсон через какое-то время встаёт, чтобы открыть окно — Ремингтон лишь чувствует, что остался один, потом холод на открытой коже и отголосок горчащего запаха — закурил. Но Лейт ещё слишком далеко, чтобы вдумываться. А ведь подумать только — он даже не против того, что Барретт ходит по его квартире, делает в ней что-то: уходит на кухню, гремит шкафчиками, включает воду, возвращается — и Ремингтон чувствует прохладную, влажную ткань, касающуюся кожи. Он лениво приоткрывает глаза, слабо улыбается и порывается сесть, но Эмерсон лишь усмехается в ответ. — Лежи уже, — шепчет он. Ремингтон не спорит. Эмерсон заканчивает вытирать его и снова выходит из комнаты, возвращается, когда парень уже почти засыпает, и гасит свет. За окнами ложится на город вечер, а усталость, перемешавшись с расслабленностью в цельное расплавленное настроение, гонит под одеяло. Ремингтон сквозь сон жмётся ближе к Барретту, когда тот забирается в постель и укрывает их обоих… И проваливается в сон почти в ту же секунду.

***

Он просыпается утром, утыкаясь носом в грудь мужчины, которого три месяца назад посчитал мерзким, проходимцем, пьянью, занозой, от которой никак не мог избавиться… Тело болит слегка, и не хочется представлять, как абстракционист вчера разрисовал его ключицы и шею. На периферии чувствуется запах масляной краски и сигарет. И Ремингтон понимает, что всё-таки счастлив.