Записки нелюдимого анестезиолога

      Анестезиологи для меня были достаточно стереотипными. Да и сейчас такими являются. Нет, это не общепринятый стереотип, он сложился у меня с детства. И любые стереотипы вряд ли неоправданные в какой-то мере. Когда я был ребёнком, я воспитывался долгое время исключительно женщинами, то есть матерью, бабушкой, двумя старшими сёстрами, когда они тоже подросли. Отца у меня не было, его не стало незадолго до моего рождения. Моя мать — хирург, рушащая мои стереотипы и о хирургах тоже. В общем, сёстры у меня к тому времени уже ходили в школу, бабушка в каком-то маленьком колледже работала вахтёршей, а вот со мной сидеть было абсолютно некому. Поэтому маман, как уважаемый человек, добилась у себя в больнице разрешения, чтобы я торчал на работе вместе с ней. Она меня сплавила в педиатрическое отделение, надеясь, что я там, может быть, буду играть с другими детьми, заведу первых друзей и мне будет весело. Нет, весело-то мне, конечно, было, но вот как только я впервые там оказался, я так перепугался, что закатил истерику. Я просто лет аж до двадцати был ужасно застенчивым, и началось всё это именно в этом возрасте, мне тогда было года четыре. Ну и тогда в моей жизни появился первый мужчина. Это мамин коллега анестезиолог, Томас фон Вальтер, он ужасно любил детей, и по какой-то случайности был неподалёку и успокоил меня. Да, так я себе завёл взрослого почти друга. В свободное время он таскался со мной по больнице, смотрел, как я ношусь по коридорам, потом брал с собой прямо в операционную (маман, кстати, была не против, она надеялась, что я стану врачом), там он чисто по приколу научил меня использовать анестетики не совсем по назначению (может быть я из-за этого и не вырос нихрена). В общем, из-за него я впервые и объявил лет в пять, что буду врачом. И никогда с тех пор от этой идеи не отказывался. Маман сказала, что хирургом мне не стать, потому что я слишком низкий (а как иронично, что она сейчас даже ниже меня), и я уже тогда решил, что стану, как свой большой друг дядя Томас. Ещё чем старше я становился, тем больше замечал, что Томас пытается кадрить мою мать. У него это так и не получилось, в итоге через какое-то время у меня появился отчим, которого я не люблю и всё. Потом, когда я уже в подростковом возрасте регулярно лежал в больнице со своими сострясениями мозгов, Томас признался мне, что ему действительно нравится моя мать, в том числе и из-за меня, но теперь оставил это всё и смирился, раз маман снова замужем. Я ему реально стал как сын, а он мне ещё по секрету сказал, что бесплоден и вдобавок не женат, а детей любит. Мне его жаль.       В общем из-за Томаса у меня сложился первый стереотип. Он был странным, высоким, чем-то даже Хартмана напоминал, хотя тот выше даже него (сейчас я в нас с Хартманом вижу маман и Томаса). Его коллеги были такими же. Далее мой стереотип досложился тогда, когда я был с Хартманом и его аппендицитом в больнице. Анестезиолог, что пришёл забрать его в операционную, говорил коротко и отрывисто, был достаточно молчалив и серьёзен, несколько даже мрачен, высокий и в бледно-синей хирургичке. Напоминал какого-то сумасшедшего доктора из фильмов, что приходит к человеку, что-то ему колет, и человек отключается. Этим мы, в принципе, и занимаемся. Ну и остаток стереотипа сложился тогда, когда я учился в ординатуре. Мой наставник, тот самый Генрих фон Розендорф, был абсолютно таким же, но только в нём ещё каким-то образом умещалась чуткость к пациентам и набор шуток на все случаи.       Я знал, что если стану анестезиологом, то нарушу свой же стереотип. Это я и сделал. По характеру я может и оставался таким же, но вот по внешности далеко от этого стереотипа ушёл. Но это и не важно, ведь я всё-таки люблю то, что делаю. И на то есть свои причины.       Розендорф в своё время начал вести небольшой дневник-сборник. Дело в том, что в анестезии используется много наркотических препаратов, вот без этого никуда. Летучие анестетики, к примеру, могут быть веселящим газом в малой дозе, то есть недостаточно, чтобы отключиться, но вот творить дичь под действием препарата можно начать. Я на себе испытал уже. Ну да ладно, я намеренно это на себе проверял, уж извините, что меня в детстве мамкин коллега научил некоторым плохим вещам. Я его обожаю за это. В общем, отходя от наркоза, люди по-разному начинают себя вести. Кто-то блюёт, кто-то просто лежит как овощ, кто-то продолжает спать, а кто-то начинает творить ту самую дичь с остатками действия препарата. И это, если честно, забавное зрелище. С этим я впервые столкнулся как раз с Хартманом, после его аппендэктомии. Сначала, когда он только проснулся, вроде был в рассудке и снова пустил свою шутку про жар, а потом его понесло. Я даже сразу не понял, что происходит. Точнее, я не слишком тогда был знаком с таким феноменом, мне это как раз объяснил позже вошедший в палату анестезиолог.       — Я как раз зашёл проверить, не плохо ли ему, но вижу, что ему хорошо, — сказал он, многозначительно кивнув.       Хартман целый час нёс бред про раковую морковь и кочан капусты вместо мозгов, а ещё то, что он перезванивал курьеру, который должен был в тот вечер нам привезти пиццу, и что, якобы, тот привёз пиццу в операционную, но мне не досталось ни куска, потому что всё сожрали хирурги, и поэтому он был на них зол.       — Как вы смели не оставить ни кусочка моему другу?! — возгласил Хартман, как только анестезиолог вошёл в палату.       — Чё с ним? — поинтересовался я, слегка нахмурившись.       — Ему наркоз в голову ударил, малыш, — анестезиолог пожал плечами, а я слегка скривился. Я, конечно, до сих пор выгляжу, как ребёнок, но не настолько же.       — Мне двадцать лет, я на третьем курсе в меде, — буркнул я, показывая то, что оскорблён.       — Да ну? И кем будешь? — поинтересовался он с усмешкой, будто я реально выглядел смешно в его глазах. Конечно, я же, по своему собственному стереотипу, не был похож на анестезиолога.       — ... Анестезиологом, — спустя паузу ответил я. Тот же почему-то только расхохотался.       — А ну пошёл отсюда, мой малыш будет лучшим анестезиологом! — завопил каким-то пьяным голосом Хартман и попытался швырнуть в анестезиолога подушку, я рванул его успокаивать и отбирать эту самую подушку. Анестезиолог тем временем под шумок свалил. Я был несколько расстроен. Но не подал виду. Потом я привык, что в меня не верят. А потом стал заведующим анестезиологией, не совсем признанным путём. Но уже поздно, да и мне моя гордость не позволяет отказаться от должности. Я всё равно люблю свою работу, даже несмотря на то, что для многих хирургов мы как пустое место.       В общем, с таким сталкивались все анестезиологи. И мой наставник Генрих завёл сборник «люди из наркоза», куда записывал весь бред, что творили пациенты, очнувшиеся после операции. Он был забит всяким идиотизмом, который творил каждый третий оперируемый, над которым я ржал в голос целыми вечерами. Читая этот сборник, я понял одну из причин, по которой я становлюсь анестезиологом. Это вот ради таких моментов, когда люди несут бред, чудят, бегают по коридорам и ведут себя, как психи, только это в основном безобидно и весело, а главное большинство из них ничего не помнит потом. Когда Розендорф ушёл, он отдал этот сборник мне. Сказал, чтоб я продолжал заполнять. Потом, когда-нибудь, просил показать. Я ему так и не показал, не успел. Но действительно продолжаю это делать. В этом есть своё веселье, а нам в больницах без шуток не выжить, тяжело. Когда-нибудь, когда буду уходить, отдам этот сборник своему преемнику, который пойдёт на пост заведующего анестезиологией. Так у анестезиологов нашей больницы появилась своя реликвия. Теперь, надеюсь, она будет передаваться поколениям.       Это, конечно, не единственная причина, почему я люблю свою работу. Но мне трудно сформулировать, что в этом такого. Мне просто... Нравится? Я видел это всё своё детство, работа Томаса и его рассказы смогли меня зацепить чем-то. «Я хочу стать врачом по многим причинам, в том числе по тем, которые пока не знаю», — так говорилось в «Клинике». И это, пожалуй, абсолютная правда. Несуществующий бог любит троицу, поэтому я повторю: я люблю свою работу, уже ничего не изменит моё мнение.