Небо

      Нож.       Он торчит из живота как верхушка рыболовного крючка и дёргается так же при малейших спазмах мышц.       Константин смотрит изумлённо на него… поначалу. А затем — на лицо кузена, преисполненного боли и страдания, через которые приходится переступать всегда, когда делаешь самый правильный выбор в своей жизни.       Слеза пробегает между зелёными побегами и чёрными вздувшимися венами, как бы спрашивая: «Действительно правильный?»       Константина придерживают за плечо, успокаивающе пытаются заключить в свои объятия. Но почти сразу отшатываются, осознавая, что что-то явно идёт не так. Огромное древо в центре горы, в центре пропасти, наполненной золотисто-белым сиянием, вдруг начинает душераздирающе кричать. Вопить во всё своё божественное горло, взывая к тому, кто должен был спасти!..       — З-за что? — наоборот тихо вопрошает Константин, следит за отступающим кузеном неотрывно, а руку тянет к злосчастному ножу. Хватка на рукояти слишком судорожная, робкая. — За что? Я в-ведь… всё бы тебе отдал. Всё для тебя… для…       Задыхается от приступа тошноты, а затем с гулким хрипом выдирает из себя оружие. Чёрная кровь расплёскивается перед ним небольшим шлейфом. А чудовище, ранее сдерживающее де Сарде, пока Константин завершал ритуал, неожиданно поднимается на задние лапы да трясётся в исступлении. Ультразвуковой визг смешивается с продолжающимся мучительным воем древа. Что ещё сильнее преисполняет Константина гневом и яростью.       — За что? — спрашивает он уже громче, твёрже. Выпрямляется, и ужасающе ярко вспыхивают побелевшие радужки глаз, в которых нет отражения ни единой вещи вокруг. Сам де Сарде выражает сильнейший шок, затем откровенную панику; но не уходит, не сбегает из дома божественной благодати. Возможно, уже попросту не способен сдвинуться с места.       Зато Константин способен. Он наступает уверенно и всё более угрожающе. По всему периметру пещеры-святилища волной прокатывается грохот камней, следом за ним — скрежет, шуршание и скрип древесных корней, разрастающихся с огромной скоростью. Де Сарде порывисто оглядывается по сторонам. Материальное воплощение бога Тир-Фради стенает ещё пуще, и чудовище, подчиняющееся новому хозяину, набрасывается на древо, тут же принявшись раздирать его до самой сердцевины. Сияние обращается в пепел.       — Почему?! — В синхронизации с сильным звучанием голоса пол пещеры протаранивает ещё большее число изгибистых и извивающихся корней. — Я верил тебе, кузен. Я доверял тебе!       — Константин… послушай меня, — руки де Сарде поднимаются в призывном жесте, однако и магическое мерцание окружает кисти, виднеются вспышки вот-вот готовящейся выплеснуться энергии. Что, естественно, служит для Константина ещё одним толчком.       — Не старайся. Даже не пытайся усладить мой слух своими отточенными, мастерски отшлифованными…       — Я не хотел тебя убивать! У меня… ты не дал мне иного выбора! — в крике отчётливо прослеживается беспомощный всхлип, отчаяние. И больно, и злит, и снова больно. — Так нельзя, Константин. Катасах не для того спас тебя!..       — И я не для того любил тебя, чтобы терпеть предательство.       Первый выпад оказывается за де Сарде, и мощным ударом Летящая Тень врезается Константину в грудь, заставляя стоя проехаться по камню да согнуться, прижимая к себе кулак. Многочисленные корни, создающие собой едва ли не целый лес, замерли. И даже чудовище, увлечённое потрошением древа, отвлеклось, обернулось. Опасно зашипело, безумно округляя жабьи глаза.       Беспокойный вскрик, сумбурный шёпот. Бесконечные мольбы простить вместе с тем, как де Сарде сковывает названного брата другим теневым заклятьем. Он клянётся, что им нужно всего лишь поговорить! — Константин видит и чувствует в этом настолько ненормальную издёвку, что впору блевать прямо на собственные сапоги.       Он следит за вновь приближающимся кузеном исподлобья. Желчью и монструозной ожесточённостью наполняется сердце, что ясно отражается на лице.       Де Сарде рвётся на попятную, когда Константин опять выпрямляется.       — Нет! — его резко хватают древесные корни, прямо на лету, стоит только в магическом прыжке попытаться достичь выхода из пещеры, — нет, Константин!..       Воплощение бога принимается откровенно и омерзительно верещать, когда его извращённая казнь возобновляется. С упоением чудовище разрывает последние стенки древесной коры и вонзается клыками в пульсирующую, трепетную кровавую сердцевину. Тогда и воздух вокруг накаляется, и вверх возносятся почерневшие листья, травинки. А где-то глубоко-глубоко внутри начинает кипеть лава, диким бурлением давая знать о себе всему острову.       «Константин, одумайся!..» — продолжает кричать де Сарде в то время, как его сковывают по рукам и ногам да вздёргивают вверх, немедленно разворачивая лицом обратно, и чтобы прекрасно было видно, сколь сильно он боится. Зрелище замечательное, несомненно. Жаль, что болезненное давление на грудную клетку, не прекращающееся жаркое удушение после совершённого близким греха не позволяет улыбнуться. Удостоить жалостливый взгляд испытываемым триумфом…       Больше Константин не тянет. И не пытается узнать ответ. Он вырывает из своего сознания образы всех тех, кого ненавидел, да приставляет к ним дорогого кузена, который оказывается чертовски сильно на всех похожим.       Так горько от этого. Ну и пусть.       Вопль со стороны де Сарде звучит истошный, но короткий: корни разрывают его на части с такой отдачей, что ошмётки плоти долетают до самого края пропасти, где умирает воплощение бога Тир-Фради. Кровь масляными пятнами пачкает камень вокруг и самого Константина, совершенно не поменявшегося в лице. Реликвия, трепетно переданная де Сарде его лже-матерью перед отплытием с континента, со звоном падает на пол.       Константин смотрит на неё, почти не моргая, пока позади оканчивается долгожданная расправа. Звуки хлюпающие, чавкающие и хрустящие вызывают рвотные позывы, однако он по-прежнему не шевелится. Лишь только после отступления корней, утаскивающих останки кузена куда-то вглубь горы, сдвигается с места. Неспешно приближается к той самой реликвии и плавно опускается, чтобы взять в руки.       Почувствовать, быть может… что-то.       Губы только теперь дрожат, и ядовито-зелёные побеги под кожей лица производят интенсивное движение. Вокруг витает чёрный пепельный вихрь. Он постепенно поднимается высоко-высоко, к вершине горы и окружает самого Константина, который как будто боится обернуться, посмотреть на результат своей, несомненно, важной миссии. Кузен просто не понял этого; Константин — по глупости иль наивности — не успел всё правильно разъяснить.       Становится очень тихо, несмотря на тут и там раздающийся скрежет, шевеление насытившегося чудовища. С пугающей неизвестностью о том, что сейчас происходит вне пределов пещеры, приходится столкнуться в одиночку; Константин не питает иллюзий, будто Защитники Тир-Фради или Стражи святилища сумеют разделить его низменные человеческие эмоции. Он продолжает разглядывать драгоценность де Сарде, такую важную для него реликвию, и всё более ясно оказывается, что он вот-вот зайдётся в истерике.       Этого не случается, поскольку внезапно раздаётся грохот где-то сверху и впереди. Тогда Константин быстро поднимает взгляд, чтобы с удивлением столкнуться с самостоятельным, не управляемым его волей, движением корней — те зачем-то пронзают горную породу в одной точке и постепенно её расширяют. Отсутствует страх, что вот-вот он окажется погребённым заживо под обвалом. Переживания о смерти словно вовсе перестали существовать, заменившись иными чувствами. Более горькими и трагичными.       — Ах… — раздаётся преисполненный робости выдох, когда прямо по глазам ударяет яркий луч солнца. Однако Константин не отворачивается, не жмурится. Не смеет укрыться от светила, но продолжает следить, как ему обнажают всё больше и больше тир-фрадийского неба. Такого величественного и красивого, бесподобного!.. — захватывает дух от его вечерних красок, от невероятно насыщенной тропической палитры, которую в пределах Новой Серены он никогда не видел. Приковывает внимание кристальная чистота, как далеко-далеко летят к своим гнёздам неизвестные птицы.       И даже почти незаметны искры после пожаров. Пепельные лепестки и остатки угля, проникшие аккуратно в святилище вместе с запахом той войны, которую Константин устроил.       Он сжимает в руках семейную реликвию де Сарде не от того, что ему больно после убийства, но из-за переживаемого восторга.       Из-за того, что правильный выбор сделал хотя бы он, приняв освобождение.