Смерть семьи

Так непривычно было видеть Кёджуро без улыбки. Нет, Сенджуро видел сведённые к переносице брови и нервную усмешку в темноте комнаты, он видел перекошенное лицо боли после сломанной руки и травмы головы, видел задумчиво приоткрытый рот на робкий вопрос: «что мы подарим отцу?» Сенджуро лишь не видел это холодное безразличие в опущенных уголках губ и полностью расправленных складках улыбки рядом с ними, которые отпечатком остались в памяти, но не на этом холодном теле без вздымающейся от дыхания груди. В этом строгом костюме и накинутом ненастоящем плаще — не в плаще Ренгоку — Кёджуро казался кем-то большим, чем Охотник или Столп, больше, чем просто их сияющая в семье звезда, заряжающая всех вокруг энергией и верой. Можно называть его лишь Солнцем? Кажется, даже этого будет мало. А он никогда и не был таким расслабленным, как сейчас. Когда казалось, что такой тёплый человек не может мучиться от кошмаров, Сенджуро видел, как хмурятся тёмные брови от призраков прошлого, даже если наутро Кёджуро после любых вопросов улыбался привычно широко и трепал жёсткие вихры огненно-золотых волос своей грубой и горячей ладонью с затянувшимися мозолями. Сейчас он до злобы спокойный и мягкий, словно и правда больше ничего не тревожит, но Сенджуро сжимает маленькие кулаки до впивающихся полумесяцев-следов в ладони и смотрит, смотрит, смотрит, как брат лежит и не двигается, сложив руки на животе чуть ниже дыры в груди, уродливой и проседающей, которую, наверное, даже было трудно зашить. У Сенджуро нервы натягиваются в тонкую струну и нет сил плакать, только хочется слабо пихнуть в плечо своей нежной рукой и попросить брата прекратить. Пожалуйста, вставай. Ты нужен нам. Я буду рядом, только вставай, пожалуйста. Но Кёджуро не вставал и не реагировал на взгляд хмурых совиных глаз, как раньше, когда чувствовал недовольство Сенджуро после очередной новости о раненном теле и словах «прости, не могу остаться, мне нужно зачистить территорию». «А как же твои раны?» Он убеждал, что с ним всё в порядке, потому что огонь в сердце компенсирует боль синяков и ещё не затянувшихся зашитых следов от когтей. Но сейчас всё видимо. Бледность до прозрачности кожи, сухие губы, чуть приоткрытые и уродливый оставленный демоном шрам на глазу с аккуратными и почти незаметными нитями, что соединяли кожу, не позволяя ей разойтись. Ему лепестки цветов щекотали впалые щёки и виски, сливаясь светлой какофонией с огненными волосами, опадая на ткань пиджака, но Кёджуро не реагировал и не смеялся, как раньше, лишь лежал безразлично на широкой спине, ещё немного и как живой, просто устал слишком, этот старший брат, который делился своей жизненной энергией без возможности уследить за этой пульсирующей траекторией тепла. Кёджуро теперь спокойно и он, может, встретился с матерью, но Сенджуро разъедает неизвестное чувство за грудной клеткой, напоминая пульсирующую язву до щипания в носу и жжения в глазах, напоминая желание невыносимого чувства мести и озлобленности. Он ведь не должен такое испытывать. Но давление отца ощущается тяжестью на плечах, уверенность Танджиро вдохновляет на что-то необъяснимое, а обида за смерть брата выворачивает его внутри до хлюпанья крови и хруста костей. — Он был ничтожен. И маленькие тонкие пальцы сжимаются на мягких подушках гроба, кажется, срывая невольно попавшие под тиски лепестки белых цветов, оставляя на подушечках какой-то след. — Не путай себя и его, — Шинджуро останавливается, до этого повёрнутый к сыновьям спиной, и не двигается, позволяя Сенджуро услышать лишь скрип зубов в раздражении и злобе, — когда ты не мог расправиться даже со Второй Низшей, брат не позволил Третьей Высшей забрать за собой человеческие жизни, только свою. В нём чести больше, чем в тебе, когда ты не смог спасти даже нашу мать, оставляя все проблемы на брата, чтобы и дальше убирал за тобой оставленный мусор и разочарование. Он ощущает дрожь чужих плеч вибрацией, но его собственное пламя болезненно обжигает изнутри, а ладонь тянется ко лбу брата, убирая с него волосы и отчего-то спокойно смотря в вечно спящее лицо, словно через касание заряжаясь энергией. — Будь мать жива, — Шинджуро разворачивается к продолжившему сыну, медленно подходя к нему, — она бы жалела. Толчок со спины ощущается болезненно и привычно, когда Шинджуро резко разворачивает младшего к себе, сжимая до треска ткань на белой рубашке, вздёрнув, как будто тот ничего не весит, причиняя какую-то другую боль больше, чем физическую. — Ты её даже не помнишь, щенок. У Сенджуро губы сжимаются в тонкую нить обиды и тоски, сжирающей его изнутри необузданным зверем уже неделю. — А ты уже не помнишь себя. И звон пощёчины слышен слишком отчётливый, и гроб скрипит ножками по полу, сдвинутый, а Сенджуро сидит у вечной и мягкой постели брата и пусто смотрит перед собой на запястья в синяках, слыша ещё один звук. Звук отдаления. Стук ботинок по полу с обеих сторон. Это отец бросает его с трупом брата. А брат, постояв немного, молча уходит в другую сторону.