The Path Not Tread // Непроторенная тропа

Прогресс в доверии

В воскресенье после завтрака Лили поспешила в подземелья, чтобы пересечься с Северусом и впустить его в свою личную лабораторию, которую ей выдал Слизнорт. А после встретиться с Ремусом в библиотеке. Это был неблизкий путь, но она чувствовала, что это пойдет ей на пользу (особенно на обратном пути, так как она подозревала, что Северус все еще будет сердиться на нее). Он, конечно же, был там, стоял в тени, ей пришлось вглядеться, чтобы увидеть его. Вытащив палочку, она постучала по двери и пробормотала пароль, впуская их обоих. — Сев, послушай, я… — начала она. — Лили, мне нужно… — начал он. Оба замолчали, Лили смущенно хихикнула и жестом велела ему начать первым. Он кивнул и сделал глубокий вдох, явно готовясь, и это сразу же заставило ее внутренности погрузиться в ужас. — Я должен сказать тебе, что… — Он замолчал, лицо его исказилось в разочарованном оскале, когда он подбирал слова. — Сев, все в порядке. — Нет, не в порядке, — прорычал он, начиная ходить туда-сюда. — Ты забыла! И мне нужно сказать тебе это, так что, пожалуйста. — Молчу, — пробормотала она, чувствуя, как в ней поднимается чувство вины за то, что он мучается из-за этого. Наконец он перевел дыхание и снова повернулся к ней. — Дело не в зельеварении, Лили, а в том, чтобы сделать это вместе. Я хотел, чтобы мы хоть раз сделали что-то вместе, не оглядываясь постоянно через плечо. — Что ты имеешь в виду? — спросила она, пытаясь понять, о чем идет речь. Это то, чем он занимался последние несколько недель? Кого-то искал? Поттера и Блэка, чтобы отомстить? Но разве то, что она знала о Инциденте, ничего не изменило? — Не притворяйся, что не понимаешь, — ответил он, скрестив руки на груди. — Не понимаю. Честно. Сев, пожалуйста, я хочу понять, но это не имеет смысла. Я, конечно, ничего не могу сделать с Поттером и его друзьями, так почему должно иметь значение, если я зн… — Слизеринцы, Лили! Речь идет о слизеринцах. — Что? Он снова зарычал, в его голосе прозвучало раздражение, означавшее, что он ожидал от нее понимания, а она его подвела. Ее возмутила мысль, что он пытается заставить ее чувствовать себя виноватой за то, что она не может понять его, в то время как именно он не мог ничего нормально объяснить. Она же не читала мысли, ради Мерлина! — Северус! Перестань кружить вокруг да около и просто скажи, что ты имеешь в виду! Подойдя ближе, он одарил ее взглядом, который она не знала, как истолковать, — что-то среднее между гневом, отчаянием и разочарованием. — Как ты думаешь, что бы они сделали, если бы узнали, сколько времени мы с тобой проводим вместе? — Потому что я грязнокровка, — перевела она. — Потому что ты магглорожденная, — настойчиво поправил он ее. — Они и так на меня наседают, я не могу позволить себе… — Так вот кто я для тебя? — перебила она его, сжимая кулаки по бокам. — Маленький грязный секрет? — Нет, Лили, это не то, что я… — Потому что для меня это звучит именно так! Ты говорил, говорил, что это не имеет значения! Говорил! И она могла точно определить момент, когда стена между ними поднялась, Северус зажмурился и отошел. — Это была глупая идея, — пробормотал он, отворачиваясь от нее, чтобы начать устанавливать свой котел. — Забудь, что я сказал. — Нет! Нет, ты не можешь просто выдать нечто подобное и ожидать, что я соглашусь! Это ты настаиваешь на том, что мы лучшие друзья, а это значит не скрывать нашу дружбу! — О, так ты не скрываешь? — проворчал он в ответ, отрываясь от котла, чтобы взглянуть на нее. — Не говоришь своим подружкам, что ты где-то в другом месте, когда на самом деле со мной? Я единственный, кто притворяется, так? — Нет, я… Но, конечно, он был прав, потому что и она так делала; это было просто проще, чем постоянно выслушивать жалобы Беттины, а теперь и Мэри (именно поэтому ей так нравилась Алиса, хотя она была самой старшей в их группе — та никогда не лезла в дела Лили, как любили делать остальные). — Я так и думал, — сказал Северус, отстраняясь от нее. — Всё не так. Они ворчат, ясно? Они ворчат, и проще просто… — Значит, тебе можно проще, а мне нет? Так что ли? — Ладно, — согласилась она, хотя это было неприятно. Ее задело, что он так ловко перевернул ситуацию, должно быть впервые в ее жизни, задело, что он не хотел признавать их дружбу на публике, и задело, что это возможно означало, что дружба (если ее можно так назвать) с этими ужасными слизеринцами была для него важнее дружбы с ней. — Ладно, я поняла, и мне жаль, что забыла. Я запомню в следующий раз. — Ты… ты запомнишь? — спросил он, вся борьба из него улетучилась, и он стал тем Севом, в которого он постепенно превращался с начала учебы в Хогвартсе, тем, с кем она умела обращаться — тихим, нетерпеливым, надеющимся и застенчивым. — Да, обещаю, — ответила она. — Но Сев, дело же не в том, что… ты ведь не… стыдишься меня? — спросила она, начав решительно, но закончив шепотом. Его глаза тут же расширились, и он с силой замотал головой. — Нет, Лили! Мне никогда не будет стыдно за тебя, обещаю, не будет! Просто… Мне тоже нужно, чтобы все было проще, и ты, как никто другой, должна меня понять. И она понимала; но проблема была в том, что теперь ей казалось, что они все глубже погружают свою дружбу в тень, и чем больше они это делали, тем больше она чувствовала дискомфорт, все ближе тьме, которая, как она знала, была в нем, к той тьме, что заставляла его увлекаться Темными искусствами и вступать в сговор с теми нехорошими мальчишками, свободно их использующими. Она не хотела, чтобы их дружба была там, она хотела ее в свете, где она могла бы попытаться удержать его от пути, о котором он, казалось, задумывался. Сглотнув, чувствуя себя не в своей тарелке, Лили примирительно ему улыбнулась и взяла свою сумку. — Я постараюсь закончить все как можно скорее и вернуться до обеда. Тогда у нас останется немного времени. — Я… я бы хотел этого, — сказал он, скорее себе, чем ей. Кивнув, Лили повернулась к нему спиной и вышла из маленькой комнаты, пытаясь избавиться от странного чувства растерянности, которое омрачало ее мысли. Казалось, что все вокруг ходит ходуном, что их дружба переживает какое-то землетрясение, а она совершенно не знала как не дать ей разлететься на куски от напряжения. Одно можно было сказать наверняка: ей нужно что-то делать, и как можно скорее, пока не стало слишком поздно. ___________________________________________________ Ремус казался удивительно воодушевленным, когда Лили прибыла к назначенному месту встречи у входа в библиотеку, в один сбивающий с толку момент она его даже узнала, что хорошо помогло отвлечься от тягостных мыслей о дружбе с Северусом. Лили дружелюбно улыбнулась Ремусу, когда он присоединился к ней, и поняла, что это отвлечение — именно то, что ей сейчас нужно. — Ты в хорошем настроении, — отметила она, когда они сравнялись в темпе ходьбы. — Сегодня хороший день, — ответил Ремус. — Да? Расскажи. О, дело в девушке?! Ремус покраснел, а она широко улыбнулась, но он лишь покачал головой. — Брось! Я знаю, что да. — Лили. Это не так, — сказал он искренне. — Просто… ерунда. — Расскажи мне, пожалуйста? Ну прошу? Он рассмеялся, и Лили впервые за это утро почувствовала себя хорошо. По крайней мере, существует кто-то, с кем она умеет дружить. — Ты подумаешь это глупо. — Обещаю, что нет. Он бросил на нее пристальный взгляд, но вздохнул с покорностью, означавшей, что он все же расскажет. — Я просто счастлив, что мы друзья, вот и все. Нахмурившись в замешательстве, Лили подняла на него глаза, ожидая разъяснений. — Как должно быть очевидно, я не… привык… иметь много друзей. На первом курсе Джеймс и Сириус были теми, кто как бы… ворвался в мою жизнь. Я просто… Я никогда не заводил друзей сам, и я знаю, что ты сказала, я знаю, что мы уже друзья, но… О, Мерлин, он успешно разбивал ей сердце так, что ещё немного и намокнут глаза. Она знала, что у Ремуса не большой круг общения, но видеть, как он получает столько счастья от того, что появился еще один человек… Это было совсем не глупо; это было душераздирающе и вызывало гнев, и это убеждало ее, что, хотя она и чувствовала себя плохо, забыв о своих планах с Северусом на этот день и расстроив его, она не ошиблась, решив провести сегодня время с Ремусом. — Это совсем не глупо, — искренне сказала она ему. — А теперь пойдем; такой хороший день нужно использовать соответствующим образом. Они поднялись на четвертый этаж и прокрались в восточную часть замка, которую объявили запретной во время приветственного пира. Ничего слишком опасного в этом году — Алиса упоминала, что на первом курсе Хогвартса часть замка была оцеплена из-за нескольких Двурогов, зачем-то понадобившихся профессору Кеттлберну и с которыми у преподавателя Защиты того года произошла настолько неприятная стычка, что он не смог вернуться к преподаванию, — но все равно студентам там бродить не стоило. — Итак, как обычно ищут скрытые проходы? — Лили спросила Ремуса, когда они немного углубились в запрещённую часть замка и тот перестал рыться в своей сумке. — И что ты вообще ищешь? — Вот это, — ответил он, доставая альбом для рисования и карандаш, заставившие Лили удивленно моргнуть. — Это… маггловские штуки? — Только не говори, что у тебя нет с собой ничего маггловского, — пораженно ответил он, и Лили была вынуждена пожать плечами. На самом деле у нее ничего такого не было: первый год обучения в Хогвартсе научил ее, что за любую вещь, даже отдаленно похожую на маггловскую, ее будут бесконечно дразнить, поэтому она просто решила придерживаться волшебных товаров. — Я хочу сделать карту местности, — объяснил он, — простой план этажа. — Пытаешься составить карту Хогвартса? — Что-то в этом роде, — подтвердил он. — Что касается потайных ходов, то, полагаю, самый простой способ — спросить у портретов. Если ты покажешься им интересным, они охотно помогут. В противном случае нужно быть очень внимательным к окружающей обстановке: всегда есть что-то, что обозначает вход, но зачастую оно слишком хорошо спрятано от случайных взглядов. Несоответствия в каменных узорах; мельчайшие различия в расположении картин, доспехов, бюстов и тому подобного; трещины в стенах. Проходы в основном имеют смысл в рамках инфраструктуры замка; и есть несколько волшебных, но вы не можете поднимаясь вверх оказаться в подземельях, вот такого рода штуки. А если ничего не получится, Хогвартс готов помогать. Но мы не будем этого делать сегодня, только если проходы не очевидны, иначе это займет несколько дней; я хочу просто наметить план. — Хорошо, — кивком согласилась она, хотя и нашла это забавным; она не ходила исследовать замок со второго курса. Ремус, похоже, был достаточно натренирован в этом; они начали с коридора, в котором стояли, и у каждой открытой двери он останавливался, оценивал размеры и предназначение комнаты и слегка зарисовывал это в блокноте. Он также умел определять расстояния и масштабы, в чем Лили убедилась, когда на рисунке стали появляться некоторые несоответствия. Он объяснял их тем, что это могут быть либо потайные комнаты или проходы, либо просто очень толстые стены, поэтому он оставлял такие находки на потом, когда полностью сведёт карту воедино. Некоторое время они продолжали исследовать окрестности, в кои-то веки болтая не о своих экзаменах, а об увлечениях и интересах. К удивлению Лили, любимым предметом Ремуса была Защита от темных искусств, и, похоже, ему нравились детективные романы в стиле нуар, как, например, гениальная, по его словам, серия волшебных детективов о Норвилле Флосслаксе, написанная Жерменой Ласситер. Лили, которая никогда их не читала, оказалась весьма заинтригована и даже пообещала прочитать все четыре вышедшие книги на летних каникулах. Каким-то образом их разговор перешел с любимых жанров книг на историческую фантастику, затем на политические послания в таких книгах и, наконец, на политический активизм. — Я думал, ты вдохновишься Эммелиной Панкхерст, а не Мартином Лютером Кингом-младшим, — прокомментировал Ремус. — Почему, потому что я женщина, а не чернокожая? Ремус пожал плечами. — Полагаю, поэтому тоже; это было бы тебе ближе, конечно. Но я также имел в виду, что она была британкой и воевала здесь, в то время как он был американцем за океаном. — На мой вкус, она стала слишком радикальной. В начале, да, и я понимаю, что иногда, чтобы чего-то добиться, нужно быть радикальным в своих подходах, но… Я не знаю. Я не так много читала о ней, но из того, что читала, мне показалось, что она начала думать как мужчина, и это просто казалось неправильным. — Но это был единственный способ быть понятой мужчинами. — Но в этом-то и дело, — возразила Лили, — мы разные, но все мы достойны одного. Если мне приходится прибегать к тактике другой стороны, чтобы получить то, чего я хочу, какой в этом смысл? Это значит, что мне пришлось изменить себя, чтобы получить что-то, я получаю это под ложным предлогом. Ремус на мгновение задумчиво склонил голову. — Я понимаю, о чем ты, — решил он, — но я все же считаю, что иногда необходимы радикальные меры, и в данном случае они, несомненно, были нужны. — Может быть. Но я не знаю; просто мне кажется, что всякий раз, когда дело доходит до решительных действий, страдает слишком много людей. — Иногда это единственный способ бороться. Вот что такое революции, и я не думаю, что без революций можно добиться радикального прогресса. — Так думают сторонники Волдеморта, — заметила она. — И я бы не хотела с ними соглашаться. — В конфликте всегда кто-то пострадает. Наивно думать что это не так. Ремус, конечно, был прав, и Лили это понимала. Просто ей это не нравилось. — В любом случае, я думаю, дело в восприятии, — прокомментировала она. — То, что Эммелин Панкхерст заставляла своих женщин делать, лишь побуждало всех остальных думать, что женщины не заслуживают права голоса, поскольку поджигают и уничтожают имущество. Я знаю, это парадоксально, учитывая, что в итоге ей удалось добиться для них возможности голосавать, но насилие создает очень мрачный образ, и я не думаю, что на страхе и обиде можно построить что-то хорошее. — А что еще оставалось делать? Очевидно, что другие их усилия не приносили плодов, — напомнил ей Ремус, закрывая свой альбом для набросков, когда они вышли из комнаты и пошли по коридору. — Как тебе удается мирно убеждать? Резко остановившись, Лили уставилась на Ремуса с затаенным чувством предательства в груди. Она думала — правда думала, — что Ремус был единственным человеком, который понимал ее, по крайней мере, настолько, чтобы не спрашивать такое; что из всех гриффиндорцев он достаточно уважал ее мысли и чувства, чтобы не пытаться убедить ее в бесполезности вытаскивания Северуса из той клоаки фанатизма, которой были его друзья. — И что это должно означать? — Я искренне заинтересован, — ответил другой гриффиндорец, остановившись в шаге перед ней и обернувшись, чтобы примирительно посмотреть на нее. — Честно говоря, Снейп не похож на человека, готового к подобным обсуждениям. Он и не был таким, и именно поэтому Лили так отчаянно пыталась переубедить его. Северус был очень целеустремленным — если у него в голове была какая-то идея, то так оно и будет, и заставить его поступить по-другому было все равно что пытаться сдвинуть гору. Сизифова задача, на самом деле. И она устала от этого, устала от ссор и споров, от его слепоты к действиям друзей, противоречащих всему, что она отстаивала, от того, как их взгляды меняют его. — Я все равно должна что-то сделать, — сказала она, чувствуя, как отчаяние поднимается, словно приливная волна. — Я должна. Северус, он… он не такой, как другие мальчики, Ремус, я знаю, что не такой. — Но становится. — Да, и я… Я просто не могу не бороться за него, разве ты не понимаешь? Он был моим лучшим другом в течение семи лет, моим первым настоящим другом, как я могу просто… Но это вдруг показалось ей такой пугающе безнадежной задачей, потому что в голове пронеслись все их споры о слизеринцах, Темной магии и Сами-Знаете-Ком, и она видела, как с каждым из них он все больше и больше закрывается от нее, и она устала от этого; устала от ощущения, что бьется головой о стену; устала от безуспешных попыток заставить его прозреть; устала от этого нелепого танца, который они исполняли, когда начинали ссориться и отступали, ни к чему не придя, устала настолько, что она уже не осмеливалась ссориться, как раньше; устала напрягаться, чтобы увидеть то хорошее, что, как она знала, было в нем, тот свет, который съедала тьма кровепоклонения, Темных искусств и слизеринской жестокости. — Я понял, — ответил Ремус, протянув руку, позволяя ей в нерешительности зависнуть на краю ее зрения, прежде чем упасть на плечо Лили. Утешительное прикосновение. Мерлин, она была так благодарна, что нашла друга в этом добром мальчике. — То, что ты сказала в больничном крыле, я услышал, даже если Джеймс и Сириус нет. Но можешь ли ты забыть об их ненависти к нему и попытаться задуматься над тем, что они говорили? Джеймс хочет как лучше, и я думаю, что в его словах есть правда. Все дело в поступках и выборе, как и в обстоятельствах. Мне пришлось сделать выбор в пользу дружбы с Джеймсом и Сириусом еще на первом курсе, когда они пытались стать моими друзьями. А на втором курсе, когда они стали допытываться у меня о моих ежемесячных походах в Визжащую хижину, мне пришлось сделать выбор, чтобы довериться им. Это было… это противоречило всему, что я когда-либо знал, понимаете, и мне пришлось сделать выбор. И, как бы то ни было, я думаю, что тебе нужно, чтобы Снейп тоже сделал выбор, иначе ты будешь изматывать себя, но ничего не добьешься. Лили смахнула слезы с глаз, позволяя словам Ремуса улечься в голове. Она не чувствовала себя достаточно устойчивой, чтобы думать о них сейчас, когда весь день превратился в одну большую поездку на американских горках. Но в словах Ремуса было столько искренности, столько заботы, что она не могла отмахнуться от них так же, как от той ссоры с Поттером и Блэком пару недель назад. Поэтому она просто кивнула, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула воздух, а вместе с ним и все свои сомнения и мысли по этому поводу. Она хотела провести день с Ремусом, исследуя замок и выясняя, почему ему захотелось составить карту школы, а мысли о Северусе были слишком тяжелыми, чтобы позволить ей сделать это в позитивном настроении. Они могли подождать; хоть раз она могла поставить что-то свое на первое место, ведь Северус делал это с их дружбой годами, так почему ей нельзя? Ремус, видимо, удовлетворенный тем, что она его хотя бы услышала, убрал руку, оставив на ее плече теплый след, и некоторое время продолжал смотреть на нее. Затем его желудок довольно шумно заурчал, и этот звук, такой громкий в тишине безлюдного участка, разрушил тяжесть момента гораздо эффективнее, чем что-либо другое, заставив Лили хихикнуть, а Ремуса смущенно улыбнуться. — Может быть, нам стоит пойти пообедать? — предложила она, и они направились в обратную сторону. Им потребовалось около пятнадцати минут, чтобы понять, что они немного заблудились, что, если подумать, должно было показаться абсурдным, учитывая карту, которую рисовал Ремус. Но к тому времени, как до них дошло, что что-то не так, они оказались в совершенно незнакомом коридоре. — Как такое возможно? — пробормотала она про себя, вглядываясь в набросок, сделанный Ремусом. — Мы ведь шли назад, не так ли? — Видимо именно поэтому эта часть школы закрыта, — задумчиво произнес он. — Либо замок меняется, либо тут наложено какое-то заклинание, призванное сбить с толку. — Так как же нам тогда выбраться? — спросила она, немного нервничая. Здесь были картины, но без людей, так что они вряд ли могли попросить провести их обратно. Ремус же только сузил глаза в раздумье, а затем мотнул головой. — Пойдем, попробуем найти окно. В итоге им пришлось обыскать пять комнат, прежде чем они наткнулись на внешнюю стену, причем совсем не с той стороны, где она была раньше. Ну правда, все это было совершенно непонятно. — Ладно, — сказал Ремус, глядя вниз; они находились на четвертом этаже и смотрели на небольшой внутренний двор. — Я могу спуститься на этаж ниже и попытаться левитировать тебя вниз. — И что, делать это до тех пор, пока мы не окажемся на земле? Весь этот участок замка под запретом, так что должно быть он весь поражен. — Либо так, либо пытаться найти дорогу назад. Я неплохо лазаю — видимо, связано с моим недугом. — Я тоже умею лазать, — сообщила ему Лили, глядя вниз. — У нас на заднем дворе возле окна есть дерево, по которому мы с Севом пробираемся в мою комнату и обратно. — Ну и кто сейчас не ведет себя как паинька? — спросил он, и она слегка самодовольно улыбнулась. — У меня есть свои хитрости. Может быть, мы будем левитировать друг друга этаж за этажом? — Ты сможешь так долго держать заклинание? — Чары? Всегда. В конце концов, это была комбинация двух идей; Ремус спустился вниз, Лили облегчила ему путь, левитируя, так гравитация притягивала его меньше, а затем он сделал то же самое для нее. Это заняло некоторое время, так как им приходилось работать этаж за этажом, и к концу ее ладони были полностью исцарапаны, а руки и ноги ужасно болели от напряжения, но они спустились вниз и быстро направились к знакомой земле. Тем не менее, весь этот забавный опыт напомнил Лили ее детскую игру в прыжки с качелей, и у нее почти перехватило дыхание, когда эта идея полностью сформировалась в ее голове. — Я знаю, что собираюсь сделать для звания Мастера Чар, — сказала она, немного запыхавшись, когда они приблизились к Большому залу. — Да? И что? — Я собираюсь изобрести заклинание, позволяющее летать. ___________________________________________________ Уставший, но довольный, Ремус добрался до общежития пятикурсников в воскресенье вечером с одной мыслью — выспаться. Его сознание было слегка затуманено, а веки казались тяжелыми настолько, что он с трудом удерживал их открытыми. Он планировал позаниматься с мальчиками в конца дня, но неожиданное открытие в запретной части замка терзало его сознание, пока он не забросил арифмантику и не попытался выяснить, насколько его карта соответствует действительности, какая магия может вызвать пространственную путаницу, в чем вообще дело — в пространственной путанице или в том, что замок там физически меняется, и как все это можно учесть в карте. Карта Мародеров, их самое главная ценность, была произведением изобретательности, и даже обычно скромные мысли Ремуса не позволяли ему подавить гордость за то, что он ее создал. Мальчики, конечно же, очень помогли — создание полной карты замка было нелегкой задачей, которая значительно облегчилась, когда над ней трудились не один, а четверо. И даже после того, как все куски были собраны (насколько это было возможно; оставались части, обещавшие скрытые проходы и секретные комнаты), все еще нужно было наложить заклинания, которые соединили бы Карту с Хогвартсом и наоборот. Да, в редкие моменты трепета Ремус до сих пор не мог понять, как ему это удалось. Зачаровать Карту, конечно, было довольно просто, но все чары мира были бесполезны без некой системы мониторинга, которая бы передавала информацию Карте. А это означало, что им пришлось найти способ наложить постоянную следящую магию практически на весь Хогвартс. Сказать, что это было инстинктивно невозможно, значило бы преуменьшить в несколько раз. И все же Ремус нашел решение, основанное на знании, которое подкралось к нему и стало частью его восприятия любимой школы задолго до того, как он осознал его. Хогвартс — замок, а не учебное заведение — был почти живым существом. Школе чародейства и волшебства было около десяти веков. Сам замок, предположительно, был старше на пару сотен лет, и большую часть этого времени он принадлежал семье волшебников. Это означало, что магия творилась в нем не менее двенадцати сотен лет, причем как сложные и мощные, так и более простые заклинания, и каждое последующее поколение все больше и больше укрепляло его защиту. Такой уровень магической активности всегда создавал точку опоры для магической энергии; почти непостижимое переплетение взаимосвязанных заклинаний, знаков и сил составляло гобелен волшебства, который мало кто видел, но все чувствовали. И Ремус не мог сказать, что его удивляет, что столько магии, тесно связанной с чрезвычайно могущественными ведьмами и волшебниками, возглавляющими самую главную школу волшебства в Британии и Западной Европе, питаемую тысячами и тысячами детей, живущих в ее камнях, может создать для себя некое подобие разума. Посадили ли Основатели это семя или нет, вдохнул ли кто-то дух в замок по своей воле или он просто вырос из почти первобытного бульона магии, но сам замок был такой же личностью, как и все живые и неживые души в его стенах. Ремус был единственным из своих друзей, кто это понимал и даже обладал способностью ощущать эту разумность, пусть и неопределенную. Он пытался убедить себя, раз или два, что это потому, что он каким-то образом магически особенный, но он не был склонен к ложным утверждениям. Истина, как он подозревал, заключалась в том, что он был Темным существом, его магическое ядро было навсегда запятнано очень мощной Темной магией. И Хогвартс это чувствовал. Именно эта связь — и его многолетние попытки найти способ взаимодействовать с ней, особенно с приближением полнолуния, когда Хогвартс становился всё более недовольным (и даже немного враждебным) по отношению к нему — способствовала возникновению обстоятельств, которые, как он подозревал, были необходимы для того, чтобы наложить контролирующие чары на Карту и заставить её работать. Прежде всего, Хогвартс должен был принять эту новую нить в своё магическое плетение, принять настолько, чтобы она стала частью гобелена, потому что только так Карта не потеряет своих способностей со временем. Он преуспел; найти подходящую контролирующую магию было непросто, но в библиотеке Хогвартса нашлось всё необходимое. И то ли замок понимал, почему он хочет наложить эти заклинания, то ли знал, что он старается изо всех сил быть чем-то большим, чем волк живущий в нем— Хогвартс сотрудничал, пока заклинания в Карте Мародёров не стали такими же прочными, как камень под ногами. Тяжелый труд длился уже практически два года, но он того стоил. Теперь оставалось только завершить все части Карты, а для этого требовались такие дни, как сегодняшний, когда он чувствовал себя, словно по нему проехал грузовик. Он чуть не упал на кровать, не обратив внимания на Джеймса, который лежал на ней и игрался со своим снитчем. Заметив его в последний момент, он слегка вздрогнул от этого зрелища, но в конце концов слишком устал, чтобы выдать нечто-то большее, чем слабое «привет». — Где ты был? — Джеймс спросил с неподдельным любопытством в голосе. Сириус был тем, кто чаще всего ревновал к времени, проведенному за пределами их группы, как выяснил Ремус за последние два месяца, начав больше общаться с Лили; Джеймса и Питера, казалось, не так сильно пугала перспектива завести других друзей. В каком-то смысле Ремус его понимал. Домашняя жизнь Сириуса научила его бороться за все, что он мог назвать своим, и это включало в себя людей, которых он хотел сохранить в своей жизни, особенно их троих, поскольку они были последними, с кем родители хотели его видеть. Определенная доля собственничества была для него чем-то почти ожидаемым. Тем не менее, приятно слышать искреннее любопытство по поводу его деятельности, не связанное с чем-то личным для вопрошающего. — Утром мы с Лили провели время в запретной части замка, — ответил он, прикрывая глаза рукой, чтобы отгородиться от мерцающего света свечей. — Хогвартс заставил нас развернуться, и нам пришлось спускаться по внешней стене на землю с четвертого этажа. Всю вторую половину дня я пытался понять, что за магия могла нас так запутать, и пригодится ли это для Карты. — И? — Пока не понял. — Слушай, ты не мог бы, может быть, замолвить за меня словечко перед Лили? — А? — Она все еще злится на меня за ту ссору в больничном крыле, видимо, и теперь вообще не смотрит на меня без злобы. Но ей явно комфортно с тобой, и я подумал… Ремус застонал, опустив щеку на подушку, чтобы посмотреть на друга. — Вот тебе обязательно? — Что обязательно? Он выглядел искренне смущенным, что делало ситуацию еще хуже. — Тебе обязательно просить меня играть роль посланника между вами? Она просто возненавидит меня за это, а ты ничего не добьешься. — Слушай, я знаю, что Лили упрямая, да, но я уверен, что она не возненавидит тебя, если ты просто замолвишь доброе сл… — Сохатый, — перебил его Ремус, ненавидя положение, в которое его поставил другой мальчик, слишком уставший, чтобы найти правильные слова, которые бы гарантировали, что Джеймс не рассердится на него за отказ — он не чувствовал себя вправе соглашаться, не тогда, когда понимал, почему Лили была расстроена из-за Джеймса, и когда их дружба вырастала во что-то столь же важное для Ремуса, как и его дружба с Мародерами. — Извинись перед ней, и я уверен, что она перестанет так на тебя смотреть. — Я пробовал, но она меня не слышит. — Что пробовал? — Извиниться перед ней за то, что накричал на нее, — уточнил Джеймс. — Это только разозлило ее еще больше. Ремус действительно очень любил своих друзей, но, Мерлин, они могли быть тупыми. — Я имел в виду извиниться перед ней за то, что не выслушал ее аргументы. — Я выслушал, — немного раздраженно заметил Джеймс, — а потом опроверг их. Это не моя вина, если она расстроилась из-за того, что не права. Ремус раздраженно зарылся под подушку в поисках своей пижамы, решив, что если Джеймс хочет быть таким тупицей, то Ремус не обязан ему помогать. Тем более, когда все, чего он хотел, — это завалиться в постель и никогда не просыпаться. — Лунатик? — Спроси меня завтра, — только и сказал он, поднимаясь на ноги и направляясь в ванную. Как бы это ни раздражало Ремуса, он знал, что сейчас слишком устал, чтобы думать, а это включало в себя обсуждение с Джеймсом того, в чем лохматый мальчик был так уверен. И, засыпая этой ночью, Ремус не мог сдержать обиды на то, что вместо того, чтобы прислушаться к его совету, Джеймс хотел, чтобы Ремус решил его проблемы с Лили за счет своей дружбы с рыжеволосой девушкой, и еще на то, что Джеймс, похоже, даже не заметил, как поставил Ремуса в неудобное положение. (Но Джеймс, при всей своей внимательности к друзьям, был удивительно слеп не только к чувствам других людей, но и к тому, как его действия влияют на других, и Ремусу следовало постоянно напоминать себе об этом с тех пор, как он впервые это осознал.) ___________________________________________________ Начало мая пролетело мимо Северуса, он суматошно готовился к С.О.В., тайком ускользал, балансировал между дружескими отношениями и продолжал занятия с Дамблдором, пока июнь подкрадывался всё ближе и ближе без особого шума. В каком-то смысле жизнь немного успокоилась, и Северус не знал, быть ему за это благодарным или нет, потому что он не чувствовал себя комфортно — все еще не мог создать телесного Патронуса, хотя, по крайней мере, начал стабильно создавать бесплотного, и все чаще стал рассказывать директору о вещах, которые вызывали у него внутреннее смятение: о страхе потерять Лили, о стрессе, связанном с тайнами, о разочаровании в Поттере и его банде, и даже немного о своей домашней жизни. Дамблдор был фигурой, которая всегда внушала страх и неприязнь, но также и благоговение. С тех пор как стало нормой проводить с ним вечера — обычно два-три в неделю, но иногда директор настаивал на более частых встречах, чему Северус в какой-то мере сопротивлялся, но чаще соглашался, — шестнадцатилетний подросток стал все больше и больше расслабляться рядом с этим человеком. Большую часть времени Дамблдор был обычным лучистым, лимонно-сладким дедушкой, что, как знал слизеринец, было в основном маской, но которой он все же не мог не обманываться. Однако бывали моменты, когда Северус чувствовал себя так, словно висел на волоске, когда от бессильной ярости не мог мыслить здраво, а от страха дышать, в эти моменты Дамблдор переставал быть благодушной фигурой и становился мощным проводником, тем, кто всегда, казалось, знал нужные слова, способные вывести Северуса из его извращенных мыслей, кто заставлял его останавливаться, дышать и справляться с гневом, страхом и всем, что душило его в этот момент. Несмотря на все опасения слизеринца, тот вечер после ссоры с Лили словно сломал какой-то барьер в его сознании, и наружу вылилась готовность — а возможно, иногда и нужда — делиться своими проблемами с директором, приходить к нему, когда все становится слишком сложным, чтобы снова получить возможность нормально жить. Несмотря на все это, он не хотел доверять Дамблдору, и по большей части ему удавалось сохранять недоверие, по крайней мере, в отношении самого важного — его дилеммы о Темном Лорде. Конечно, он знал, чего от него хотел Дамблдор; с каждым новым изобретением, которым он делился со старым волшебником, Северус все больше убеждался, что намерения Дамблдора в отношении него не так уж и чисты. Темный Лорд медленно, но верно превращался из слабой угрозы в зловещую тьму на горизонте, в фигуру, ориентированную на чистокровных и привлекающую всех склонных к Темным искусствам, в человека, обладавшего ораторскими способностями сравнимыми с Геллертом Гриндельвальдом и Адольфом Гитлером, и склонного к экстремизму в придачу. Учитывая это, чем больше Северус узнавал Альбуса Дамблдора, тем очевиднее для него становилось, что война (настоящая война, а не те теневые сражения, которые люди так называли) между ними неизбежна. И, как и любой военный генерал, как и сам Темный Лорд, Дамблдор собирал людей для этой борьбы. Глупо было бы думать, что он не попытается привлечь Северуса на свою сторону, и слизеринец, конечно, знал об этом с самого начала. Вот почему он старался молчать о самом важном; Дамблдор дал ему свободу действий в этом вопросе, и наверняка думал, что сможет использовать время, необходимое для принятия Северусом решения, чтобы завербовать его, а самому Северусу нужно было это время, чтобы доказать себе, что он не безнадежен. Балансирование, возможно, было не самой умной идеей, но поскольку он потерял способность концентрироваться и отодвигать вещи в сторону — то, что Дамблдор называл врожденной склонностью к окклюменции — он мало что ещё мог сделать. И в какой-то степени ему льстило, что Дамблдор тоже увидел в нем что-то стоящее вербовки. Каждый раз, когда ему удавалось произвести впечатление на столь могущественного волшебника, Северус испытывал самодовольное удовлетворение, поднимавшее ему настроение, и отдаленное чувство детской радости, которое он решительно игнорировал. Чувство, испытываемое им лишь несколько раз в жизни, когда мать еще заботилась о его достижениях, эмоциональном благополучии и наличии гордого родителя. Это чувство всё больше и больше тревожило его, потому что, хотя он был уверен в выбранном пути до первого разговора с Дамблдором, и в основном находил способы удержать это видение в самом начале их занятий, то с каждой искренней похвалой и гордостью Дамблдора за его заклинания и зелья, с каждым искренним советом и наставлением, которые предлагал старый волшебник, Северус все дальше и дальше отрывался от своей первоначальной цели, все чаще и чаще вспоминал, что Дамблдор рассказывал ему о Темном Лорде и его методах, все больше и больше верил, какая бы доля правды ни была в реакции Дамблдора на открытия Северуса, это было намного больше, чем он когда-либо получит от Волдеморта. Лили не помогала. Он знал, что не сможет ничего ей рассказать, пока не примет решение, но какая-то часть его души надеялась, что их отношения помогут ему сделать выбор. В последнее время это все чаще звучало сомнительно. Они спорили как никогда, но это не были настоящие ссоры — теперь они оба останавливались на полпути и отступали, не приходя ни к какому настоящему решению, и с каждым разом Северус чувствовал, как растет его отчаяние, беспомощность и чувство потери, которые он не знал, как подавить, и впервые в жизни ему стало ясно, что Лили тоже не знает. Он по-прежнему проводил время с соседями по общежитию и старшими слизеринцами, хотя и реже, чем раньше, с каждым днем испытывая все больший дискомфорт от их действий, поскольку слова Дамблдора звучали в его голове все громче, напоминая, что Лили бы не хотела преференций, ей бы не понравилось, если бы ее как-то выделяли, она бы не одобрила тот кровизм, в который Северус верил до сих пор. Поттер продолжал попытки проникнуть в жизнь Лили, и, по крайней мере, в этом она оставалась упрямо последовательной, к облегчению и удовлетворению Северуса — она стала критичнее относиться к нему, о чем без колебаний сообщила всей компашке. За исключением сближения с Люпином из всех людей, она избегала их группы так же эффективно, как избегала Северуса, когда злилась на него. И хотя Поттер, похоже, был решительнее, чем когда-либо, Северус, тем не менее, находил в этом утешение, потому что Лили по своей природе не была человеком, легко меняющим свое мнение, и пока не происходило ничего радикального, ему казалось, что он выиграл себе немного времени. Вот только, он не знал сколько именно. И ему не очень хотелось это выяснять. ____________________________________________________ — Почему Принц-полукровка? Когда Северус встретился взглядом с Дамблдором, у него возникло ощущение, будто кто-то наложил на него проклятие связывающее все тело; его легкие так долго отказывались расширяться и сжиматься, что он начал думать, что задохнется от нехватки кислорода. Затем кратковременный шок прошел, и он снова смог дышать поверхностными вдохами, которые только подпитывали его панику. Он не хотел, чтобы старый волшебник узнал об этом, и был очень осторожен. Так как? Как он узнал? Как? — Не нужно паниковать, — мягко сказал Дамблдор. — Я не осуждаю; мне просто любопытно узнать происхождение этого имени. — Я… я… как? — Откуда мне об этом известно? — Дамблдор пожал плечами, на его лице появилась легкая улыбка. — Полагаю, ты слышал о магловском выражении «волшебник никогда не раскрывает своих секретов»? Прищурив глаза, Северус пристально посмотрел на мужчину. — Так говорят только плохие волшебники. — Хм. Возможно. Итак, скажем, следует быть осторожнее с тем, где ты рисуешь важные вещи. Блять, где он оступился? Где? — Северус, почему тебя расстраивает, что я знаю это имя? Он упорно молчал, не желая вымолвить ни слова. — Это потому, что ты думаешь, что я могу увидеть сходство между тобой и Томом Риддлом в выборе претенциозного прозвища? — Оно не претенциозное, — вырвалось у него прежде, чем он успел остановиться. — Ах да, чуть не забыл, — пробормотал Дамблдор. — Девичья фамилия твоей матери — Принц. Ты бы тоже хотел быть Принцем? — Я и есть Принц. — По крови. Не по имени. Имена, мистер Снейп, имеют силу. Все имена, и особенно имена, выбранные самостоятельно. Это из-за вашего отца? — Я бы предпочел не говорить об этом, — сказал Северус, возмущаясь настойчивости, с которой директор напоминал ему его настоящую фамилию. — Вы несколько раз упоминали свою мать, но очень смутно представили положение отца в вашей жизни. Я бы хотел узнать о нем немного больше. — Зачем? — прорычал Северус, сжимая руки в кулаки. — Почему это вдруг стало для вас так чертовски важно? — Потому что это важно для вас, — ответил Дамблдор. — Вы встречаетесь со мной уже два месяца, и хотя у вас, безусловно, хватает магических способностей, чтобы вызвать телесного Патронуса, вы этого так и не смогли. Скажите, какое ваше самое раннее счастливое воспоминание? Вздохнув, поскольку эта предполагаемая смена темы все равно приведет к вопросу об отце, он, тем не менее, ухватился за нее, как утопающий. Он знал, что у него было всего два варианта: рассказать старику как можно меньше, чтобы удовлетворить, или отмахнуться и получить тот же вопрос на следующей встрече, когда он будет расстроен сильнее, потому что несколько дней проварится в ожидании. Но если у него будет хотя бы несколько минут передышки, чтобы попытаться прикинуть, как мало он сможет сказать, то он за этот вариант двумя руками. Поэтому он вернулся к своему раннему детству, пытаясь вспомнить хоть что-то, что можно было бы назвать счастливым воспоминанием. Конечно, такие моменты были, он знал их все: урок зельеварения, который ему подарила мать на четвертый день рождения; поездка с отцом в Манчестер на футбольный матч; первое посещение Косого Переулка накануне пятилетия. Но все они были омрачены горечью и гневом — мать волшебным образом прятала подвал, где учила его зельям; отец был всегда разочарован отсутствием у Северуса интереса к любому виду спорта; и тот факт, что даже тогда у Эйлин было недостаточно денег, чтобы купить Северусу то, что он хотел, а ведь это было его самое первое путешествие в волшебный мир. Счастье, которое он испытывал в детстве, было невозможно удержать, это были лишь мимолетные мгновения, омраченные огромными несчастьями его домашней жизни, и он знал, что ни одного из них не будет достаточно, чтобы вызвать Патронуса. Единственные воспоминания, которые позволили ему создать всего лишь простой туман, были так или иначе связаны с Лили. Побежденный, он покачал головой. — Северус, — мягко сказал Дамблдор, внезапно оказавшись очень близко к подростку, — счастье — это то, что помогает нам встречать каждый новый день. Это то, что защищает нас от страданий и ощущения бессмысленности, то, что движет нами. Именно поэтому такое маленькое заклинание как Патронус, так сильно́ против дементоров. Но тем, кому это счастье не дано просто так, легко забыть о его существовании. Каждая крупица счастья драгоценна, даже та, что была запятнана чем-то негативным. Расскажи мне о первом счастливом воспоминании, которое вспомнишь, каким бы мимолетным оно ни было. — Мать учит меня варить зелье в мой четвертый день рождения, — вырвалось у него, хотя рот кривился в гримасе. — Она наложила на дверь в подвал магглоотталкивающие чары, чтобы мой отец не узнал, как именно она зарабатывает галлеоны на стороне. — И как долго она держала это в секрете? — Пока он не увидел мою стихийную магию, и ей не пришлось рассказать ему, что она ведьма, — с горечью вымолвил он, обижаясь на мать за то, что она скрывала от мужчины что-то настолько ценное, на отца за то, что он считал их обоих грязными чужаками из-за волшебства, и на себя за то, что не смог скрыть это должным образом и разрушил то, что до сих пор считал хотя бы немного нормальной жизнью. — Значит, любовь к зельям ты унаследовал от матери? Северус издал резкий лающий смешок и покачал головой. — Мать ненавидит зельеварение. Просто это то, что она может выдать за готовку, и оно приносит достаточно денег, чтобы не зависеть от него финансово. Его смех перешел в тихий скулёж, когда его осенила мысль. — Единственная волшебная вещь, которой она поделилась со мной, и она ненавидит ее так же сильно, как я люблю. — Или, быть может, ты любишь зелья как раз потому, что это единственное волшебство, которым она поделилась с тобой, хотя и ненавидела? Если это было единственное волшебство, которое она себе позволяла, тогда только так она могла показать тебе что-то, что ты теперь так ценишь в себе. Даже если это произошло из-за вещей, которые ей настолько не нравились. Возражения Северуса застряли в горле, когда слова закружились в его голове, обернулись вокруг этого воспоминания, вокруг горечи, связанной с ним, горечи, что она столько лет скрывала их магию от отца, горечи, чьи корни уходили глубоко в расширяющуюся с годами пропасть между ними, которая, как он вдруг понял, появилась так давно, что он уже и не помнил. Но слова Дамблдора, интерпретация Дамблдором этой маленькой детали, этой маленькой незначительной детали, которая так много для него значила, это было прекрасно. Как улыбающееся лицо Лили после ужасного дня, как успешное усовершенствование зелья, как гордость в глазах Дамблдора от нового изобретения Северуса. И вдруг, думая об этом старом воспоминании, о том, как его пухлые маленькие пальчики осторожно бросали в котел один, два, три, четыре Дремоносных боба, а его мать стояла рядом с ним, крепко удерживая его на скамейке, с ее черными волосами затянутыми в пучок на затылке, с ее черными глазами, такими же непостижимыми, какими они были всегда, с ее лицом, самым дорогим его сердцу, он почувствовал свой детский восторг от волшебства, от того, что его мама обучала его волшебству, от этой тайны между ними, только их, и это было больше, чем все, что он когда-либо получал в своей жизни, восторг, о котором он даже не думал. В один великолепный, захватывающий дух момент Северус почувствовал себя абсолютно и полностью… счастливым. Отпустив воспоминание с острой необходимостью и большой неохотой, Северус обнаружил, что закрыл глаза. Но когда он открыл их, мир был размытым и колючим, он заставлял его моргать и погружаться в ужас от того, что свидетелем его слез стал Альбус Дамблдор из всех людей, человек, которого он боялся и которым восхищался в равной степени, человек, которому он одинаково доверял и не доверял, человек, которого он хотел поражать все больше и больше с каждым днем. Он торопливо вытер щеки рукавом мантии и прочистил горло, опустив голову, чтобы волосы скрыли его от посторонних глаз. Все это потрясло его гораздо сильнее, чем он мог себе представить. — Северус, — сказал Дамблдор, положив руку ему на плечо; это все еще заставляло неприятные мурашки подниматься по позвоночнику, — не закрывайся от такой вещи, как счастье. Ради себя самого, не позволяй себе потерять это понимание, что бы ни случилось. Сложно научиться допускать сосуществование и хороших и плохих воспоминаний, чтобы они не влияли друг на друга, но это одно из наиболее ценных достижений. В конечном итоге, это по-настоящему важно, без этого нам никогда не будет достаточно радостных воспоминаний, поддерживающих в трудные дни. — Я не знаю, как, — признался Северус, его голос был хриплым и задыхающимся. — Я не знаю, как это сделать… — Я буду направлять тебя и учить, — пообещал Дамблдор. — Иногда нам всем нужна помощь; не сердись на себя за эту нужду, мой мальчик. Как он мог не сердиться, если эта нужда приносила ему лишь слезы и душевную боль? Но та прекрасная детская радость… Мерлин, он хотел ее, отчаянно, завистливо, жадно, он хотел ее, как всегда хотел в детстве, хотел столько, сколько его отец причинял ему боли, сколько его мать принесла ему разочарований. Он забыл, понял Северус. Чтобы защитить себя, он забыл, каково это — просто быть счастливым, как может быть счастлив только маленький ребенок, целиком и полностью, в одно мгновение, без до и после. Он измазал все горечью и ненавистью, прикрыл все гневом и гордостью, пока у него не осталось ничего, достаточно открытого, чтобы пострадать, как пострадало его пятилетнее «я». Кроме Лили. Как эта ведьма могла быть исключением всегда и из всего, он не знал, но она была, и даже несмотря на растущую дистанцию между ними, на ужасный, ужасный страх, что он все ближе к тому, чтобы потерять ее, его сердце и душа никак не могли защититься от нее, никак не могли вытеснить ее из его мыслей. Ни его обстоятельства, ни ее поступки, ни даже тот факт, что она не была той, за кого он принимал ее все эти годы, — ничто не липло к той части его души, крепко, так крепко прижимающей ее к нему. Он снова чувствовал себя дрейфующим, пойманным в ловушку ревущими волнами бурного моря, неспособным найти опору, отличить верх от низа, и один только островок остался для него, одно заклинание, которое стало его маяком за последние два месяца, единственная ясная цель, от которой он не мог оторвать глаз, даже на секунду. Он вызовет телесного Патронуса, даже если это убьёт его. Даже если для этого придется стать таким же открытым, каким он был когда-то, даже если это будет означать, что ему будет так же больно, как ему было когда-то. Однажды обожженный, дважды смущенный, но слово Северуса, он это сделает, клянется Мерлином, сделает, он призовет своего хранителя, чтобы тот озарил светом его самодельную тьму, тьму, сплетенную из обстоятельств, боли и страха. Та его часть, которую он не мог вытравить, та его часть, которая так отчаянно держалась за Лили, яростно требовала этого, потому что теряла хватку, ускользала, и как бы комфортно Северус ни чувствовал бы себя во тьме, правда заключалась в том, что он никогда не видел ее абсолютной, никогда не видел ее полностью. И эта тьма напугала его до глубины души. Потребность в помощи, даже от Альбуса Дамблдора, казалась настолько ничтожной по сравнению с этим, что он практически не колебался, чтобы обратиться к взрослому, этому взрослому напротив него, впервые в жизни. — Хорошо.