Туманный холл

Боль глубока, глуха, темна И длится, длится, длится. Иоганн Гёте

Ледяной безжалостный ветер одичалым зверем носится над водной гладью: вздыбливает темные волны, вспарывает поверхность острым ножом, бьётся о борта ветхой деревянной лодки. Играючи, забавляясь мотает её по холодной, чернеющей воде, качает неистово из стороны в сторону, будто проверяя на прочность. Размокшая до самой сердцевины древесина пахнет гнилью и плесенью, устало пропускает влагу в самом углу. Санса смотрит на собирающуюся в ногах воду из-под воспаленных век, равнодушно, обреченно, смирившись. Влажная потертая шерсть платья не спасает от холода, от голода, от приступов молчаливого ужаса, что накрывают её холодными ночами. Дно лодки промерзло насквозь и похрустывает снегом под её искалеченным телом — горящая плоть хотя бы в этой прохладе пытается найти временное облегчение. — Что ты слышишь? Который день голос отца эхом отскакивает от глади залива — такой мягкий и такой родной — но ей нет в тех звуках радости, нет в них спасения, в груди кровоточит распоротое сердце. Отца больше нет. Как нет и матери, трех братьев и сестры. Как больше нет и Теона. Всю её семью играючи выкосили, разменяли-пожертвовали-устранили за ненадобностью, а её будто бы оставили на последок, на растерзание хищным псам — один восседал на железном троне, второй в винтерфелльском Большом чертоге, в доме её предков. Дом. Нет у неё больше дома. Северный ветер ревёт и завывает, раскачивает хлипкую лодочку, будто стремится погубить рыжеволосую девочку, несмело дышащую на дне погрызлой древесины. У неё искалеченное тело и вырванная, вывернутая наизнанку душа, и ей уже совсем всё равно, как умирать — лишь бы подальше от бастардов-садистов. — Что ты слышишь? Санса до сих пор не понимает, как ей удалось очутиться посреди бушующих вод Студёного моря, сокрытой густым туманом, который даже ветер не в силах разогнать. Как удалось ей сбежать, пташкой выпорхнуть из заброшенной башни Главной Твердыни, перебраться через устье Белого Ножа, пересечь Одинокие Холмы Амберов, вброд перейти Последнюю реку. За её устьем, оставляя в стороне Последний Очаг, простирались промерзлые и бесплодные земли Нового Дара — много миль покрытой льдом почвы, упирающейся в воды Тюленьего залива. Все прошедшие дни с момента судьбоносного шага в белое море снега, аккурат за винтерфелльской стеной, слились в один сплошной болезненный миг, что никогда не заканчивается. Миг перед прыжком. Миг перед ударом меча. Миг перед смертью. И он всё тянется и тянется, этот миг, принося лишь страдания и непрекращающиеся душевные муки. Кончики пальцев немеют от холода. — Ты слышишь? Боль. Страх. Крик. Вот что слышит Санса из часа в час, из минуты в минуту. Свой крик, пропитанный болью и страхом, когда лезвие сира Илина Пейна опускается на шею невиновного отца. Крик матери, на глазах которой дредфортовские предатели убивают её собственного сына. Крик Брана и совсем ещё маленького Рикона, что заживо горят на Главном дворе собственного дома, и даже родные стены замка не смогли их укрыть от жестокости железнорожденных. Крик Теона, которого дерут на части, заживо обгладывают оголодавшие псы Рамси. Санса невыносимо устала. Ей хочется, чтобы прямо сейчас со дна поднялся утонувший бог со всей своей дьявольски-морской свитой и утащил её в пучину вод. Может тогда, на черном, промерзлом дне Тюленьего залива она наконец сможет отдохнуть. — Слышишь, Санса? Собственное имя хлёстким ударом бьёт по разуму, заставляя содрогаться в агонии. У неё нету сил разгадывать загадки призрака своего отца, или морского демона, или своего воспалённого рассудка — Старк дышит-то едва и с большим трудом. И всё же где-то за суровой штормовой песней она слышит слова другой, знакомой, родной. Она о волках, обитающих в Северных горах, меж скалистых склонов диких кланов, и о духе их, который никто не сможет сломить. Звериный вой заполняет вокруг всё пространство, и Сансе кажется, будто сильные, отцовские руки обнимают её, согревая своим теплом. — Когда падает снег, и воют северные ветра, одинокий волк умирает. Но стая его живёт. Где-то вдалеке слышится волчий вой — одинокий, страдающий, безутешный. Он эхом прокатывается по окрестностям, извивается меж стволами хвойных деревьев, точно змея, пробираясь к морской глади Тюленьего залива и растворяется где-то над водой, на том берегу. Не в первый раз слышится этот вой, будто живое существо он заполняет уши, пробираясь прямиком внутрь черепа, прочно поселяясь там отголосками, едва различимым эхом. Он передвигается быстро, осторожно, прислушиваясь к лесу — тысяча призрачных глаз наблюдают из темной, густой чащи, пристально, терпеливо, он чувствует их спиной. Многовековые страж-древа возвышаются браавосскими исполинами, сплетаются ветками образуя игольчатый ковёр, замысловатый хвойный узор над буйной головой. Там вверху, среди игольчатый ветвей носится строптивый ледяной ветер и воздух наполнен свободой. Здесь внизу, у самой земли в нос бьёт резкий запах перегноя, терпкий, острый, точно лезвие боевого топора. Хочется сплюнуть его на сырую почву, выскрести из собственной глотки. Лес заканчивается так резко, что дневной свет слепит, безжалостно бьет по глазам, заставляя морщится. Ноги утопают в зыбком, мелко-каменистом песке, смешанным с илом и грязью, и в нос бьет запах тины. Бьорн раздражённо фыркает, вглядываясь в стену из густого тумана, что большую часть времени окутывает Скагос. Его несёт сюда, на пустынные каменистые берега уже несколько дней, несёт нелёгкая, боги, призраки, духи — он не знает. Просто ощущает вдруг острую потребность выбраться из Каттегата, оставить дымящиеся трубами дома, покинуть пропахшие кострами улицы и пересечь остров почти вдоль, через густо-острый игольчатый лес и вырваться к водам стылого залива, где туман и ветер ткут собственный замок, прямиком над волнующейся гладью. Здесь нет духоты и гари-пепелища от пожираемых огнем дров, и дышится легче, дышится свободнее, и волчий вой слышно с другого берега. Тоскливый, болезненный, он рвётся сквозь плотный занавес тумана. Бьорн подходит к самой кромке воды, почти окуная в неё носки сапог, и вглядывается в маревную пелену, и ему кажется, что картины минувших лет, очертания погребенных когда-то давным-давно великанов проступают в клубах тумана. Он такой густой, что топор повесить можно. Парнишке вдруг делается не по себе, вдоль позвоночника холодом змеится страх, расползаясь по костям. Что-то живёт там, в этом густом, клубящемся мраке, движется, подбирается к берегам Скагоса, и Бьорну вдруг делается страшно. Впервые в жизни он чувствует этот страх всем телом, каждым органом. Обволакивает ребра, стальной хваткой цепляется за горло, его так много, что кажется, будто он течет по венам вместо крови. — Не стоит бояться. Бьорн вздрагивает от неожиданности, но с места не сходить. Жреца не видно, не чувствуется его присутствие рядом, только голос разносится вдоль берега, а может звучит сразу в ушах, и никто кроме сына Лодброка его не слышит. В нос ударяет влагой, сырой древесиной и жжеными травами. — Я многое вижу, дитя, — голос у жреца тихий, хлюпающий, уставший. — А что видишь ты? Он не знает, что должен увидеть, или куда смотреть. Лихорадочно водит взглядом, пытаясь охватить всё пространство, но кругом лишь пелена тумана. Тьма отступает, ворчливой волной откатывается от берега. — Что ты слышишь? Волчий вой, прекрасный и одинокий, он будто маяк, направляющий заблудившиеся души на зов свой, и Бьорну кажется, что вой этот превращается в песню. Он не может разобрать слов, понять смысла, но песня эта трогает сердце, просачивается сквозь кожу, раздвигает ребра и дотрагивается до души. Он слышит звуки касающихся земли лап, снег скрипит и ломается под ними. Слышит лай адских псов, что из самого пекла ведут погоню, они злы и голодны, клацают клыками и рвут друг другу бока в клочья, силясь обогнать друг друга. Слышит, как водную гладь что-то тревожит, мягко, едва уловимо, скользит по поверхности, колыбелью покачиваясь из стороны в сторону. Очертания вдруг проступают в густом маревном тумане, и Бьорн видит, как волны лениво несут что-то к берегу. Почти бережно, почти нежно. Какая-то неведомая сила толкает его в спину, заставляя идти навстречу своему видению, пробираясь сквозь холодные воды залива. Протянутая рука — и пальцы сжимают промерзлую старую древесину, гнилую до самого основания, снег скрипит на самых кончиках. Он тянет плохо сколоченную, криво склёпанную лодку на себя, тянет её к берегу, потому что ветер вдруг бунтует, рвет туманную завесу в клочья, воды начинают волноваться, а стопы сводит от холода. Древесина жалобно скрежещет по морскому камню. Бьорн почти уверен, что суденышко просто отстало от какого-то берега, и буйные темные волны бесцельно понесли его по указанной ветром дороге. Оно принадлежало старому, бедному рыбаку, живущему у самой кромки воды противоположного берега, или, быть может, была брошена много лет назад кем-то из камнерожденных, кем-то из его давних предков. Без задней мысли бросает парнишка взгляд на дно лодки, больше по привычке, нежели из любопытства, и замирает. Хрупкость костного каркаса просматривается даже сквозь потрепанные одежды. Болезненность и худоба, на пару с затравленным взглядом — равнодушно-уставшим — Бьорну от него делается не по себе. Её бьёт мелкая дрожь, бледность инеем покрывает тело, придавая коже оттенок синевы, тон-в-тон радужке, лишь копна рыжих волос горит неестественно-алым огнём. Он тянет руку, медленно и не спеша, будто к раненному, загнанному животному, но девчонка даже не дергается, лишь смотрит не мигая своими синими глазами — в них скопилась вековая усталость, которой хватит на три полных жизни. Несмотря на бледность, цветом под стать снегу, кожа её горит, плавится в болезненной лихорадке, жар вскипающей крови ощущается даже сквозь влажную ткань накидки. Бьорн прищуривается, бросая быстрый взгляд поверх противоположного борта — уроки отца въелись в подкорку, заставляя всегда быть на чеку, во всем искать подвох. Но берег выдерживает пристальный взгляд, отвечая пустотой и влажностью, что морозными каплями повисает в воздухе. К берегу клубящейся волной подбирается туман. Сансе кажется, что морское чудище скрежещет острыми когтями по древесному дну, пытается раскрошить доски в щепу, разодрать их до самого основания. Ей чудится, что острия этих самых когтей уже задевают ткань истрепавшегося шерстяного платья, вытягивая нитки из юбок, разрывая их одну за другой. Тревожная какофония звуков бьющихся друг с другом ветра и волн накрывает, оглушает, погружает сознание всё глубже во мрак. Из этого мрака доносится клацанье зубов и собачий рёв, крики и стоны, звуки трещащей плоти, рвущихся по волокнам сухожилий. Слезы, неизвестно откуда взявшиеся, обжигают кожу лица. Чудище восстает из воды, отряхивается совсем рядом, Старк слышит переливающуюся трель капель, что дождем падают на водную гладь. Видит сквозь пелену из слез и лихорадки, как когтистая лапа впивается в борт — оно тянет клыкастую пасть, заглядывая на дно, дышит ей в лицо клубами тумана. У него светлая шерсть, переливающаяся серебром чешуя серого панциря и голубые глаза, почти как у неё самой. Сансе бы закричать, дернуться к противоположному борту, попытаться выбраться, выброситься в холодную, темную воду, но она лишь смотрит из-под воспалённых век на тянущуюся к ней корявую лапу — устало, покорно, смирившись. Вот она — её неминуемая погибель. Сознание то проваливается во мрак, то всплывает к свету, что серостью и пасмурными тонами бьет по глазам, Санса не понимает, где она и что происходит, кое как пытается ухватиться хоть за какую-то подсказку. Запах тины и давно сгнивших листьев. Звуки хрустящего под размеренными шагами снега — тонкого, ломкого. Ощущение тепла чужого тела, обжигающее и непривычное, почти забытое в замкнутом круге болезненного одиночества, запертого в холодных каменных стенах винтерфельской башни-темницы. В руках синеглазого чудовища удивительно удобно, пугающе-спокойно и её размаривает в сон, но девочка борется с этим обволакивающим туманом усталости, упрямо смотрит на существо из-под прикрытых век — образ его размыт и нечеток. У него уверенная поступь и твердость грудинных костей, синева тягуче-бесстрастного взгляда едва ощутимо напоминает об отце. В его лапах почти что не страшно, и Старк думает, что это угасающий, сдающийся разум заигрывает с ней перед неизбежной кончиной, но ей почему-то всё равно, и она поддаётся всё вновь и вновь накатывающей усталости, сдаётся перед измученным телом, прикрывая глаза. Чудище теснее прижимает её к своей груди, удобнее перехватывая хрупкую ношу. Туман клубится, стелется ковром под его ноги. На дальнем, невидном глазу берегу раздаётся прощальный волчий вой.