В темноте гостеприимства

Под Небесами, из века в век жили слишком слабые, слишком глупые люди. Их обыденная жизнь текла, как мутная река, без цели и смысла. Среди них порой встречались личности с крупицей силы или искрой таланта, но этого было недостаточно, чтобы изменить ход истории. Истинные гении рождались крайне редко — раз в тысячелетие, и их свет, яркий и обжигающий, освещал Поднебесную лишь на мгновение, прежде чем их души уносились на службу Небесному Императору, становясь частью высшего порядка. Однако, впервые за всю историю, под Небесным сводом, судьба позволила двум таким дарованиям жить в одно время. Сила, не ведомая даже Императору Неба, возжелала увидеть союз двух душ, союз, который утопит Небеса в крови, когда придёт время. Так эти судьбы совершили три поклона, скрепив жизни, неразрывным узлом. Первый поклон был обращён к Небесам — безмолвному своду, под которым вершились все людские дела. Такому же безмолвному к страданиям людей, к несправедливости и жестокости, что вершиться под их безразличным вниманием. Второй поклон достался земле — матери всего сущего, даровавшей им силу и опору, но взамен потребовавшей терпения и жертв. Земле, — от которой отвернулись и Боги и Демоны, — полной лицемерия и гнилых людей, которые не заслуживают ходить по святым тропам. Третий поклон был самым глубоким, обращённым друг к другу. Он был воплощением не только их взаимного уважения, но и принятия общей судьбы — пути, полного страданий, триумфов и неизбежных испытаний. Они были связаны силами, что сильнее Небес, и звёзд у них над головами — силами их собственных решений и желаний. Ближайшую неделю, покои четы Вэнь обходили стороной. Словно невидимая граница ограждала их от остального мира. Даже привычные звуки служанок и охраны стихли, будто само время решило уступить место тишине. Супруги наслаждались друг другом, не покидая постели, каждый их взгляд был наполнен нежностью. Они кормили друг друга, с заботливой медлительностью подавая фрукты или чай к губам, словно растягивали каждое мгновение этого мира, наконец ставшего их собственным. В ванной комнате, наполненной ароматом трав и теплотой пара, они омывали друг друга, проводя ладонями по шрамам, которые так красноречиво напоминали о прошлом. Эти жесты были не просто ритуалом очищения, а напоминанием, что каждое ранение было ради того, чтобы они могли быть здесь и сейчас. Знакомясь с телами друг друга вновь, они находили то, что за время битвы казалось забытым, и всё же таким знакомым. В тишине звучал только их смех, шёпоты, вздохи. Они наслаждались мирным временем, ради которого так долго старались, ради которого пролили столько крови. Это была не просто неделя покоя, а неделя возвращения друг к другу, когда даже молчание становилось красноречивее любых слов. Последним итогом их сражения стал пленный, которого они, не тратя лишних слов, заточили в подземелье своего дома. Это место было скрыто глубоко под основным зданием, словно само основание дома вырастало из тайны. Здесь не было ни света, ни тепла — только сырость, которая впитывалась в каменные стены, и холод, от которого даже самый крепкий дух мог задрожать. Камеры были выложены грубыми плитами тёмного камня, а воздух казался застоявшимся, наполненным запахом плесени и металла. Пленного поместили в самую дальнюю камеру — туда, где стены, будто поглощая любые звуки, создавали иллюзию полного одиночества. Крепкие железные цепи, покрытые тонким налётом ржавчины, сжимали запястья и лодыжки пленника с такой силой, будто жадно впивались в его плоть. В этом месте не было места надежде, не было места жалости. Каждый вдох пропитан сыростью и гнилью, каждый звук — предвестник боли. Подземелье не просто запирало тело, оно пожирало разум, оставляя лишь страх и отчаяние. Слабый свет от редкого факела, вбитого в стену, казался насмешкой — его дрожащие отблески, пляшущие на грубых каменных стенах, лишь подчёркивали безысходность, такую же дрожащую надежду, как та тень на стене, отбрасываемая отголоском пламени, что здесь именуется освещением. Это подземелье служило гарантом, что неугодные им - никогда не покинут этого места, сломленные и раздавленные, способные лишь на мольбы и бессвязный шёпот безумца, который более никогда не вернётся к собственной целостности. Однажды, не выдержав, молодой супруг попросил посмотреть, что же происходит с их гостем - сломлен ли тот, кто пытался сломать его волю? Любопытства там было столько же, сколько желания убедиться - более, ни одна крыса не узнает о произошедшем. Ведь лишь трое были хранителями той позорной тайны, и если к супругу было полное и безграничное доверие, то к пленному, прежде бывшему не плохим заклинателем возникали вопросы. Подземелье Цишаня, как водится, было неприветливым, и вопреки слухам — страшно холодным. Глубоко под землей, целая сеть пронизывала весь Безночный город паутиной, то тут, то там, выходя потайными выходами на все стороны Света по нескольку раз. Жохань в юности любил сбегать этими лазами навстречу приключениям, с понятием принимая каждое последующее наказание своего отца. Но подземелье это не прощало беспечности. Оно принимало только тех, чьё сердце предано огненной крови. Враги же, однажды ступив туда, не выбирались из каменных комнат никогда. Даже родичи семьи Вэнь могли там сгинуть, заплутав в бесконечных коридорах или угодив в ловушку. Эти ловушки, предназначенные для защиты тайн семьи, порой не щадили и своих, когда механизм, попросту состарившись, предательски ломался. Если припомнить семейное древо, три или четыре его предка сдохли именно такой бесславной смертью, навсегда оставшись похороненными в подземных коридорах. Говорили, что их судьба была не случайной — предательство требует искупления. Найти их, конечно, пытались, чтобы доставить тела для должного захоронения, чтобы это хотя бы для других выглядело прилично, негоже это семейные распри в свет выносить... Однако, когда пятеро адептов не вернулись, а ещё троих покалечили древние стены, миссию быстро свернули. Прах был заменён на горсть пепла ритуального дерева — формальность, скрывающая истинное положение дел. Жохань в общем-то не помнил, и не видел в том ни малейшего смысла. Прошлое подземелья не заботило его — лишь настоящее, которое шаг за шагом вело их к цели. Сейчас он шёл знакомыми тропами, уверенно и спокойно, словно подземелье было продолжением его самого. Сбоку ворчало его маленькое солнце, негодуя, что не видит даже на расстоянии вытянутой руки, а он, Жохань, словно всё перед ним было как на ладони. Вэнь Жоханю даже было интересно: баобэй ворчит от того, что действительно ничего не видит, или потому, что Жохань не спотыкнулся ни разу, не врезался в стену, не дал повода для смеха? С него бы сталось, случись такой конфуз, устроить обвал своим звонким смехом... За очередным поворотом, Жохань почувствовал, как его спутник вцепился обеими руками в накинутый наспех верхний халат, скользящий по его обнажённой спине. Тепло этих пальцев через ткань заставило его замедлить шаг. — Мы же идём к нашему именитому гостю? Жохань кивнул в темноту, тут же осознав бессмысленность этого жеста, и, моргнув в недоумении, ответил утвердительно, почти шёпотом, не тревожа покой древних стен: — Мм. Он здесь единственный пленный. Едва ли найдётся кто-то ещё, кто заслужил бы прожить в этих стенах хотя бы три солнца. Темнота фыркнула насмешливо, и тени поползли ему навстречу, проказливо заползая за шиворот, скользя по чувствительным рёбрам, дразня и вызывая у него лёгкое напряжение. — Не сейчас, — тихо фыркнул Жохань, оттолкнув тёмные щупальца ленивым взмахом кисти, мирно добавив, обещая, — позже. Тени обиженно отступили, растекаясь по углам. Его спутник вздохнул, но тут же притёрся ближе, мягко и настойчиво, уже сам напрашиваясь на ласку. Усянь всегда был как кошка. Ласковый и отзывчивый, что в жизни, что в постели: требовательный, но чарующе обаятельный. Он жаждал внимания, как цветок жаждет солнца. Жохань привык к этому — привык к постоянному тактильному контакту, к тому, что его могли обнять, поцеловать или напроситься на что-то большее в любой момент дня и ночи... И, в общем-то, мужчина ничего против не имел. Сначала это было непривычно — это мягкое, ненавязчивое вторжение в его личное пространство. Но со временем он начал ловить себя на том, как его пальцы мимолётно касались тёплого плеча, чтобы убедиться, что Усянь рядом, прямо здесь, вновь склонился над своими талисманами. Как он неожиданно целовал его в плечо, с которого соскользнула ткань, или, ведомый внезапным порывом, прижимал к стене, оставляя на нежной медовой коже свои поцелуи, которые, казалось, преступно быстро бледнели. Слегка тряхнув головой, дабы выбросить мысли уплывшие не туда, Жохань немного сбился с шага, заставив спутника тревожно дёрнутся ци. — Ян-ян? Улыбнувшись краешком губ в темноту, Жохань скользнул рукой к чужой талии, поцеловал мимоходом в висок, с тихим: — Просто задумался. За очередным поворотом он резко остановился. Один лёгкий жест, и импульс ци пронёсся вперёд по коридору, сжигая парочку незадачливых призраков что затерялись в бесконечных коридорах. Усянь фыркнул, спросил почти обиженно: — И зачем? Гуляли себе, и пусть. Вэнь Жохань продолжил идти, потянув Усяня за край рукава: — Это адепты, что сгнили здесь десятилетиями назад. Их тел никто так и не нашёл, а моё пламя очистило их души, отправив на перерождение. Хватит им расплачиваться за чужую глупость. Усянь мгыкнул что-то неопределённое, и молча пошёл следом, притихнув. Это тишина могла бы обеспокоить Жоханя, но они уже пришли. Перед ними возвышалась старая дверь, вырезанная из древесины мраморных яблонь Гусу. Гладкая поверхность переливалась слабым серебристым светом в темноте коридора, как будто дерево само по себе отражало заточённую внутри силу. Это была редкость, которую невозможно было купить за золото — её доставали через кровь и связи, часто ценой целых жизней. Такое дерево, впитывающее даже самую яростную тёмную ци, превращало опасность в ничто, вбирая её в себя без остатка. Дверь смотрелась здесь чужеродно, будто была вырвана из другого времени, из места, где ещё сохранилось понятие о красоте. Она была единственной, что сохраняла свою цельность и величие в этих разрушающихся подземельях. Вообще, эти катакомбы вырыли ещё в давние времена, когда Цишань готовился к возможной осаде. Тайные ходы, столь широкие, что позволяли шагать десятком в шеренгу, предназначались для переброски войск или бегства самых высокопоставленных членов клана, если станет уж совсем туго. Позже, четвёртый правитель Цишаня после Вэнь Мао, Вэнь Хао, превратил эти подземелья в место куда более мрачное. Одни залы он отдал под склады, другие — под лаборатории. Вэнь Хао, чьё имя стало синонимом зла, был одержим поисками бессмертия. Он не останавливался ни перед чем: пленники, адепты, даже его собственные люди становились жертвами его безумных экспериментов. Говорили, что в его лабораториях время текло иначе. Здесь происходили пытки, чья жестокость заставляла кровь стынуть в жилах даже самых заявленных палачей. Но даже среди этих ужасов наиболее зловещей фигурой была его старшая сестра, Вэнь Куан. Женщина, чьи безумия затмили даже дела её брата. За этой дверью тишина была совсем иной. Она дышала, словно живая, наполненная отголосками страданий, что некогда наполняли эти стены. Камень, испещрённый пятнами засохшей крови и тёмными прожилками, был холодным на вид, но обжигал душу. Легенды утверждали, что Вэнь Куан получала наслаждение от криков своих жертв. Она убивала не ради науки, а ради собственного удовольствия. Не столько попытка навредить, дабы выведать нужную информацию, сколько попытка исследовать границы человеческой боли и страданий. Именно при этой безумной женщине придумали амулеты, способные держать человеческий рассудок в холодных тисках — и лишь с позволения мучителя, пытаемого отпускали в круг перерождения. Даже остановившееся сердце — не было проблемой для этой сумасшедшей. По крайне мере, так гласят записи написанные дрожащими руками безумцев, что осмелились сохранить на бумаге все зверства тогдашних правителей. И всё же наибольшее отвращение вызывали слухи о её связи с братом. Поговаривали, что в этих самых залах они предавались плотским утехам друг с другом, их страсть разгоралась сильнее, чем костры, на которых горели их жертвы. В этом месте, помимо холода сквозняков, и треска подземного пламени, порою проскальзывали стоны — боли и наслаждения, смешанных в единую симфонию, не отделимой и не различимой друг от друга. Жуткие истории до сих пор бытовали в Цишане, и юных адептов частенько пугали старшие этим подземельем — Жохань знал. Знал, и ничего не делал, лишь смеялся с чужой наивности, ведь эти подземелья давно пустуют. Для своих нужд он возвёл дворец — дабы солнце смотрело, и видело, что его деяния направлены лишь на грешные души, и невиновный никогда не попадёт под его кинжал. Однако, и это достояние предков пригодилось, и Жохань, не без доли злорадства, впаял в стены свои заклинания — не дающим спать своему единственному пленнику. Лишь полное истощение рассудка могло дать тому передышку, но судя по отчётам стражников — такое случалось лишь дважды за всё время. Жохань, глядя на дверь, ощутил, как его спутник замер рядом. Усянь, казалось, тоже почувствовал это тяжёлое, подавляющее дыхание прошлого, — даже его ци сгустилась внутри, затаилась словно тигр в листве. — Готов? — тихо спросил Жохань, обернувшись. Ответ был коротким, почти шёпотом: — Всегда. Противный скрип двери разрезал пространство, и в нос ударил тяжёлый воздух, пропитанный сыростью и гнилью. Из углов сочилась влага, собираясь в грязные лужи на полу, а на грязной, насквозь мокрой циновке лежал Цзинь Гуаншань. Его истощённое тело, покрытое синяками, ссадинами и нарывами, напоминало карикатуру на самого себя. Когда-то он был человеком, привыкшим к роскоши и власти, но теперь над его кожей торжествовала смерть. Лицо — глубокая сеть морщин, впалые щеки и глаза, лишённые блеска, — говорило о двух неделях мучительного заточения. Его губы, сухие и растрескавшиеся, казались камнем, никогда не знавшим прикосновения воды. Руки — узловатые, покрытые застарелыми синяками, с обломанными ногтями — уже не могли удержать даже тот черствый кусок хлеба, что ему кидали раз в день, словно собаке. Он потерял всё: своё золото, своё достоинство, свой рассудок. Изредка он будто возвращался к жизни, шевеля губами, чтобы прошептать единственное слово: — Умоляю. Чего он просил: свободы или смерти, Вэнь Жохань так и не решил. Впрочем, ответ был ему не нужен. Единственная свобода, которую заслуживал бывший глава ордена Цзинь, — это смерть. Но перед этим он заплатит сполна. В первые дни Гуаншань кричал, что отдаст всё — орден, золото, даже женщин, лишь бы его отпустили. Но Жоханя это не интересовало. Всё это уже принадлежало ему. Ему нужна была другая плата, плата страшнее, чем могла представить больная фантазия пленника. У дальней стены стояла кара, что Жохань, не без помощи супруга, приготовил для него. Госпожа Ордена Цзинь некогда. Когда-то живая, а теперь оживший труп, чей облик был гротескной пародией на женщину, которую Гуаншань считал своей игрушкой. Её сероватая кожа с лиловыми прожилками натягивалась на скулы, острые, как лезвия. Остекленевшие, лишённые души глаза смотрели прямо на него, не мигая. Она не двигалась, но её присутствие было сильнее любого удара. Камера наполнялась невыносимым холодом, доводя Гуаншаня до грани безумия. Каждый её едва слышный шорох, каждое случайное движение заставляли его содрогаться от ужаса. В углу камеры из грубого отверстия в потолке сочилась вода. Ежедневно она медленно наполняла помещение до самого потолка, прежде чем утекала в сток в полу. Этот ритуал был пыткой: ледяная, мутная вода обжигала кожу, вызывала спазмы в истощённом теле и оставляла его дрожащим от холода. После каждого такого "омовения" он лежал, скрючившись, цепляясь за последние крохи жизни. Привычную тишину нарушил звук открывающейся двери. Скрежет металла разорвал воздух, заставив Гуаншаня вздрогнуть. Он с трудом поднял голову, но лишь на мгновение: сил не осталось, чтобы смотреть на тех, кто вошёл. — Умоляю, — сиплый голос сорвался с его губ. Это слово прозвучало в тишине катакомб как приговор. Вэнь Жохань вошёл в камеру первым. Его высокая фигура появилась в проходе, освещённая мягким, холодным светом, пробивающимся из-за его спины. Лицо Жоханя оставалось безмятежным, словно заточенное в мраморе, но во взгляде читалась такая зловещая уверенность, что любой на месте пленника замер бы от ужаса. Следом за ним вошёл Вэй Усянь. Белые одежды с алыми всполохами подчёркивали его роль в этой тёмной пьесе. Его улыбка была едва заметной, насмешливой, но в глазах мерцал неуловимый огонь, непонятно — то ли злой, то ли игривый. Госпожа Цзинь, до этого недвижимая и молчаливая, вдруг ожила. Её резкие, неестественные движения будто бы противоречили законам природы. Она шагнула вперёд и остановилась у циновки, где лежал её супруг. Её остекленевший взгляд, лишённый всякой эмоции, устремился прямо на Гуаншаня. — Ах, Цзинь Гуаншань, — начал Вэнь Жохань, его голос, ровный и низкий, словно разливался эхом по камере, в нём звучало почти театральное разочарование. — Неужели это тот самый великий глава клана Цзинь? Признаться, я ожидал увидеть... нечто более внушительное. А не вот это жалкое подобие человека. На циновке Гуаншань напрягся, пытаясь уползти, но его слабые руки и ноги лишь беспомощно скользили по влажным камням. Его паника нарастала, особенно когда его мёртвая благоверная сделала ещё один шаг ближе. — Проваливай! — хрипло каркнул он, разом словно позабыв о своих посетителях — Убирайся прочь! Но её остекленевший взгляд был лишён ответа. Мёртвая в своём безмолвии, некогда прекрасная госпожа Цзинь, механическим движением опустилась на колени возле циновки. Её холодные пальцы легко обхватив оба запястья истощённого пленного одной рукой, лишая его даже возможности защищаться. Села к нему на бёдра, замерев. Гуаншань судорожно заскулил: — Не надо… Жохань обошёл замершего со скрещённым руками на груди супруга, и положил ладони тому на талию, с тихим: — Наслаждайся. Свободной рукой госпожа Цзинь обхватила истощённое тело пленника. Её движения были такими же резкими, как и раньше, будто каждый её шаг диктовала чужая воля. Гуаншань задёргался, крича что-то невнятное, но его супруга была глуха к его мольбам. — Две недели — и ты всё ещё сопротивляешься, — протянул Вэй Усянь с ленивой издёвкой, его голос разрезал тишину камеры, словно острое лезвие. — Прямо-таки достойно уважения. Хотя… если учесть наш "особый подход", это скорее упрямство. Крики Гуаншаня, хриплые и отчаянные, заглушили его собственные слова. Госпожа Цзинь, лишённая всякой свободы воли, продолжала выполнять свою работу, её движения были бездушными, но точными, как у хорошо настроенного механизма. Бывший глава Цзинь может трахаться днями напролёт! Наверное, будь он не пленным, а свободным, ему бы наверняка понравилась такая задумка. Хотя, если учитывать, как он визжал от боли во время операции, наверное, всё-таки он бы подумал дважды. Металлический стержень, внедрённый в плоть Гуаншаня в первые же часы его заточения, превратил его тело в орудие боли и унижения. После двух недель беспрерывного использования, его плоть была изранена, изъедена кровавыми корками и воспалёнными язвами. Зловонный запах разложения наполнял воздух, пробиваясь даже сквозь удушающую влажность подземелья. Вэнь Жохань, казалось, не замечал этой вони. Он подошёл ближе к Вэй Усяню, положил ладони на его плечи, медленно склонился и мягко коснулся губами его шеи. Супруг приглушённо застонал, откинув голову назад, его пальцы заскользили вверх, пытаясь ухватить руки Жоханя, которые уже начали исследовать запретные территории. — Моё солнце, — прошептал Вэй, прижимаясь ближе и направляя руку Жоханя вниз, туда, где его янский корень поднимался в отклике на ласки. — Может, вернёмся в наши покои? На мгновение Жохань замер, а затем его губы расплылись в опасной улыбке, которую Вэй мог почувствовать кожей. — Разве не мы здесь хозяева, м? — его голос был низким и обволакивающим, словно сладкий яд. Рука Жоханя скользнула ниже, в лёгкие нательные штаны, нащупывая твёрдую плоть, и он провёл по всей её длине, вырывая из груди Вэя резкий, судорожный вдох. — Я могу любить тебя где угодно, как угодно и когда угодно. Усянь собирался ответить, но замер, почувствовав горячее, твёрдое давление между своими ягодицами, как будто Жохань ждал его разрешения. — Но он же смотрит… — выдохнул он едва слышно, бросив взгляд в сторону. Гуаншань и вправду смотрел. Его остекленевшие глаза были направлены прямо на них, пока его жена усердно трудилась, объезжая его как породистую лошадь, несмотря на изуродованное тело и издевательства. Жохань бросил лишь беглый взгляд на пленника, затем медленно приник губами к плечу Вэя, оставляя за собой влажные следы языка. Его губы скользили уверенно, пока на коже супруга не проступил яркий след их принадлежности. — Пусть себе смотрит, — спокойно произнёс Жохань, словно речь шла о ничтожном насекомом. — Он никогда не выберется отсюда. Унесёт всё увиденное с собой в ту канаву, куда я брошу его тело, когда наиграюсь. Усянь сглотнул, его дыхание стало неровным, но он всё же попытался вернуть Жоханя к рассудку: — Но здесь же негде… Вэнь Жохань рассмеялся тихо, его голос звучал мягко, но в этом смехе была едва уловимая тень триумфа. Его пальцы уверенно приспустили тонкую ткань штанов Усяня, обнажая ровно столько, чтобы можно было легко дразнить и искушать. — Ты недооцениваешь моё воображение, — прошептал он, его дыхание скользнуло по линии шеи, вызывая у супруга дрожь. — А-Хань... — голос Усяня сорвался, когда прохладные пальцы уверенно нашли его вход. Разработанный с ночи, его анус поддался без сопротивления. Сначала один палец, потом второй, нежные, но настойчивые движения заполнили его, заставляя тело невольно выгибаться навстречу. Больше всего, Жохань нравилось дразнить супруга. Вести к грани, но не отпускать. Он наслаждался этим процессом: видеть, как даже самые ясные мысли его сокровища плавятся под натиском его огня, как тот теряется в вихре удовольствия, когда всё, что остаётся, — это тихие стоны и мольбы о большем. Его пальцы двигались умело, каждый раз точно задевая ту точку, которая заставляла Усяня захлебнуться воздухом и выгнуться, как струна. Вэнь Жохань знал, как свести его с ума, и пользовался этим знанием с абсолютным удовольствием. Член Усяня уже истекал смазкой, пульсируя в такт сбившемуся дыханию. Жохань свободной рукой коснулся его, лёгкий, почти неуловимый контакт, но этого оказалось достаточно, чтобы Усянь издал новый, хриплый звук. — Ты прекрасен, — прошептал Жохань, опустив подбородок на плечо мужа. Его голос был низким, почти благоговейным. Чужие стоны звучали музыкой Небес. Он не мог наслушаться, не мог насытиться этим моментом. И в который раз подумал, что любить, оказывается, так просто. Каждое биение сердца Усяня, каждое его дыхание, каждая капля пота, блестящая на бледной коже, принадлежали Жоханю. Осознание этого, чувство безграничного обладания, разлившееся по его телу, заставляло его собственный член наливаться до сладостной, мучительной тяжести. Жохань продолжал ласкать супруга, его пальцы двигались медленно, словно намеренно смакуя каждое движение, каждую вспышку удовольствия, что пробегала по телу Усяня. Он знал все его слабые места, каждый изгиб, каждую точку, что могла заставить его содрогаться. — Ян-ян... прошу... — голос Усяня дрожал, его тело то напрягалось, то расслаблялось в ответ на каждое прикосновение. Но Жохань лишь усмехнулся, его губы коснулись шеи, оставляя влажный след, который, казалось, горел на коже, разжигая огонь ещё сильнее. — Ты так прекрасен, когда умоляешь, — прошептал он, его голос был бархатным, обволакивающим, полным желания. Мягко но непреклонно развернув супруга лицом к себе, Жохань уткнувшись носом в изгиб чужой шеи, скользнул пальцами глубже, находя ту самую точку, заставлявшую Усяня задыхаться от удовольствия. Свободной рукой Жохань обхватил горячий, напряжённый член супруга, проводя по его длине медленно, с нажимом задевая головку. — А-Хань! — выдохнул Усянь, его спина выгнулась дугой, подчиняясь искусным рукам. В этот момент он чувствовал себя так, как только рядом с Жоханем — полностью защищённым, желанным и, несмотря на всю власть супруга, свободным. Его пальцы путались в чужих шёлковых волосах, тело нагрелось от чужой — солнечной — ци, а член пульсировал и изнывал от желания, получая слишком мало ласки! Его солнце так любит его мучать, прежде чем подарить вершину удовольствия, — эта пытка может длиться часами, и это единственное, на что Усянь будет согласен пожизненно. Рядом прозвучал другой голос, рваный и сиплый, — глухая нота в симфонии страсти. — Прекратите... прошу... остановитесь! — Гуаншань издавал хриплые звуки, его глаза, красные от бессонницы и страданий, смотрели прямо на обнажённого Усяня. Он вспоминал тот день, когда был так близок к осуществлению своего намерения. Усянь лежал под ним, разгорячённый, в гневе и беспомощности, его худое тело блестело от пота в лунном свете. Гуаншань был уверен, что сможет подчинить его, сломать его дух, но прежде чем успел насладиться победой, дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял Жохань, его глаза горели красным огнём, как у демона, спустившегося в мир смертных. Его голос тогда был низким, почти рычащим: — Убери от него свои грязные руки. Гуаншань замер, но уже через мгновение оказался повержен на землю. Жохань даже не использовал ци, лишь физической силой отбросив его прочь. Весь тот вечер он возился с Усянем, осторожно прикрывая его одеждой, обтирая влажные от слёз щеки, шепча слова утешения. Теперь Гуаншань смотрел на них, на то, как этот некогда дерзкий юноша, который когда-то бросал вызов всему миру, дрожал в руках своего супруга, абсолютно покорённый, но счастливый. И это зрелище вызывало у него ярость, сожаление и похоть, смешанную с ненавистью. — Ты принадлежишь ему… а должен был принадлежать мне… — прошептал он, и его слова затерялись в воздухе, как пыль под ногами Жоханя. Жохань поднял взгляд, обдав Гуаншаня ледяным презрением. Его пальцы замерли лишь на мгновение, прежде чем снова двинуться пальцами вглубь супруга, заставляя того застонать ещё громче. — Мой баобэй… весь мой… — прошептал он прямо на ухо мужа, обвивая его рукой и прижимая ближе. Усянь задыхался, его разум плыл между волнами удовольствия и обрывками воспоминаний. День, когда Жохань спас его, был полон страха, боли и неукротимого гнева. Тогда Гуаншань почти победил — его лицо, перекошенное похотью, нависло над ним, когда дверь распахнулась с грохотом, и в комнату ворвался Жохань. В тот момент весь мир Усяня перевернулся. Теперь каждое прикосновение мужа говорило о том, что он больше никогда не окажется в чьих-либо руках. — Ещё... прошу... А-Хань... — его голос дрожал, но он не мог остановиться. Забыл обо всём вокруг — о холодных стенах тюрьмы, о дыхании Гуаншаня, обо всём, кроме этих рук, этих губ, которые дарили ему невыразимое блаженство. Но этого было так мало! Жохань, словно услышав внутренний порыв супруга, наклонился ближе, обхватывая его лицо ладонями, так, чтобы их взгляды пересеклись. Его глаза были тёмными, горящими, полными той самой силы, что когда-то испепелила страх Усяня. — Скажи, чего ты хочешь, моё солнце, — прошептал он, его голос звучал как тёплый ветер, мягко обнимающий истощённое желание. — Тебя... сейчас... прошу, больше не дразни... Слова вырывались хрипло, как молитва, — каждое было дрожащим признанием. Жохань усмехнулся, но не поторопился. Его наслаждение заключалось не только в близости, но и в том, чтобы растягивать этот момент, делая его бесконечным. Что может быть прекраснее разгорячённого тела у него в руках, дрожащего от желания к нему? — Так сладко умолять, не правда ли? — прошептал он, наградив супруга ещё одним глубоким поцелуем, прежде чем снова провести пальцами внутри, заставляя тело Усяня содрогаться в ответ. Гуаншань, привязанный к холодному полу, сжимал зубы, пытаясь отвернуться, но не мог. Его глаза, словно зачарованные, следили за каждым движением Усяня, за каждым изгибом его тела. Перед его глазами мелькнули воспоминания о том, как он впервые оказался в этой тюрьме. Ещё недавно он был главой клана Цзинь, всемогущим и влиятельным. Но теперь он находился в самом низу — в подземелье, где его унижали и пытали. Госпожа Цзинь, его когда-то преданная и послушная жена, стала его худшим кошмаром. Она умерла, но вернулась. Вернулась благодаря демонической силе Усяня. Её тело, хотя и безжизненное, выглядело почти как раньше, но глаза были пусты, и лицо застыло в мёртвой улыбке. Её движения были резкими, как у куклы, натянутой на нити, но в них не было милости. Она знала только одно — исполнять приказы. Её первым — единственным — приказом было насиловать собственного мужа. Гуаншань вспоминал холод её прикосновений, её механические движения, её бездушные глаза, смотрящие на него без капли жалости. Она была его наказанием, его позором, его вечным напоминанием о том, что он потерял всё. Теперь же он смотрел на Усяня, полностью подчинённого и растворённого в руках Жоханя, и чувствовал не только ненависть, но и жалкое сожаление. — Он должен был быть моим... — прошептал Гуаншань, его голос звучал так тихо, что казалось, он говорил самому себе. Жохань услышал его слова и повернул голову, его глаза сверкнули красным огнём. — Ты никогда не сможешь даже прикоснуться к тому, что принадлежит мне, — произнёс он, его голос был как удар молота, твёрдый и безжалостный. Его рука дрогнула, проведя по чужому члену быстрее, напористее, сжимая мягкую плоть чуть сильнее обычного, — и Усянь захныкал прижимаясь ближе в поисках тепла и большего контакта. Гуаншань сжался, его тело дрожало от ужаса и унижения, но он не мог перестать смотреть. Это было пыткой — видеть то, что он никогда не сможет заполучить. Развернув супруга к себе спиной, Жохань, легко целуя загривок, стянул с плеч чужую накидку, оглаживая грудь — рёбра, прочертил короткими полосами по животу, лишь в намёке на боль — скорее сладкое, дразнящее ощущение прикосновения к ныне беззащитному нутру, не сокрытому даже шёлком. Штаны начали досаждать — узкие, уже бесполезные, они грозились стать препятствием на пути к удовольствию. Но, несмотря на это, Жохань оставался терпеливым: их путь по коридорам впереди будет долгим, а кровь противников может испачкать любую ткань. Всё равно видеть супруга нагим — его привилегия, и делить это зрелище он был не намерен. Его ци начала сгущаться вокруг, подчиняясь воле. Из неё соткались тонкие жгуты, которые, подцепив края одежды Усяня, мягко стянули её вниз, оставив её шелковистой лужицей у ног. Теперь супруг стоял перед ним полностью обнажённым, его скулы горели алым румянцем — смесью желания и едва уловимого стыда от чужого взгляда. Мужчина довольно заурчал, его глаза блестели довольством. Он давно позабыл, что такое неловкость супруга: после первого месяца их союза супруг утратил всякий стыд, больше не краснел и не стеснялся прикосновений. Это всегда восхищало Жоханя — видеть, как его баобэй полностью доверяет ему, готовый принять любое наслаждение, которое он способен предложить. И всё же сейчас было иначе. Лёгкий румянец на скулах Усяня, появляющийся столь редко, казался для Жоханя драгоценной наградой. Это зрелище будоражило его ещё больше — видеть своего супруга, обнажённого, покорного, но с тем самым упрямым огоньком в глазах, который он любил больше всего. — Ты так прекрасен, — произнёс с теплотой, оттягивая момент до того, как позволит себе ещё больше. Усянь тяжело дышал, отчаянно изогнувшись в попытке насадиться на пальцы мужа глубже, сильнее. Он недовольно сопел, когда то самое сладкое ощущение исчезло. Сзади послышался мягкий смешок, а вместо пальцев к разработанному, пульсирующему входу прижалась пышущая жаром плоть — мягкая, влажная, готовая к плавному проникновению. Жохань не был обделён природой крупным членом, и каждый раз Усянь поражался, как тот умудряется полностью войти в него, иной раз вбиваясь под самое основание, словно проверяя пределы. Сейчас их страсть была спокойной, пронизанной нежностью. Супруг мелкими толчками углублялся всё дальше, удерживая Усяня за бёдра. Его хватка была уверенной, но бережной, не дающей случайно навредить себе. Усянь тихо, срываясь на хрип, выдохнул, откинув голову назад, опуская её на плечо мужа. Его губы ловили воздух, а тело поддавалось каждому движению, покорно позволяя Жоханю делать всё, что тот пожелает. Светлая ткань верхней одежды Жоханя прикрывала место их соединения от посторонних — жадных, любопытных глаз Цзинь Гуаншаня. И всё же, желая подчеркнуть своё превосходство, Жохань медленно отвёл край своего ханьфу, демонстрируя, как далеко он может зайти в удовольствии с собственным мужем. Его член был почти полностью скрыт между округлых половинок, а видимая часть блестела от смазки, перемешанной с каплями сгущённой ци. Когда Жохань вошёл до конца, он замер, позволяя им обоим насладиться этим моментом. Наклонившись к уху Усяня, он тихо, уверенно прошептал: — Завтра, на совете старейшин, я хочу видеть тебя в моём ханьфу. Тело Усяня содрогнулось от этих слов, он с трудом поймал рассыпающиеся в голове мысли: — А-А-Хань… Мужчина, едва заметно улыбнувшись, мягко отстранился, но тут же вновь подался вперёд, сопровождая слова лёгким толчком: — Тебе идут цвета моей семьи, — его голос был бархатным, горячим, как и член внутри. — Тебе идёт быть моим мужем, баобэй. Ци Жоханя сгустилась вокруг них, словно вязкая, тёплая патока. Она обволакивала Усяня, погружая в ощущение тепла и уюта. Фантомные руки, сотканные из его ци, скользили по телу, то лаская шею, то обводя линии рёбер, то обхватывая бедра и член, оставляя бессильным к сопротивлению. — А-Хань... — Усянь задыхался, голос его дрожал, смешивая мольбу с желанием. — Прошу, не дразни... — А если я захочу дразнить? — мягко рассмеялся Жохань, его голос был низким и обволакивающим, как шёлк, в котором скрывалось тепло разгорающегося пламени. Его пальцы скользнули вдоль внутренней стороны бедра Усяня, оставляя за собой ощущение жара, что казалось почти осязаемым. Он остановился у опасной грани, едва не касаясь того, что заставляло тело Усяня изгибаться в предвкушении. — Жохань… — голос Усяня сорвался, он судорожно вдыхал, губы его были приоткрыты, словно он хотел что-то сказать, но слова разлетались в туманной головокружительной неге. — Скажи мне, чего ты хочешь, — тихо прошептал Жохань, его пальцы, лениво скользя, обрисовывали линии бедра, почти невесомые, но обжигающие прикосновения. Каждое движение Жоханя было выверенным и дразнящим, словно он создавал шедевр на холсте из живой плоти. Он разработал Усяня до того тщательно, что теперь его член легко скользил, мягко и плавно, словно клинок в идеально подогнанных ножнах. Однако Жохань хотел большего. Обхватив бёдра мужа, он усилил темп, толчки становились мощнее и глубже, заставляя Усяня вздрагивать, а стоны срываться с его губ. Член Усяня, не обделённый вниманием, был плотно сжат у основания. Это была изящная, почти мучительная игра Жоханя. Супруг склонился к его шее, облизывая выступившие от напряжения капли пота, его язык скользил вдоль бьющейся жилки, то и дело оставляя лёгкие, обжигающие касания. — Прекрасен… — прозвучало на его ухо, голос обволакивал, завораживал. Усянь всхлипнул, его руки судорожно сжались на той, что удерживала его член. Прочертив короткими ногтями по коже, он безмолвно умолял освободить его и позволить этому сладкому моменту настать. Но супруг лишь слегка сжал зубы на его плече — в таком же безмолвном отказе. Внезапно Жохань вышел из него, вынуждая Усяня застонать от опустошения. Сильным рывком он развернул его, подхватывая за бёдра и заставляя обхватить его талию ногами. Поддерживая его вес, Жохань направил свой член к входу и вновь вошёл, заполняя его. Усянь громко вскрикнул, короткий, дрожащий стон сорвался с его губ. В этой позе Жохань проникал так глубоко, что, приняв его едва на половину, Усянь ощущал себя переполненным до краёв. Чужой тихий стон вытеснил из сознания любые сомнения, и Усянь сам подался вперёд, насаживаясь глубже. Это оказалось удивительно просто, ощущения взорвались новыми красками, яркими и мощными, а грудь Жоханя, едва заметно вибрируя, излучала невероятную силу. Супруг сдерживался, обуздывая свою мощь, чтобы не причинить вреда во время их парного совершенствования. — Ян-ян, не сдерживай себя. Я выдержу, — голос Усяня дрожал. Жохань, тяжело дыша, придерживал мужа за поясницу, его взгляд был полон заботы и упрямства. — Двумя стражами назад, ты выдерживал едва-едва. Я не стану рисковать. Усянь мягко, но непреклонно направил свою ци по меридианам Жоханя. Их энергии переплелись, словно тесный узел, и, прижавшись лбом к лбу супруга, он прошептал: — Пожалуйста, позволь мне почувствовать тебя полностью. Супруг явно колебался, его бёдра едва заметно двигались, словно он проверял границы, не решаясь на полное движение. Однако, всматриваясь в глаза Усяня, наполненные нежностью и безграничной любовью, он сдался. Напряжение в его теле сменилось покорностью, и он выполнил просьбу. Гортанный стон сорвался с губ Усяня, когда по его меридианам хлынуло жидкое пламя. Ци Жоханя была всепоглощающей — теплая, обжигающая, но при этом идеально сбалансированная, разгоняемая равномерно трепещущим ядром. Вокруг всё словно засияло, а ощущения обострились до предела. Да, он знал, как никто другой, что его муж — сильнейший в Поднебесной. Но одно дело знать, и совсем другое — чувствовать это на каждом уровне своего существа. Это было чистое наслаждение — словно само солнце ласкало его, защищая от всего остального мира. Тепло, нежность, обволакивающее чувство абсолютной защищённости — всё слилось в этом огненном ореоле любви и власти. Усянь знал, насколько это опасно. Он понимал, что стоит на грани, но знание не могло затмить чувства. Ведь ради этого, ради того, чтобы ощутить, насколько сильно его любят, он готов был рискнуть всем. — Посмотри на себя, — тихо произнёс Жохань. Его рука скользнула вдоль линии тела Усяня, задержавшись на талии, пальцы впивались в кожу, словно желая оставить след. — Белый цвет делает тебя ещё прекраснее. Каждый стежок, каждое пламя на ткани — это знак того, что ты принадлежишь только мне. Усянь почувствовал, как его сердце сжалось от этих слов, будто удар гонга прокатился по телу. Его ци отзывалась на чужую, словно подчиняясь древнему заклинанию. Густые волны энергии прокатывались по его меридианам, горячие и тягучие, словно расплавленное золото, проникая в каждую клетку. Каждое движение Жоханя было мощным, наполненным не только физической силой, но и внутренним огнём, который обжигал и поглощал. Их тела двигались в ритме, который был одновременно священным и греховным. Усянь чувствовал, как с каждым толчком чужой член раздвигает его, проникая глубже, доводя до грани боли и сладкого удовольствия. Жар разливался по его пояснице, поднимаясь к сердцу, а затем вновь спускаясь. — А-Хань… — прошептал он, не в силах больше сдерживаться. Его собственный член пульсировал от напряжения, болезненно твёрдый, он тёрся о живот Жоханя с каждым толчком. — Скажи, что тебе нужно, — Жохань наклонился ближе, его горячее дыхание опалило шею супруга, оставив поцелуй на чувствительной коже. — Ты… — Усянь всхлипнул, его голос был хриплым, сорванным от стонов. — Ты… весь. Жохань усмехнулся, его губы скользнули по линии ключицы. Одной рукой он продолжал удерживать Усяня за талию, а другой обхватил его пульсирующий член, пальцы легко скользнули по влажной коже, вызывая новый всплеск стонов. Жохань больше не сдерживал себя. Толчки стали мощнее, глубже, каждым движением он утверждал своё превосходство и любовь. Усянь чувствовал себя одновременно уязвимым и сильнейшим в мире. Он и был. После своего мужа, Усянь считается сильнейшим, но их судьбы так надёжно переплелись, что едва ли он может назваться вторым. Они оба — на вершине мира, на одной ступени, бок о бок, как равные. — Мой А-Сянь… мой баобэй… — выдохнул Жохань. Его голос звучал как молитва и обещание одновременно, обернув их в кокон, где не существовало ничего, кроме этой ночи. Жар Жоханя заполнил всё вокруг, растекаясь по комнате, словно огненная волна, не оставляющая ни одной тени. Это тепло было не просто физическим — оно проникало в самые глубины души, заставляя сердце биться чаще. Но среди этого обжигающего пламени пробудилась другая сила — тёмная ци, исходящая от Усяня. Она текла, словно густой дым, мягко струясь вдоль их тел. Её прикосновения были холодными, как дыхание зимнего ветра, но в этой прохладе таилась нежность, обволакивающая Жоханя, словно шелковая лента. Тёмные нити с ленивой уверенностью скользили по его коже, обвивая торс, плечи и шею, задерживаясь на наиболее чувствительных точках, поглощая жар, но не оставляя ощущения холода. Жохань вздрогнул, когда одна из нитей скользнула вдоль его позвоночника, оставляя за собой странный, сладкий холодок. Его глаза сузились. — А-Сянь, — его голос прозвучал ниже, насыщенный страстью и тихим восторгом. — Даже твоя тьма стремится ко мне. Усянь дрожал на нём, прикусив губу, но не смог сдержать тихий стон, когда тёмные щупальца его ци начали сплетаться с яркой, обжигающей ци Жоханя. Холодная иньская ци плавилась в огненной ци его мужа, и тут же охлаждала своего противника, не тая до конца. Это противостояние Инь и Ян — будоражило его каждый раз до трепещущих ощущений в душе. Тёмные щупальца осторожно пробежались по спине Жоханя, обвивая его плечи, задерживаясь на его груди. Они ласкали и дразнили, то замедляясь, то усиливаясь, словно подчиняясь биению его сердца. — Она тебя любит, — прохрипел Усянь, его голос был тихим, наполненным страстью, руки крепче обхватили спину супруга. — Как и я... Ты — всё для меня, мой супруг. Никакие слова не передали бы чувства Жоханя, и вместо пустых клятв в любви, он замедлившись, поцеловал своего мужа, не торопливо, захватив всё внимание, каждый вздох и каждое тихое "Люблю". Толчки стали медленнее, но глубже, словно Жохань хотел запомнить каждую секунду, каждую эмоцию. Его рука скользнула вверх, обхватив лицо Усяня, чтобы тот посмотрел ему в глаза. — Супруг мой, — выдохнул он, вглядываясь в лицо любимого. — Посмотри на меня. Усянь, задыхаясь, приоткрыл глаза, его тёмный взгляд блестел от удовольствия и слёз. Ему казалось, что этот миг растянулся во времени, заполняя всё пространство между ними. Тёмная ци заструилась ещё быстрее, обвивая бедра Жоханя, мягко массируя и дразня, вызывая у него новый стон, глубокий и полусдержанный. — Такой красивый... — прошептал Жохань, кончиком носа водя по чужой щеке. — И весь мой... Усянь издал низкий, гортанный стон, когда тёмная ци вновь ожила, словно отвечая на эти слова. Невидимые щупальца холодной силы скользнули вниз, обвивая бедра Жоханя, лениво, но уверенно подчёркивая каждое движение их тел. Тонкие нити пробежались по его спине, задерживаясь там, где пламя его ци казалось наиболее ярким, словно дразнили, исследовали, проверяли на прочность. Эта игра тьмы и огня была поразительно чувственной — контрасты их энергий сливались в гармонии, лишённой границ. Там, где жар Жоханя проникал глубже, тьма Усяня оставляла за собой прохладный след, утончённый, как шелковый платок на разгорячённой коже. — А-Хань... — выдохнул Усянь, его голос дрожал, превращаясь то в стон, то в тихую молитву. — Не останавливайся… ты мне так нужен... Жохань не мог сдержать лёгкой улыбки, в которой смешались нежность и властность. Его губы коснулись губ Усяня в мимолётном, но обжигающе горячем поцелуе, словно подтверждая слова, прежде чем он снова отдался их единству. — Мне никогда тебя не будет достаточно. — выдохнул он, его дыхание, горячее, как пламя, обожгло губы Усяня. Руки Жоханя крепче сжали его талию, притягивая ещё ближе. Каждое движение их тел отзывалось эхом в их ци. Ритм стал глубже, медленнее, словно они стремились ощутить каждую секунду, прожить её так, чтобы оставить след в самом воздухе. Их дыхания смешивались, превращаясь в единый поток, словно даже природа подчинялась их союзу. Контраст жара Вэнського пламени, и холода Инськой ци будоражили, кажется, даже движение крови, то ускоряя ее темп до обжигающего, страстного и яркого, то холодя но ленивой томительности, делая движение медленными и чувственными. — Ты чувствуешь это, супруг? — прошептал Жохань, его губы скользнули вдоль линии шеи Усяня, горячее дыхание обожгло кожу, заставляя его выгнуться навстречу. — Твоя тьма заставляет меня держать рассудок в узде, иначе я бы не выпустил тебя из спальни... — Как и твой огонь, — ответил Усянь, его голос звучал хрипло, с отчетливой улыбкой на подначку супруга. — Он согревает меня… даже там, где мне всегда было холодно. Жохань замер на мгновение, словно смакуя эти слова, прежде чем снова двинуться, с силой, доводя Усяня до дрожи. — А-Сянь, — хрипло выдохнул он, его голос пропитался напряжением, страстью, необузданной энергией, которая стремилась вырваться наружу. Его пальцы, крепко обвивавшие талию супруга, сжались сильнее, словно пытались удержать этот момент навсегда. — Мой супруг… ты будешь моей гибелью. — Тогда погибнем вместе, — прошептал Усянь, его голос был шёлковым, соблазнительным и пронзительно нежным. Его губы скользнули вниз, оставляя горячий след по шее Жоханя, прежде чем они сомкнулись на коже, оставляя болезненно сладкий укус. — Только ты… и я. Температура в комнате, казалось, поднялась до предела, заполняя воздух тяжёлым, обжигающим жаром. Жохань двигался с силой, словно желая проникнуть в самую суть супруга, заставить его ощутить каждую крупицу их соединения. Его губы, горячие и жадные, скользили вдоль линии шеи, оставляя за собой влажный след, а дыхание, прерывистое и глубокое, обжигало мокрую кожу. Их движения становились всё хаотичнее, но от этого не теряли ритма — напротив, они сливались в один мощный, необузданный поток. Их тела двигались в унисон, стремясь к пику удовольствия, но движения были любящими и нежными, полными страсти и желания, словно они готовы отдать все свои чувства здесь и сейчас, во вспышке наслаждения. Но их любовь никогда не иссякнет. Они будут любить друг друга вечно, пока на небесном полотне не погаснет последняя из звёзд, а подземное пламя не перестанет шептать свои истории потомкам огненной крови. Жохань с силой притянул Усяня ближе, его руки уверенно скользнули по влажной от пота коже, чувствуя каждую дрожь, каждое напряжение. Его губы прижались к виску Усяня, а дыхание стало тяжёлым и глубоким, переполненным наслаждением. Их дыхания слились, горячие и рваные, заполняя воздух вокруг. Их губы сталкивались, словно в борьбе, то сходясь в длительном касании, то в мимолётном, скользящим по шее, скулам, подбородку... Усянь, чувствуя этот натиск, выгнулся навстречу Жоханю, словно пытался стать ещё ближе, слиться с ним окончательно. Его руки, дрожащие и сильные одновременно, сжали плечи супруга, оставляя лёгкие следы ногтей, словно метки принадлежности. В комнате было невыносимо жарко и холодно для любого постореннего, казалось само пространство готово расплавиться, и лишь противодействующая хладная силы Тьмы удерживает тонкую ткань мироздания. В этот момент для них не существовало ни времени, ни пространства — только они, их дыхания, их стоны и тот ритм, который объединял их в единое целое. Цзинь Гуаншань был прижат к холодным камням, и его тело словно налилось свинцом, неподвластное его воле. Холод сковывал кожу, проникая глубже, цепляясь за кости, а каждый звук, вырвавшийся из уст Усяня, резал слух, как раскалённый нож. Эти стоны — наполненные чувственностью, тягучие, как мёд, и сладкие, как вино, — становились для него пыткой, непреодолимой, невыносимой. Казалось, они были специально созданы, чтобы разорвать его изнутри, смешать унижение с яростью, растоптать остатки гордости. Его взгляд блуждал, застывая на трепещущем свете факелов, на отражениях движущихся тел, казавшихся более чем живыми, полными страсти и силы. С каждым стуком сердца — гулким и болезненным — перед его глазами всплывали образы прошлого. Пышные залы, где он сидел во главе стола, смеялся, наслаждаясь своим могуществом. Женщины с опущенными взглядами, мужчины, склонявшиеся перед ним, — символы власти, которая казалась непоколебимой. А теперь… Теперь он был тенью, сломанным и ничтожным, распятым на собственном падении. Его ноздри наполнились гнилостным запахом, смешанным с холодом камня под его кожей. В висках стучала паника, но тело оставалось неподвижным. Он ненавидел это ощущение, ненавидел себя, ненавидел их. Мадам Цзинь вернулась почти бесшумно, её фигура появилась на краю его зрения, словно призрак. Её движения были замедленными, каждая её черта — гротескной пародией на ту женщину, которую он когда-то знал. Одежда мертвой плоти трещала под натиском её неуклюжих шагов. В её руках блеснул предмет, который тут же заполнил его душу ледяным ужасом. Каменный член — грубый, неровный, словно высеченный из скалы одним неумелым движением, с насмешкой отразил всё то, что он потерял. Был ли это инструмент наказания или же насмешка над его бывшей властью, Гуаншань не знал, да и не хотел знать. Она подошла ближе, её пустые глаза казались бездонными ямами, в которых клубилась густая тьма, жадно поглощающая всё вокруг. Игрушка в её руках будто бы источал холод, становясь осязаемым даже на расстоянии. Его дыхание сбилось, прерывистые вдохи наполнились отчаянием, которое застряло в горле. Он не мог двинуться, не мог оторвать взгляда от её мёртвых пальцев, обхвативших холодный каменный ствол. Когда её шаги сократили расстояние между ними до нескольких сантиметров, он почувствовал, как всё его существо охватывает волна омерзения, смешанная с парализующим ужасом. Камень коснулся его кожи — ледяной, словно выточенный из вечного льда, и этот первый контакт разжёг внутри него бурю эмоций. Боль, стыд, ненависть и отчаяние смешались в невыносимую пытку. С другой стороны камеры доносились звуки, которые словно разрывали саму ткань мрака. Приглушённые стоны и низкий, властный голос Жоханя наполняли пространство, перекрывая всё остальное. Его голос — глубокий, бархатистый, полный силы и спокойного превосходства — звучал, будто сама природа смиренно склонялась перед ним. Каждое слово, каждое имя, которое он произносил, несло в себе уверенность и власть, которых Цзинь Гуаншань так жаждал всю свою жизнь, но никогда не смог достичь. «Мой супруг...» — эти слова ударили по сознанию Гуаншаня, словно раскат грома, заставляя его тело вздрогнуть. Это слово обжигало, его значение раздирало душу, оставляя за собой лишь обломки ненависти и зависти. Он стиснул зубы до боли в челюсти, пытаясь не слушать, но звуки страсти, раздававшиеся где-то сбоку, становились только громче, наглее. Эти звуки впивались в его плоть, сплетаясь с болью, которую он ощущал сейчас, превращая всё происходящее в абсолютную пытку. Мадам Цзинь, с её движениями, тягучими и словно пропитанными мрачным удовольствием, продолжала своё действо. Она будто наслаждалась не только болью, которую причиняла, но и каждой секундой, в которую он был вынужден это терпеть. Хотя едва ли, учитывая что его благоверная давно почила. Грубо обработанная поверхность каменного предмета соскользнула ниже, холодная и омерзительно чуждая. Контраст между шероховатостью камня и его воспалённой кожей вызвал непроизвольную дрожь, но крик так и остался застрявшим в горле. Его дыхание сбивалось, грудь судорожно поднималась и опускалась, словно он захлёбывался воздухом. Тело инстинктивно пыталось вырваться, найти хоть малейший способ избежать унижения, но цепи, впившиеся в его запястья и лодыжки, не позволяли даже шевельнуться. Он был заперт, сломлен, но при этом оставался вынужденным свидетелем этой непристойной сцены. Рядом снова раздался голос Жоханя. Теперь он звучал глубже, насыщеннее, в его интонациях сквозила неконтролируемая страсть, словно сам воздух вокруг него вибрировал от этой силы. Даже не понимая слов, Цзинь Гуаншань ощущал их смысл. Это был голос триумфа, голос полной нежности и наслаждения, с едва уловимыми нотками властности. Каждый стон Усяня, тягучий и пронизанный желанием, рвал нервы Гуаншаня, словно острые осколки стекла. Это был звук, который не принадлежал этой камере пыток, и тем сильнее он резал по живому. Эти стоны, наполненные нежностью и безграничной страстью, заставляли его трястись от гнева и бессилия. «Они смеют наслаждаться… здесь, передо мной…» — ярость накрыла его вспышкой, но тут же сменялась отчаянием. Его взгляд метался, цепляясь за тени, пытаясь найти хоть что-то, что спасёт его разум. Мадам Цзинь, казалось, не слышала его мыслей. Её пальцы мертвой хваткой обхватили грубый каменный ствол, а её пустые глаза устремились в его сторону, словно глядя сквозь него. Камень вновь коснулся его кожи, ледяной, тяжёлый, впитывая каждую крупицу его страха. Его дыхание стало прерывистым, грудь словно вот-вот должна была разорваться. И среди этого ада его сознание вновь захватил звук — низкий, глухой голос Жоханя, и стоны, которые не прекращались, как напоминание о том, насколько низко он пал. Цзинь Гуаншань захлебнулся собственным криком, который так и остался глухим рвущим звуком в его горле. Лёд каменного ствола врезался в его тело, каждое движение мадам Цзинь было резким, грубым, будто нарочно созданным для того, чтобы разорвать его изнутри. Холодный, шероховатый материал вызывал нестерпимую боль, смешанную с чувством глубочайшего унижения. Тело отказывалось подчиняться, бессильно сотрясаясь в судорогах, а каждая новая попытка сопротивления лишь усиливала боль. Рваные, беспорядочные толчки мадам Цзинь проникали глубже, будто пробивая не только плоть, но и остатки его гордости. Каменный ствол оставлял за собой кровавый след, смешиваясь с гноем, выделяющимся из ран. Этот запах, металлический, отвратительный, заполнил всё пространство, заставляя его желудок сжаться в тугой узел. «Останови это… прекрати!» — хотелось закричать, но его голос оставался немым, захваченный болью. Мысли Гуаншаня метались, как загнанный зверь, сталкиваясь друг с другом. Он чувствовал, как что-то внутри разрывается, его дыхание превращается в прерывистое хрипение, а каждое движение отдаётся в теле мучительным звоном, будто его кости вот-вот треснут. Боль была невыносимой, но вместе с ней приходило нечто ещё более страшное — осознание полной беспомощности. Он, некогда гордый и властный глава, теперь был игрушкой в руках мёртвого тела, безвольной куклой, подчиняющейся чужой жестокости. Эта мысль терзала его сильнее физической боли, разрывая душу на части. Толчки становились всё сильнее, неравномерные движения мадам Цзинь лишь увеличивали внутренние разрывы, и кровь стекала по его телу липкими, горячими струями. Холод камня контрастировал с этим теплом, делая боль ещё более острой, физически ощутимой. Вдали продолжали раздаваться звуки страсти Жоханя и Усяня. Этот контраст, это столкновение наслаждения и его собственной агонии, сводили с ума. В голосе Жоханя слышалось спокойствие, даже своего рода удовольствие. «Он наслаждается этим… Он слушает, как я страдаю…» — пронеслось в сознании Гуаншаня, и эта мысль, как яд, разлилась по его телу. «Я — ничто… ничто перед ними…» — мелькнуло в его голове, когда мадам Цзинь сделала ещё один особенно грубый, рваный толчок, вырывая из него долгий, полубеззвучный стон боли. Жохань, казалось, наслаждался этим зрелищем, словно вершиной своего триумфа. Его низкий смех прорезал тяжёлый воздух камеры, заполняя пространство раскатами, которые отдавались эхом в ушах Гуаншаня. Это был смех хозяина, владыки, человека, который не просто побеждал, но растаптывал тех, кто стоял у него на пути. — Ты слышишь это, Гуаншань? — в каждом слове сквозила сладкая издёвка, раздавленная под тяжестью презрения. — Это звучит так же сладко, как твоя боль. Эти слова пронзили его, как раскалённые гвозди, оставляя лишь пепел от его былой гордости. Всё, что он строил, всё, что он когда-то считал своей силой, теперь оказалось бессмысленным. Мадам Цзинь, будто поддерживая этот унизительный ритуал, с силой вогнала камень ещё глубже. Его острые, шероховатые края резали плоть, усиливая агонию. Боль была настолько сильной, что казалась живой, разрастающейся внутри, как хищное чудовище. Гуаншань задохнулся, его тело дёрнулось в попытке вырваться, но цепи лишь жестоко впивались в кожу, не давая шанса на спасение. Хриплый, рваный стон сорвался с его губ, дрожа в воздухе, будто последний остаток его воли. Это был звук не просто боли, но полного отчаяния. Жохань услышал это, и на его лице расцвела довольная улыбка. Он повернулся к Гуаншаню, его взгляд пылал торжеством: — Вот так, — сказал он, и его голос был медленным, словно он смаковал каждое слово. — Ты должен привыкнуть к своему новому месту, Гуаншань. Каждое слово было гвоздём, забивающимся в его душу. Гуаншань чувствовал, как ненависть внутри него закипает, но она была бесполезной — словно огонь, разжигаемый в пустоте. Гуаншань остался наедине с мраком и холодом камеры. Его тело дрожало, кровь стекала тонкими струйками, оставляя на каменном полу тёмные пятна. В этих звуках, смешивающих крики боли и стоны наслаждения, он утопал, словно тонущий в ледяной воде. Его ненависть разрасталась, но она была бессильной — как ржавая цепь, не способная разорвать оковы, удерживающие его в этом аду. Он не был больше достоин внимания - пыль под ногами, что едва шевелиться от теплящегося упрямства в чужом гнилом сердце. Жохань любил Усяня, и на требовательный стон отвечал поцелуями, губами ловя собственное имя. Супруг сжался на члене до восхитительной боли, и гортанно простонал, окропив их тела следами страсти. Он едва уловимо дёргался, словно его тело не было способно принять всё подаренное удовольствие, а глаза замутились, словно смотря сквозь сам мир — насквозь — туда, где зарождаются миры и зажигаются звёзды. Медленно продолжая двигаться, Жохань обнял Усяня, и короткими движениями насаживал чужие бёдра на свой член, доводя себя до пика неспешно, ощущая отголоски чужой ци бродящей по меридианам, с упоением слушая как поёт его золотое ядро. Ни в юности, ни в жизни, до встречи с Усянем, Жохань не ощущал ничего подобного. Когда он был юношей - его вынудил переспать с женщиной лишь долг, для зачатия сына. А после, когда он уже стал мужчиной, ни один заклинатель или заклинательница ему не подходили - слишком слабы, не способные выдержать даже его объятий, или поцелуя. Но его баобэй — другое дело. Усянь поцеловал его, отвлекая от мыслей, ушедших слишком глубоко, и огладив скулу с усталой улыбкой спросил: — Тебе мало, — не вопрос, лишь констатация факта. Жохань помедлив с ответом, мягко улыбнулся и поцеловал Усяня в кончик носа: — Всегда будет мало. — Тогда давай вернёмся в спальню, А-Хань? — Усянь фыркнул. — Там всяко удобнее чем стоя. Мужчина лишь улыбнулся, и поставил Жоханя на ноги, шепнув ему на ухо многообещающее: — До рассвета ещё далеко, а ночью я буду твоим солнцем. Усянь улыбнулся, и устало поплёлся к выходу, замерев у самой двери, с нежной усталостью глядя на супруга. Сбоку разносились едва слышимые сиплые стоны, полные боли, отчаянья и горечи разочарования — Гуаншань так и не дождался пусть и минутной, но слабости своего мучителя. В пик наслаждения всякий мужчина слаб, и увидеть Вэнь Жоханя уязвимым хоть единожды — некогда было его мечтой, ныне оставшись лишь отголоском былой жизни, что проскользнула между его пальцев неуловимо. Жохань бросив последний взгляд на пленное ничтожество, улыбнулся супругу и в те два шага что их разделяли, подумал мимолётно: "Вэнь Куан действительно знала толк в пытках и наслаждениях. Может в трактатах есть ещё достойные мысли этой сумасшедшей женщины?" Комната, сытая и переполненная чужим удовольствием, закрылась без скрипа.