through them

Темнота, окутывающая Элиотта, сдавливала его измученную грудь, не давала двигаться, сковывала, ограничивала. Она плотно проникала в разум, раздражая, не позволяя сомкнуть глаз, истязая. Темноту сопровождала тишина, верная напарница, вторая злобная сестра. Они были невыносимым грузом для Элиотта. Таким же невыносимым, как и он сам... Кто может, чёрт дери, гордиться этим чудовищем, этой отвратительной аномалией, заставляющей окружающих чувствовать себя плохо? Кто может любить это тяжкое бремя? Мерзкий. Огромный и отвратительно мерзкий. Слишком много кожи, слишком много плоти и жира облепляет его ноющие кости. Элиотту ужасно хочется содрать эту тухлую оболочку, впиться в себя и вырвать куски мяса. Но он нашёл альтернативу, отдавая предпочтение голоду. Теперь, находясь в одиночестве, Элиотт не ест, лишь пьёт воду... лишь пьёт грёбанную воду, чтобы ощутить хоть что-то, хоть какую-то наполненность. Однако ему приходится ужинать с назойливыми людьми, которые следят за тем, чтобы он ел. Но Элиотт слишком сильно ненавидит этот вкус, запах, ненавидит осознание того, что его действия лишь усугубляют проблему. Его проблему... Он не мог просто взять и перестать есть, ведь был огромный шанс, что его поймают. А Элиотт этого не хотел, ведь, если он попадётся, его положат в больницу; если он попадётся, его родные и друзья будут считать его сумасшедшим. Это означало, что они будут волноваться из-за ещё одной глупой проблемы. Элиотту часто говорили, что его любят, но он никогда не чувствовал этой любви. Он, конечно, мог предположить, что дурацкие слова что-то значат, но всё равно ничего не чувствовал. Его обнимали, однако объятия были подобны собственным порокам, мешающим дышать, вызывающим слёзы, заставляющим его пальцы дрожать. Физический контакт являлся чем угодно, но не утешением. Элиотт ненавидел жалость, потому сочувствующие голоса раздражали его несчастную голову. Эти извиняющиеся люди ни черта не знают, они не понимают того, что действительно творится с ним. А если бы понимали, то чувствовали себя беспомощно, терялись бы и, расстроенные собой, пытались бы контролировать Элиотта. Он же просто хотел, чтобы его оставили в покое... В покое... иногда Элиотт спрашивал себя, что будет, если он... сдастся? Исчезнут ли проблемы, если его не станет? Это пугало, это было ужасно, но в некоторые моменты это казалось единственным выходом. Но, может быть, он пожалеет об этом; может быть, это окажется чертовски больно; может быть, его остановят, ему будет ещё больнее, он окажется под ещё большим наблюдением, чем раньше. Или, может быть, он вырвется на свободу; может быть, он сумеет сбежать от бесконечного цикла пребывания на грёбанном колесе, когда всё обрушивается на него снова и снова, стачивая истерзанное тело, словно пенная волна. Он прекратит говорить пустое о ничего не значащих вещах, натягивая глупую улыбку, создавая иллюзию искреннего счастья; прекратит плакать каждую блядскую ночь, чувствуя, что он способен рвать свою кожу до тех пор, пока не останется ничего, кроме сломанного парня, чью душу и кости окутывает страх. Каждая негативная мысль, приходившая в голову Элиотту, сменялась другой. Ведь, что бы он ни делал, как бы он ни старался угодить, кто-то всё равно будет страдать. Его продолжат оскорблять, унижать, ненавидеть... Элиотт знал о множестве способов приблизиться к концу, но боялся. Поэтому он хотел, чтобы всё это прошло ушло. Те способы были мерзки, утомительны — а он и без них чертовски устал. Элиотт много раз думал о самоповреждении. Не на руках, ведь наступила весна, люди сменили длинные рукава на короткие, поэтому он не мог прятаться за толстовками. Тем более была вероятность, что кто-то увидит его раны. Возможно, бёдра являлись более подходящим местом... но ему было противно оголяться и смотреть на своё мерзкое тело. Ведь Элиотт невероятно ужасен на вид. Никто не желал знать Элиотта Демори, ибо он слишком груб, отвратителен, гнетущ и обременителен. Он никогда никому не говорил о подобных мыслях, потому что не хотел попасть в больницу — там задают слишком много вопросов. Излишнее внимание к его персоне лишь усилит стресс. Для него было бы намного проще просто... закончить это всё. Потерять счёт времени и забыться. Но жизнь никогда не была лёгкой для Элиотта Демори. Большая часть мира ненавидела его так сильно, что не могла позволить ему остаться лишь с одним шрамом. Нет, его нужно было ранить, он заслуживал боли... — Элиотт? — откуда-то из глубины комнаты послышался тихий голосок. Демори даже не заметил, как встал с кровати и застыл, тупо пялясь в окно, за которым всю ночь неистово шёл дождь. Крупные брызги разбивались о стекло, соединялись с другими каплями, скатывались, будто пытаясь обгонять друг друга. Элиотт касался своими тонкими пальцами прохладной поверхности окна. Ничего не было видно. — Элиотт, почему ты не спишь? — Демори обернулся и увидел Луку, который заметно дрожал, завернувшись в пуховое одеяло. — Малыш, всё хорошо, — сказал Элиотт, слабо улыбнувшись. — возвращайся в постель. Лука поджал губы и опустил взгляд: ‘Мне холодно без тебя’. От этих слов у Элиотта защемило сердце. Лука, его милый Лука, заслуживал всего самого лучшего. Гораздо лучшего, чем больной и жалкий возлюбленный. Что мог дать ему Демори? Даже сейчас он напугал этого ангела. Если бы он не вскочил посреди ночи, мучаемый потоком мыслей, если бы он не был таким отвратительным, если бы он просто прекратил эти... — Элиотт! Господи, Элиотт, дыши! Всё произошло настолько быстро, что Элиотт не запомнил, в какой момент он упал на пол и начал сильно дрожать. Он не запомнил, как ему стало сложно дышать, а слёзы начали течь по его бледным впалым щекам, а вокруг всё стало таким давящим... блять, он так устал... — Любимый! — воскликнул Лука, рухнув на колени, обхватив лицо парня руками, поймав взгляд напротив. Элиотт заметил в больших ярко-голубых глазах мальчика слёзы. Нет, он не должен плакать, он не сделал ничего плохого, в этом нет его вины. Демори захотел задохнуться в собственных рыданиях, умереть, чтобы не видеть боли, которую он причинил своему драгоценному хрупкому мальчику. Внезапно Элиотт ощутил, как две ласковые ладони обхватили его талию, а лицо уткнулось ему в грудь. Его руки всё лежали нелепо вдоль тела, рот открывался по-рыбьему, слёзы продолжали течь... Лука же обнимал его так, словно от этого зависела вся жизнь, словно они были спасением друг для друга. Внутри Элиотта разлилось невероятное тепло, будто его кто-то ударил ножом в сердце, но... это было совершенно не больно. Ему стало отрадно: тело расслабилось, а его руки сами обвились вокруг маленького мальчика, сильно дрожащего, несмотря на тёплое одеяло, что укрывало его, и объятия. Элиотт легко запустил пальцы в волосы Луки и притянул его к себе на колени. Невероятный мальчик усилил хватку и крепко зажмурился. — Ты в порядке, Элиотт? Пожалуйста, скажи мне правду. Элиотт замялся, целуя Луку во влажный висок: ‘Мне становится лучше. Когда ты рядом, мне всегда становится лучше ‘. За окном всё ещё барабанил дождь...