Я буду любить тебя вечно

Запомни этот момент, Запомни меня Навсегда Моментов ценнее нет, Когда пробегает искра.

      Любовь ручейками переплетала между собой жизнь и сердце Онегина. Все становилось таким светлым, что даже начало казаться чем-то нереальным. Солнце слепило глаза с наступлением очередного лета. Он был настолько влюблён, настолько одурманен этими чувствами, что счастье било со всей дури, вызывая приятное головокружение. Отовсюду лилась музыка, везде было искусство, ведь Володя смог подарить ему палитру со всеми красками этого мира. Первый цвет — веселье, второй, более яркий, — любовь, третий — смех, четвёртый — свобода. И таких было бесконечно много, а может Евгению просто так казалось, ведь когда рядом Ленский, все становится в разы лучше. Он любит заплетать его волосы в косы и слушать, как тот читает. Вплетает цветы и разноцветные ленты, пока под Володиными пальцами прогибаются клавиши, ластятся и создают волшебство.       Вова целовал до детской дрожи в коленях, а Онегин обнимал его за талию и кружил в воздухе. Серебристый смех разливался по светлой комнате, залитую солнечным мёдом, таким же сладким и ароматным, как реальное угощение. Они растворялись, взлетали и падали вниз вместе, крепко сжимая друг друга в объятиях. Женя целовал его руки, Вова рисовал ромашки на его запястьях.       Всё стало иначе лишь по возвращении в Россию, откуда надо было забрать свои вещи, ведь задумка переехать в тот миленький город у моря казалась замечательной. Красногорье ничуть не изменилось, только соседи окружали повсюду: «Ах, где вы были, откуда такие счастливые?» — мужья отмалчивались, с улыбкой переглядываясь. Евгений не сразу заметил изменения в поведении Володи, а когда заметил, как нервно тот перебирает клавиши пианино, немного фальшивя, то сразу задался вопросам — что могло произойти? Прошла неделя, а Володя до сих пор опечален и молчит. Встаёт с утра пораньше, идёт гулять, затем садится за инструмент или же рисует. Онегин перепугался — жёлтые цвета исчезли. Ленский рисовал леса, какие-то дороги, небо темное и затуманенные поляны — ни цветов, ни зелени, ни-че-го. Словно стёрли всю радость, оставив после себя едкую меланхолию. В их доме больше не звучат мажорные сонаты, и не восторгаются своей любвеобильностью стихи. Ленского будто подменили — не было больше той детской улыбки, и смеялся он с какой-то натяжкой. И на все вопросы молчал, молчал, молчал. Мотал головой и отнекивался прибитым «Всё хорошо». Но Женя не дурак. Видит, как мутнеют глаза возлюбленного, видит, как погасает в нем та самая искра, что ещё месяц назад сверкала самой яркой звездой на ночном небосводе. Всё стихло, а потом, одной безлунной ночью, Евгений проснулся оттого, что услышал, как Володя, сгорбившись на краю кровати, сидел и тихо плакал, время от времени хлюпая носом. По телу Онегина пробежала дрожь. — Володь? Что случилось? — шепчет, потирая сонные глаза. Ленский, наверное, не думал, что разбудил, а потому вздрогнул, нервно, будто в припадке начал качать головой: — Всё в порядке. Просто кошмар приснился.       Онегин прижал дрожащего юношу к себе, и тот сразу поник, схватившись за его руки, как за спасательный круг. Тянулся всем телом, но они оба чувствовали этот забор, который образовался между ними после приезда. Женя гладил Вовины кудри и сам хотел плакать и кричать — что случилось, любовь моя?! Это «все в порядке» не успокаивало, а лишь вбивало то самое притупленное осознание, которое за секунду превращается в лезвие и режет прямо по спине, вырезая калиграфическим почерком: Он. Тебе. Не. Доверяет. Евгений сглотнул, но обнял Ленского крепче, чувствуя, как тот бьётся чуть ли не в истерике, не в силах справиться со своими эмоциями. В ту ночь никто из них так и не заснул.       Онегин страдал в своих размышлениях: неужели Вова разлюбил его? Умер кто-то? А может, сам Вова заболел и теперь умирает? Все эти мысли настолько угнетали, что мужчина от безнадежности начал опять подолгу смотреть на камин, но уже без вина — чай полезнее, чай лучше. Губы его дрожали, а сердце, подобно бомбе, скоро взорвёт грудную клетку, и всё взлетит ввысь. Но упадёт уже не в цветы, а в ядовитую лужу. Кровь превратится в вязкую смолу, и бедный влюблённый дворянин просто утонет в ней, так и не узнав всей правды. Володя перестал кушать, а по вечерам молча присаживался к Онегину на диван и засыпал. Женя гладил его по волосам и боялся, что надави он чуть сильнее, просто сломает — пойдёт трещина от затылке и по всей спине, а потом лишь прах и оставшиеся блокноты со стихами. Вова улыбается вяло, а Жене снятся то плохие сны, то вновь вспоминается их солнечный отдых, когда они целовались со страстью, а Володя смеялся громко-громко. Это были самые чудесные несколько месяцев — жаркий климат, палящее солнце, синее небо и море с высокими волнами. Щекочущий ступни песок и вкусные эклеры из булочной за углом. Пианино в глубине цветочного парка, весёлая ребятня, та самая шляпка, которая сейчас лежит на комоде и которую Евгений часто надевает, ведь это Вова её выбрал! Вова её подарил! Новость Ленского прогремела как гром средь бела дня. — Какая ещё дуэль…? Бокал с шампанским выскальзывает из ослабевших рук и падает на пол, разбиваясь на мелкие кусочки. Желтоватая жидкость замочила паркет, но мужчину словно пригвоздили, и тот стоял как вкопанный. Сердце пробило такой кульбит, что стало даже больно — в районе грудной клетки начали увядать цветы. Ромашка за ромашкой, одуванчик за одуванчиком: все начинало умирать. Ленский стоит ни живой, ни мертвый — на глазах слезы, щёки красные, а руки дрожат. — Он назвал нас с тобою… Содомитами… Жень, он назвал нас сумасшедшими и больными людьми… — Володя плакал навзрыд, прижав руки к груди. Неужели и его цветы начали погибать? Вздор! Володин сад будет жить вечно. Для Онегина это была самая худшая новость из всех, что он когда либо слышал: какой-то аристократишко оскорбил их отношения, а Вова кинул тому в лицо свою перчатку. Боль растекалась по венам, отравляя органы. — Любовь моя… — голоса своего не узнавая, мужчина обнимает мальчишку, утыкаясь носом в смоляную макушку. — Не переживай, все будет хорошо. — Я дурак… Я так тебя люблю, Женечка, ты даже представить себе не можешь. Я люблю тебя больше всей этой жизни! Пожалуйста, не обижайся на меня, я- Онегин обхватил руками заплаканное лицо Володи, заглядывая в наполненные печалью глаза: — Да что же ты говоришь такое?! Я не имею повода на тебя обижаться! Ты ни в чем не виноват, а тот болван просто невоспитанный идиот! Володенька… — мягко целует, хоть и знает, что это не поможет. — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…       Володя содрогался, срываясь на шумные всхлипы, от которых у Онегина сердце сжималось. Солнце заходило не только на небе, но и внутри. Без заката. Просто сразу наступила тьма, с ней и мороз прошёлся по коже. Онегин всем телом ощущал, чувствовал Володин страх. Вот и причина столь длительного молчания — дуэль. Евгений много раз участвовал в дуэлях, и как видно, вполне успешно. Но Ленский — нет. Не было причин стреляться, а сейчас этот мальчишка готов рисковать своей жизнью во имя любви. — Пожалуйста, всё будет хорошо… — Я люблю тебя, Жень. Они немного посидели в тишине, а потом Евгений отвёл его в спальню, где достал из шкафа аккуратную коробочку, перевязанную золотистой атласной лентой. — Я помню, с каким восхищением ты смотрел на то платье, у тебя глаза тогда светились, честное слово… Я купил его тебе, чтобы подарить на годовщину, но… Знаешь, я хочу, чтобы ты примерил его сегодня. Оно очень красивое. И ты очень красивый. Нет, нет… Ты самый красивый, mon cher, — горячие слезы стекали солеными струйками и капали на пол. Евгений плакал и с обожанием глядел на Володю. — Женечка… Краски сгущались в черную массу. Широкая, но грустная улыбка расплывается на лице Ленского и тот слегка смеётся, хлопая ресницами. То самое платье, что тогда в единственном экземпляре висело в самой последней лавке, сейчас нежило руки. Володя улыбался и плакал, пока что-то светлое заслоняло собой плохое в его груди. — Примеришь?       Ленский кивнул, и уже через пару минут красивый кружевной воротничок так прекрасно подчеркивал тонкие ключицы. Цветочный подол струился вниз. Вова тяжело дышал, не отрывая глаз от зеркала — глядел, даже, кажется, любовался. Крутился, поворачивался, чтобы понять, что чувствует, а Евгений, стоящий чуть поодаль, смотрел глазами полными любви. Он любит Володю любого, будь тот в брюках или в юбке, все равно оставался и остаётся самым чудесным на свете человеком. Онегин восхищался, поражался, как этому музыканту подходит все! С усмешкой вспомнил фразу «подлецу всё к лицу» — но Ленский никогда не был подлецом. Подлец тот, кто осквернил их чувства и заставил совсем юного помещика разозлиться. — Я тебе нравлюсь? — повторил юноша тот самый вопрос, который задал ему тогда Евгений, примеряя шляпку. Онегин рассмеялся сквозь бликующую пелену на глазах, подходя ближе: — Всегда. — поцеловал Вову в затылок. — Пожалуйста, пообещай, что когда я умру, то ты не сделаешь с собой ничего, — всхлипнул поэт. Онегин оторопел. Где-то в животе свернулась пружина, больно-больно царапая своими краями сосуды. — Не смей так говорить! Слышишь? Даже не вздумай! Всё пройдёт хорошо, Володенька, пожалуйста… Не думай о таком, я же… — язык заплетался, и Евгений не мог сказать чего-то внятного. — Я только прошу тебя, Вов… По щекам Ленского вновь полились слёзы. —… Не оставляй меня.       Евгений зарыдал во всю: он не может потерять Вову… Не может! Прижимая мальчишку к себе, он не мог, не хотел, отказывался верить, что уже завтра его может не стать. Кровь прольётся, но Онегин лучше выхватит пистолет и самостоятельно пристрелит того самого дуэлянта, чем позволит отнять у него Володю. Плохие видения лезли в голову сами собой, и Онегин в неверии мотал головой, все крепче обнимая мальчишку. Водил руками по спине, локтям, шее, словно пытался запомнить напоследок, и от этих мыслей бросало не то, что в дрожь, а в такое состояние, когда боль в груди раскалывает всё тело — бьёт, колотит, пинает, а в голове — темнота. Все хорошее рассыпалось, оставляя лишь нечеткие, но такие сладкие моменты блаженства. За окном уже давно село солнце. В комнате погасили радость. Тихие рыдания разрезали комнату острейшим лезвием, убивая все самое хорошее. «А ведь всё было так хорошо…» — думалось им обоим. Если бы они не приехали, если бы остались там, в тёплом краю, то ничего бы не произошло — Вова бы сейчас музицировал, а Женя, читая книгу, слушал бы музыку, пленящую его пылкое любящее сердце. Сейчас же сердце не пленит — его мучает мысль о том, что никто не заслуживает смерти, а Вова не заслуживает вообще ничего плохого. Ленский заслуживает этот мир. Но этот мир не заслуживает Ленского.       Сколько грязи и просто отвратительных вещей таится в каждой глубинке Земли, сколько ненависти, войн и боли впитал каждый город, представить страшно. Но Онегин знал одно — где Вова, там и свет. Ленский подарил ему любовь, подарил себя и счастье, хотя все это синонимы. Ленский показал ему, что значит любить, и Евгений должен отплатить ему тем же. Сердце билось, и Евгений почувствовал, как намокла ночная рубашка. Вова уже чуть ли не завывал. Им обоим было страшно: Володя боялся умирать, Евгений же — боялся потерять Володю. Ленский был тем, кто вытащил его из тьмы. Не может же он быть тем, кто толкнет его туда обратно? — Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю… — шепчет мужчина в полубреду.       Володя не заслужил смерти — слишком юн, слишком любим и слишком прекрасен, чтобы покидать этот мир на девятнадцатом году своей жизни. Онегин просто не мог принять тот факт, что Володи не станет. Не будет больше стихов, не будет немецких ругательств, не будет акварельных разводов на полу… Утихнет не только музыка, но и Женино счастье. Пианино вновь будет пылиться, и все вокруг будет напоминать об одном мальчишке, что перевернул жизнь этого столичного мужчины с ног до головы. О нём можно писать песни. Если бы Евгений мог играть, то он бы посвятил ему столько произведений, насколько бы хватило фантазии и вкуса души. Ленский тихо заговорил: — Прости, что не рассказал раньше. Я боялся. Я — трус? — Нет, Вова. Ты просто боялся. Бояться — это нормально. Все в порядке. Я не злюсь. Спустя пару минут Вова спросил: — Почему ты полюбил меня? Онегин улыбнулся, целуя мальчишку в лоб. — Потому, что Вы, Владимир Романович, показали мне, что такое любовь. Ты сделал мою жизнь лучше, а я хотел сделать тебя счастливым. — Ты — моё счастье. — А ты — мой свет среди всей этой гнили. Я никогда тебя не отпущу, слышишь?       Володя кивал быстро, неуверенно, всхлипывая забившимся носом. Поглаживал пальцами Женины ладони, глядя тому в глаза: — Когдя я тебя встретил, я точно понял для себя одно — я обязан с ним подружиться. Ты выглядел одиноким и отстраненным, ты казался таким… Другим. Таким непохожим на остальных, и я захотел дружить с тобой. Сначала ты, конечно, не верил в это, сторонился и меня, я помню, но как же я радовался, когда ты позвал меня на конную прогулку. А потом как-то закрутилось, завертелось, и я понял, что ты особенный. С тобой хотелось не просто дружить. Хотелось всегда находиться с тобою рядом, ведь ты любил искусство, любил гулять, любил читать и… Как потом оказалось — любил меня. У меня голова кругом ехала, честно. В тот день, когда ты признался, я чувствовал себя настолько счастливым, что… Ах, я даже слов подобрать не могу. А когда я уезжал в Германию к родителям, они только и спрашивали о тебе: «А какой он, твой Женя? Что он любит? Откуда? Сколько ему лет? Он тебе нравится? Ты нас познакомишь?» — и я рассказывал им всё. Ты им так понравился, так понравился! Я… Жень, я просто, черт… Я очень тебя люблю, слышишь? Очень и очень. Ты поверил в меня, подарил мне свою любовь и стал частью моей жизни — самой солнечной частью, Женя. Ты невероятный. Твоя мама бы гордилась тобой, ведь ты вырос достойным человеком. Она, наверное, смотрит на тебя с небес и улыбается, думая, мол, это мой мальчик… Она любила тебя, и я любил, буду любить тебя всегда! Те пара месяцев на море были чудесными. Это было лучшее время в моей жизни потому, что я был с тобой.       Под конец Володин голос сорвался на шёпот. Онегин слушал с замиранием сердца, пытаясь понять — а дышит ли он вообще? Время словно остановилось. Они оба были загнаны в клетку, прутья которой застыли намертво, и лишь завтрашняя дуэль, окрашенная розовой пастелью рассвета, отдаст ключ от заточения. Евгению никогда не было так страшно. Он боялся потерять Володю, боялся и знал, что если Володя уйдёт, то он потеряет себя. Кто он без Ленского?       Аристократ, помещик, одинокий мужчина, чье сердце черство и неспособно любить. Вова сделал то, чего другие не смогли: не только забрал сердце Онегина, но и отдал своё взамен. Женя боялся — сейчас он обнимает плачущего мальчишку, чье сердце завтра может либо пережить самую жуткую в мире муку, либо остановится навсегда. Вова не станет забирать его обратно. — Ты — самый лучший человек, Вов. Спасибо, что смог подарить мне лучшие мгновения, но знаешь что? Завтра ничего не закончится! Ты выживешь! А потом мы соберём вещи и уедем обратно к морю, только уже навсегда! И всё будет хорошо. Мы будем жить счастливо — ты будешь играть мне на пианино, а я буду читать тебе на французском. Володя… — А если я буду носить это платье…? — юноша провел руками по подолу, слегка улыбнувшись. — Я всё равно буду тебя любить. Ты прекрасен, mon cher. — Да, ты прав, — всхлипнул Ленский, утирая глаза, — дело пяти минут, а потом мы уедем, и больше никогда сюда не вернёмся. — Именно так. А в августе съездим к твоим родителям. — Они будут очень рады. Они любят тебя, Жень. — Они чудесные люди. — Ты тоже. — Я так рад, что встретил тебя… И твои стихи никогда не казались мне чем-то мыльным. Ты писал о том, что чувствовал, и это самое главное. Мне нравились твои стихи. И музыка, и рисунки. Ты — человек-искусство, а я — самый везучий, ведь ты достался именно мне. Вова улыбнулся, касаясь пальцами Жениной щеки: — Ты, получается, вор. Украл меня и никому не отдаёшь. — А разве я должен отдавать то, что люблю? — на языке вертелось горькое «отпускать», но Евгений лишь грустно усмехнулся, любуясь своим искусством. — Я так тебя люблю… — переплетая пальцы второй руки с пальцами супруга, Володя хотел прикрыть глаза, но нельзя — он хотел запомнить все родинки, все ресницы, каждую прядку русых кудрей. — Ты — лучшее мгновение, Вов. Ты — лето, ты — тепло, ты — те самые подсолнухи, хотя нет… Ты — солнце, а я — подсолнух, который тянется к тебе.       Такое сравнение подходило сюда больше всего, ведь Онегин знал — если солнце погаснет, то и подсолнух, которому не к чему будет тянуть свои соцветия, потухнет вместе с ним. Пока солнце светит, подсолнух жив. Подсолнух не может без солнца также, как Женя не может без Ленского. Страх вперемешку с любовью осел в спальне, пробирая до самых костей. Это был худший страх, который вообще может существовать. «А что скажут родители Ленского?» — невольно подумал Онегин. Скажут, что не уберег… Что погубил и позволил тому уйти. — «Если мама смотрит на нас с небес, то Вова встретится там с ней… Он тоже будет смотреть на меня…» Слёзы намочили ресницы и покатились вниз. Безысходность давила, сжимала, ломала бедные кости и не давала успокоиться хотя бы на пару секунд. — Не бойся, Вов… Всё. Будет. Хорошо. Ленский слабо кивнул: — Всё будет хорошо.

***

      Но всё закончилось совершенно не так хорошо, как планировал Евгений. Казалось, его оглушил не выстрел пушки, а удивлённый вскрик Ленского, который тут же рухнул в траву. — Вова! Ленский выстрелил сопернику в ногу, зато тот попал прямо в цель — в животе зияла дыра, и рубашка окрасилась в багровый. Онегин плакал, ничтожно крича и придерживая рукой скользкую рану: — Вовочка, Вовочка, успокойся, всё хорошо. Сейчас позовут врача, только не закрывай глаза, хорошо? Надежда задыхалась с каждой секундой. Ленский тоже плакал, но при этом слегка улыбался. Поднёс окровавленную ладонь к Жениному лицу и нежно погладил: — Помнишь, я говорил тебе о жизни после смерти… — сплюнув сгусток крови, Володя продолжил: — О следующих жизнях, когда мы переродимся. Я вижу свою следующую жизнь с тобой, слышишь...? Голос становился всё тише, наполняясь болезненным хрипом. Онегин держал его за руку, пока мокрая пелена застелила глаза. — Мы встретимся… Я хочу провести все свои следующие жизни только с тобой, Жень! Я тебя найду, слышишь? Это ещё не конец… — Володя, пожалуйста… — Мы встретимся и начнём все сначала, вот увидишь! Спасибо, что подарил мне любовь… — кожа сильно побледнела, и юноша еле дышал. Небо, как и трава вокруг, было красным со светлыми проталинами. Солнце всходило. — Мы встретимся, встретимся и вновь будем любить, Жень. Поверь мне. — Я верю, верю… — сквозь всхлипы и обреченное рыдание шептал Евгений, трясясь всем телом. — Спасибо, что научил меня любить. Я найду тебя даже в следующей жизни, Вов! Найду! Облака будто сгущались, и прохладный ветер колыхал русые волосы, направляя их в заплаканные мокрые глаза, которые с болью смотрели на умирающее тело, чья душа никогда не умрёт. — Я люблю тебя… — прошептал Ленский, карие глаза закрылась, а грудь перестала вздыматься.       Онегин завыл, стукнув кулаком о землю. Плевать, что секунданты смотрят, плевать, что противник стоит и ехидно ухмыляется. Евгений знал, что они встретятся, ибо по другому быть не может. Раз пообещал найти, то найдёт, но то будет в следующий раз, в совершенно другом времени и, возможно, веку. В этой же он потерял не просто друга, не просто талантливого музыканта, не просто потрясающего художника и любимого сына. Он потерял любовь всей своей жизни. Бездыханное тело Володи продолжало лежать на зелёной траве, и Онегин все глядел и глядел, будто ждал, что сейчас мальчишка очнется, но сердце уже остановилось, а разум отключился. Вовы больше нет. Но они встретятся, пусть и позже, но встретятся. И тогда всё будет хорошо. Евгений прикрыл глаза, взял в руки уже обездвиженную ладонь и оставил поцелуй меж пальцев. Встал и в последний раз посмотрел на Ленского, надеясь, что тот уже попал на ту самую солнечную сторону, о которой рассказывал ещё в прошлом году. — Я буду любить тебя вечно.

***

      Онегин звонко рассмеялся, когда Володя прыгнул на него, заключив в крепкие объятия. Ленский прижался щекой к его груди: — Пошли на выходных в кино? — Хм… Только если мы возьмём попкорн, — хитро улыбнулся Женя. — Карамельный? — Карамельный? — одновременно с ним спросил юноша, а потом громко засмеялся. — Мы точно соулмейты! Онегин пригладил Вовины кудри, целуя куда-то в висок: — Да… Раз мы счастливы сейчас, значит были счастливы и в прошлой жизни. Как думаешь? Девятнадцатый век, чёрные фраки, бояре, балы… — Мы бы все равно любили друг друга. — Мы были счастливы? За окном продолжала мести метель, и завывала вьюга. Зима ничего не жалела, а потому окно заморозилось, покрывшись белоснежным ажурным рисунком, который смог бы изобразить лишь искусный творец. Евгений крепче обнял Володю, чувствуя исключительно тепло. — Мы были счастливы и будем счастливы всегда.

Я буду помнить этот момент, Я буду помнить тебя Всегда. Дороже тебя никого нет, и не Было никогда.