Августа

Подрагивающее «жидкое» пламя. Камин практически не топит и к тому же нещадно коптит, но я ничего не предпринимаю. Просто сижу. Я вмерзла в кресло в своем самоуверенном бездействии. Мне оглушающе холодно, грудь нехорошо обложило, словно иней с окна прокрался внутрь, но я даже не пытаюсь припомнить, где моя палочка. Где-то валяется. Странно, что мне пока еще удается не валяться вместе с ней… под кроватью, под шкафом, на пороге снейповского кабинета. Хотя, что я там забыла? Ничего. Уже ничего. Я больше не могу колдовать. Даже так, приблизительно… примитивно наколдовать себе спасительное тепло. Грелку на худой конец. Даже заклинания первого курса мне больше не удаются. Я утеряла магию. Она ушла вместе с ней… Еще немного, и у меня изо рта повалит пар, а может быть, уже валит. Мне все равно. Я хочу простудиться. Сгореть от температуры. Уж лучше так, чем эта пустота внутри. Я не привыкла к ней, я не понимаю ее, я не знаю, как с ней сосуществовать. Я никогда не была разбалована «её» присутствием в моей жизни, но она все же в ней была. Не часто, не каждый день, да и не каждый год, но она была. Августа была со мной всегда. С тех самых пор, как на пятом курсе мы вместе сели на уроке заклинаний, а вернее сказать, с тех самых пор, как Августу отсадили ко мне от одной из ее приятельниц. Они без умолку болтали о мальчишках, вызывая у подобных мне презрительное «фи». «Ну вот, придется помирать со скуки», - пробурчала моя новая соседка и с картинным вздохом идущего на смерть, упала рядом со мной. В ней всегда сочетались вальяжность тигрицы и угловатость мальчишки подростка. До последних дней сочетались… Черная дыра под самым сердцем расползается все шире, все увереннее. Скоро она окончательно втянет меня, засосет полностью. Скоро я сама стану ей. И так, наверное, будет правильнее всего, ибо мне больше не зачем… «Ты что-то сказала?» - надменно спрашиваю я, едва повернув к ней неврастеничный профиль типичной зазнайки. «А ты что-то не расслышала?» - она широко улыбается ровными, пока еще белоснежными зубами только начинающей куряки, повернувшись всем телом и распластавшись передо мной по всей парте, словно ласкаясь к дереву теплой щекой. Мне даже лень ужасаться ее манерам, вернее, их полным отсутствием. Я хочу, чтобы мне не было дела. Все это ниже моего достоинства. Намного ниже. Но меня тянет украдкой взглянуть на нее еще раз. И уже не боковым зрением. Мне любопытно. Она любопытна. Как говорится «супротив моей воли». «Послушай-ка, милочка…» «Ну-ну, не трудись казаться еще суровее, Макгонагалл. Я не собираюсь с тобой конфликтовать. То, что ты целыми днями, будто лимон за щекой держишь, меня не касается. Какие там у тебя причины... мне все равно. Хотя, я думаю, что… Мне хочется зажать ей рот обеими ладонями. И рот… и нос. Я ловлю себя на мысли, что с удовольствием понаблюдала бы, как она синеет. «Я в силах остановить этот словесный…» «Понос… » - она выразительно поднимает на меня красиво изогнутую темную бровь. «Метеоризм», - холодно поправляю я. «Полагаю, нет. Не в силах», - она поджимает губы и медленно мотает головой, демонстрируя таким образом всю фатальность ситуации. «Вообще-то я твоя староста…» «Моя?» - с певучем смехом протягивает она. Я зло сжимаю в худых пальцах перо, еще немного, и сломается. В самом деле, что за идиотская формулировка «твоя… моя… косноязычная». Она и пяти минут со мной не сидит, а я уже деградировала в тролля. «Когда это я успела удостоиться такой высокой милости?» Я открываю рот, чтобы что-то ответить, и тут же закрываю его обратно. Профессор заклинаний смотрит на нас… на меня с откровенным недоумением и ноткой разочарования. Я чувствую, что бледнею. Только этого не хватало! Болтушку отсадили на перевоспитание к самой неболтливой девчонке на потоке, если ни во всем Хогвартсе, и вот вам, пожалуйста. Обе болтают. И кто, спрашивается, кого воспитал? Я виновато смотрю на профессора, а затем зло и довольно сильно толкаю Августу в бок. «Эй, полегче…» - шипит она, отодвигаясь от меня на безопасное расстояние. Кажется, я сделала больно, но мне не стыдно. Сама виновата. Мне кажется, что из-за нее я прослушала уже пол лекции. А это ну совершенно недопустимо! «А у тебя тяжелая рука», - вечером она неожиданно отделилась от своих драгоценных приятельниц и подсела ко мне. Бесцеремонно потеснив меня на кресле, предназначенном исключительно для сидения в «единственном числе». «Да», - просто кивнула я, стараясь не замечать бросившегося мне в нос запаха анисы и ветивера. Острый, настойчивый, но в тоже время какой-то роднящий и уютный… покровительственный. Мне от него явно не по себе. Как видно потому, что он мне слишком приятен. «Ты что-то хотела?» У нас был общий факультет и, соответственно, общая гостиная, но компании разные. Точнее будет сказать, у меня никогда не было какой-то своей задушевной компании. Я одинаково нормально общалась со всеми, совершенно не стремясь к какой-то там «особой» дружеской близости и атмосфере. В школе, да и по жизни – это был мой абсолютно комфортный удел, предел, как угодно назови, так было всегда. До нее. «Хотела сказать, что постараюсь тебя больше не доставать…» Ты не можешь достать меня, Августа, потому, что тебя больше нет. Нет. Хотя я так и продолжаю видеть твою ногу, продолжаю чувствовать ее тепло на собственной коленке. Мне тогда так хотелось одернуть длинный подол нашей институтской темно-синей юбки, чтобы ты вела себя, как подобает приличной «мисс», чтобы ты перестала садиться по-мужски в нашей гостиной, демонстрируя всем свои белоснежные, но весьма потрепанные гольфы, чтобы ты перестала… Я хочу дотронуться, подтянуть один из этих безбожно сползающих гольф. До сих пор хочу. Ты бы позволила, но я так и не посмела. Никогда не посмела. За все почти что шестьдесят лет нашей дружбы. А ты так и не смогла меня «достать». И мне страшно. Я боюсь, что это оттого, что тебя просто не было. Ты приснилась мне одним душным весенним утром, и я по сей день верю этому сну. Видимо, я схожу… сошла с ума. Ответь мне хоть что-нибудь. Я больше не могу говорить за нас обеих. Горе-огонек все еще мерцает в камине, все еще желая отогреть хоть что-то, хоть маленькую часть моей комнаты и меня самой, но я не протягиваю к нему руки. По полу плывут вялые, слабеющие тени, и я невольно слежу за их предсмертным танцем. Скоро огонь погаснет, и они вместе с ним. Тени. Я хочу быть похожей на них, хочу скорее погаснуть, потому что мне больше не для кого… жить. Я запахиваю старую шаль, скорее инстинктивно, она, конечно же, не греет. Она лишь пахнет мной, моим когда-то мятным табаком, моей уверенностью в завтрашнем дне, моим довольством, моим тихим, неудовлетворенным счастьем от того, что есть кто-то… она есть. Не у меня, но моя. Всегда только моя. Этот запах разъедает меня, как молодая плесень разъедает слишком старое дерево, что не торопится гибнуть от времени, она – дырявая шерстяная тряпица мучает меня, но мне все равно. Быть может, я хочу, чтобы меня мучили. Как их, как всех этих детей, «моих» детей. Я хочу, чтобы мне было плохо, холодно, больно. Каждый мой сумрачный день, прожитый, как оказалось, напрасно. Это спасло бы меня, помогло не чувствовать себя таким дерьмом. Я устала. Я очень хочу курить, но у меня нет сил тянуться за папиросами. Не усмехайся так горестно, Альбус. Как же хорошо, что я так давно не видала твоего портрета. Я давно ничего не вижу. Было время, когда видела, было время, когда верила твоим лучистым, равнодушным глазам. Было время… «Все будет хорошо, Минерва…» «Так ли?» «Да, я обещаю…» Ты много чего обещал. Ты даже умер так, как обещал мне. Я ничего не знала, не знала даже, что ты собираешься умирать. Ты был отравлен, но доверился не мне, ты попросил убить себя… не меня. Конечно, ты знал, что я не смогу. Я не он. Я лишь невнятный отпечаток на краешке твоего длинного жизненного пути. Великого пути. Всего лишь одна из твоих учениц. Мало ли таких? За окном метет беспросветный февраль, за окном ничего не видно, день или ночь – все одно. Едино. Я теперь подолгу стою у окна, вспоминая знакомые лица, лица тех, кого больше никогда не увижу. Их больше нет… не лиц, не людей. И я все чаще хочу оставаться здесь, в этой выцветшей от моего безумия комнате. Я все отчетливее понимаю, что здесь и надежнее, и покойнее… среди всех этих мертвых лиц. Я устала. Я хочу курить, но… Я так устала шевелиться. Слишком много нелепых движений я понаделала за свою долгую и глупую жизнь. Стук в дверь. Негромкий, но настойчивый. В такое-то время… Меня начинает мутить от дурного предчувствия. Для того ли я игнорировала холод снаружи, чтобы меня буквально вытрясло ознобом изнутри? Кого-то из моих запытали до смерти. Я дрожащими руками запахиваю шаль еще сильнее, туже, в буквальном смысле оборачивая ее вокруг грудной клетки. Ноги задубелые, отекшие, никого и ничего не слушаются, но я упорно толкаю и их, и себя к двери. Я должна знать. Вот уже шестьдесят четыре дня, как я не декан Гриффиндора, но я должна знать.