akai

Зиме вопреки

Вырастают из сердца

Бабочки крылья

      Ёсан лежал на спине и дышал. Под дрожащими ресницами кружили воспоминания о недавнем празднике. Он облизывал губы в надежде снова почувствовать вкус чужих, переплетал пальцы обеих своих рук, представляя, как это делает сам Сонхва. Он не знал, почему господин поцеловал его в ту ночь, но это, казалось, не имело никакого значения – его переполняло бесконечное счастье. Чувства взрывались под рёбрами красочными фейерверками, переворачивавшими его нутро с ног на голову – и обратно.       Когда они вернулись в поместье после праздника, Сонхва проводил его до комнаты и, наказав отдыхать, отпустил его руку и ушёл к себе. В тот миг взгляд старшего был особенно нежен и ласков, и это наполняло Ёсана теплом. В своих воспоминаниях он кутался так же, как кутался в новое пуховое одеяло, которое его защищало от вернувшихся в чужое поведение отстранённости и прохлады.       Он считал, что не имеет права спрашивать об этом; всё, что он действительно мог, это натянуть маску безразличия к не-происходившему и наблюдать.       Их отношения после этого особо не поменялись, но и ожидание перемен не было чем-то мучительным, пока он проводил его вместе с ним рядом за уроками письма и чтения. Ёсан продолжал посвящать обучению практически всё своё свободное время. Нередко он забывался, отдаваясь процессу всем, чем уже не мог обладать – душой. Желание получить от старшего похвалу его вдохновляло теперь куда лучше простого интереса к тому, к чему ранее доступа не имел.       Ёсан хоть и был уже долгое время освобождён от хлопот по хозяйству, периодически навещал поваров на кухне и занимался привычным делом: раздувал печь маленьким веером и иногда помогал с готовкой. То, что некогда бы вызвало дикое желание отведать лакомый кусочек: невиданные им ранее овощи и фрукты, грибы и морепродукты – теперь его отталкивало. Теперь, пожалуй, только запах сырого мяса не вызывал у него отвращения. Он с некоторой печалью признавал, что держался за своё людское прошлое всё меньше. Интерес сменялся сожалением об упущенных возможностях.       На кухне его всегда ждал Кента – тот самый маленький слуга и правнук старушки Юмэко, – с которым общение становилось полезной практикой. Он всегда узнавал от него новые слова, их написание на хирагана, а потом и вовсе перестал бояться строить маленькие предложения и проговаривать их вслух. Кента безумно радовался и, видимо, гордился собой как учителем. Ёсану бы хотелось разделять его эмоции, но маленькие удачи едва ли могли растопить лёд хозяина поместья и воспринимались им скорее как должное.       Надежда, крыльями бабочек щекотавшая его изнутри, со временем начинала угасать, и на место живого трепета приходило нечто иное; оно напоминало ему времена, когда от задувавшего под ткани одежды холода скрыться было попросту негде.       За час до захода солнца Сонхва пригласил его в своей кабинет для практики письма. Изучение кандзи проходило довольно быстро, но старшему всё ещё требовался определённый запас терпения. Он сидел позади его правого плеча и наблюдал за тем, как аккуратно чужая рука выводила линии сверху вниз, слева направо. Ёсан, полностью оправдывая всё вложенное в его обучение время, в этот раз ошибок уже не совершал.       Сонхва по очереди произносил слова.       — Ночь.       Рука Ёсана замерла. Иероглиф расцвёл не так давно покинувшими его воспоминаниями о той самой ночи: непривычный для зимы тёплый воздух, яркий свет луны и переливающийся в её серебре снег, хрустящий под ногами. Краткое мгновение без единого звука, словно в вакууме, считанные секунды и прикосновение желанных губ к своим. Былой трепет прошёлся по его телу дрожью, пальцы мелко затряслись. Он не мог продолжить писать так же хорошо, как начал: мысль о том, что он мог упустить торжество чужой похвалы, когда был к ней так близок, встревожила его.       Сонхва, заметив перемены в чужом настроении, посмотрел на чужое лицо: Ёсан еле заметно свёл брови к переносице, будто над чем-то задумавшись. Ёсан отложил кисть, чтобы не испортить свою работу. За всеми его действиями наблюдали с интересом.       — Почему прекратил? Не помнишь?       Я всё помню.       Ёсан сложил пальцы в замок на коленях, впервые обратив внимание на то, насколько они правда были холодными.       — Сонхва, я могу задать вопрос? — он не сводил взгляда с бумаги – с того места, где чёрным по белому должна была лечь чёткими линиями ночь.       — Задавай.       — Той ночью, — неуверенно начал он, — когда Вы поцеловали меня. Значило ли это что-то для Вас?       Сонхва протянул ладонь к лицу Ёсана чтобы провести пальцами по щеке, а затем повернуть его лицо к себе. Он заглянул в его глаза, выискивая что-то в их глубине, где снова начинали вспыхивать живые огоньки, завораживая своим танцем.       — Что-то необъяснимое тянет меня к тебе. — его голос ранее не звучал таким задумчивым. — Я не могу сказать, что именно…       Ёсан, вмиг растаяв от чужих прикосновений, глубокого взгляда и слов, но одновременно боясь происходящего, спросил тихо: — Тогда… Вы можете поцеловать меня ещё раз?       Сонхва подарил ему целомудренный поцелуй, поочередно касаясь то верхней, то нижней губы. Он вложил в это всю ту нежность, которую хотел дать Ёсану, оглаживая его щёки пальцами так же нежно, как гладят цветочные лепестки.       С вновь расцветшей надеждой в груди Ёсана начали раскрываться маленькие бутончики уверенности. Изредка он, когда сам считал, что справляется весьма недурно, спрашивал у Сонхва, хорошо ли у него получается.Тогда Сонхва молча кивал в ответ, наказывая продолжать. Он не мог не заметить, как от такого простого жеста из-за трудно скрываемой улыбки пазухи Ёсана набухали, как поспевшие персики.       Кисть скользила по пергаменту, выписывая ключи иероглифов, рисуя картины недалёкого прошлого.       Он жил в деревне на юге родной страны.Перед входом стояли небольшие хрупкие ворота,и через них по узкой дорожке можно было прийти к маленькому бедному дому. В полдень он ходил вместе с сельскими мальчишками купаться к узкой реке рядом с деревней, ощущая, как проплывает, задевая щиколотки, рыба. Риса, как и остальной еды, было мало, но каким же он казался тогда вкусным – всё ещё вкуснее того, чем их кормили на корабле. И мама, наказывая, била не так больно, как люди, живущие за морем…       Воспоминания гуляли где-то на задворках сознания тусклыми отрывками, словно находившийся на грани забвения сон.       При жизни Ёсан видел сны очень редко, выматываемый тяжёлыми сезонными работами в полях; лишь иногда, как происходило сейчас, чёрную пустоту заполняли крупицы ещё не успевших окончательно забыться воспоминаний с Родины. После смерти сны перестали посещать его вовсе. Жизнь после смерти сама по себе стала для него самым длинным сладким сном, наполненным вещами, о которых он даже не мечтал, но в которых, как понял недавно, очень нуждался.       Сонхва сидел рядом с ним и бесшумно перелистывал тонкие страницы недавно вышедшего журнала с различными статьями, среди которых были и литературные исследования о зарубежных авторах, находя себя пресытившимся религиозно-философскими трактатами. Он оторвался на секунду от текста, чтобы застать Ёсана, потирающим слипающиеся глаза.       — Давно не спал?       Ёсан ненадолго задержал кисть в воздухе, собираясь с мыслями, прежде чем ответить:       — Дня три, — он хотел продолжить, но его руку мягко остановили.       — Ещё немного, и твоя кисть бы приземлилась не в том месте, — Сонхва внимательно смотрел на бумагу, замечая, что последние ключи начинали сильно сползать вниз. — Тебе стоит отдохнуть.       Ёсан кивнул, поджав губы, и, хотя в чужом голосе не было ни намёка на недовольство, он переживал о том, что бессонные, проведённые за тренировкой письма дни могли свести все его старания на нет. Он осторожно, чтобы не задеть полки, отполз от стола и уже собирался вставать с татами.       — Ты можешь отдохнуть здесь, если хочешь.       Ёсан медленно поднял на вытиравшего от туши кисть Сонхва взгляд.       — Так я, по крайней мере, буду уверен в том, что твоё состояние не будет более мешать обучению, — старший осторожно отложил кисть в деревянный футляр и задвинул его крышку.       Ёсан снова почувствовал себя взволнованным. Он не знал о Сонхва практически ничего, кроме его отношения лично к нему – и то было весьма неоднозначным; он не знал не как тот спал (и спал ли вообще), не как он проводил время, не занятое работой, его обучением или поиском крови. Мысль о том, что Сонхва, по-видимому, будет с ним находиться в одной комнате, не давала ему покоя: так он точно не сможет заснуть.       Хозяин поместья, однако, об этом переживал меньше всего: он спокойно встал, подняв за собой стол с дотошной точностью прибранными канцелярскими принадлежностями, чтобы отставить его к книжному шкафу. Ёсан терпеливо наблюдал с пола за тем, как Сонхва подошёл к дверце в стене, чтобы, открыв её, вытащить футон. Тонкие пальцы провалились в пуховый белоснежный матрас, расстелившийся по татами, словно снегопад, накрывший собой полное неубранной жухлой травы поле. Ёсан, отставив сомнения, потянул на себя край футона, чтобы разгладить складки простыни. Он казался ему вдвое мягче его собственного – и так и было.       Сонхва осторожно скинул на футон рисовую подушку; формирование композиции закончилось приземлившимся поверх всего одеялом, в том числе накрывшим и кончики ёсановых пальцев.       — Ложись.       Ёсан послушался и спустил со своих плеч осеннее кимоно, оставшись в одном из нижних слоёв. Усевшись на бедро сбоку от места сна, он неторопливо приподнял одеяло и нырнул под него практически с головой, оставив любопытную пару глаз "на поверхности", чтобы пронаблюдать за тем, а затем и почувствовать, как Сонхва укладывался с ним рядом – до невозможности близко. Сильная кисть поместилась на его истончавшей от нового образа жизни талии и притянула к Сонхва. Когда руки замершего в ожидании Ёсана упёрлись в его грудь, Сонхва отодвинулся от него: им движило не желание прижать Ёсана к себе, а уложить его полноценно на подушку головой. Сам Сонхва устроился рядом с ней.       Разочарованный взгляд Ёсана опустился на его пальцы – даже те остались без чужого касания.       — Я буду здесь, пока ты не уснёшь.       Ёсан не помнил, когда точно уснул, но помнил, как долго они лежали вместе: один был не в силах сомкнуть очей, бесстыдно рассматривая сквозь темноту лицо напротив, а второй лежал неподвижно, имитируя сон. Проснувшись, он провёл по опустевшим сбоку от него простыням – разглаженным, словно рядом с ним никто вчера и не лежал, – и сжался в клубок, укутавшись в одеяло с головой. По его телу вновь пробежал холодок одиночества.       С каждым днём темнело всё раньше, и Ёсан, совсем не имев страха перед опасностью, иногда выбирался из дома в сумерки.       Первый снег практически полностью растаял, стоило лишь немного степлеть, и всю ту слякоть, что он разводил с размякшей от влаги почвой, нередко становилась поводом для наказаний, направленных на мальчишку-слугу за грязь в доме. И хотя к вечеру грязь схватывалась морозцем, всё ещё подсознательно избегая любые возможности быть за что-то отчитанным, Ёсан выходил на улицу без носков, чтобы старушке Юмэко не пришлось лишний раз напрягать без того натруженные пальцы стиркой.       Он ступал по скользкой дорожке из камней мимо пруда: ночью температура опускалась достаточно низко, чтобы на поверхности чистейшей прозрачной глади начинала образовываться тонкая корочка льда, тянувшая свои иниевые ниточки от самого бережка. Ёсан потянулся к ним кончиками пальцев, чтобы обнаружить, что более они от его касаний таять не будут – лишь пустят рябь по глянцу, где очертания его отражения станут такими же размытыми, как временные рамки новой жизни.       Ёсан впервые тогда задумался о том, что же ждёт его дальше, и не как любопытный ребёнок, но как тот, кому было пора начинать понимать, как именно он хотел провести своё существование. В конце-концов, обучение ему было нужно меньше, чем внимание и одобрение старшего, но когда большую часть своей сознательной – или не очень – жизни он посвящал беспрекословному служению и возможности выжить, мечтать о будущем было некогда да и не за чем: всё это определялось волей случая. Сейчас же на мечты времени у него было предостаточно, но в этом были и минусы в виде бесконечного ожидания чуда и разочарования в неоправдавшихся надеждах на его свершение.       Ёсан встряхнул головой: мысли, прокравшиеся в его голову, показались ему слишком сложными. Лучше было просто продолжить смотреть в прозрачный пруд в попытках увидеть там рыб, которых там никогда и не было.       — Что, позвать Кенту?       Ёсан резко обернулся на чужой голос, сильно испугавшись. В ночи морщины Юмэко словно немного разглаживались, но голос из-за прохлады сипел.       Он покачал в ответ головой, неловко улыбнувшись. В последнее время он проводил с ним намного меньше времени, но и не скучал.       — Полагаю, ты не видел кроликов с тех пор? — полу-грустно заметила старушка.       — Нет. — Скорее всего, она знала о его проступке, и хотя Сонхва не запрещал ему приходить в сарай, Ёсан, скорее, сам огораживал себя от его посещения, чтобы инцидент более не повторялся.       — Но хочешь, да?       Её улыбка стала такой тёплой и радушной, что Ёсан не мог не улыбнуться сам – ей в ответ. Он коротко кивнул, встав перед Юмэко во весь свой рост, и она не без восхищения оглядела его с головы до ног.       "Какой же всё-таки чудесный юноша, — думала она, когда протягивала ему одно из вёдер, как тогда. — Как же жаль, что его жизнь оборвалась так рано."       С последнего его визита практически ничего не поменялось, кроме того, что ряды его обитателей несколько поредели. Старые крупные кролики наверняка сейчас украшали чей-то воротник, а недавний выводок ещё не успел окрепнуть, чтобы гулять по вольеру, не прижавшись к бочкам их матери. Ёсан первым делом потянулся к ним своей рукой, чтобы погладить шерстку на спинке, за ушами: её гладкость вызвала у него детский восторг. Когда он трогал кролика в последний раз, думал только о том, как было бы славно осушить его тельце, чтобы перестать чувствовать зверский голод, и то, насколько он был мягким и шелковистым, его волновало в последнюю очередь.       — И правильно, нечего кроликов бояться! — рассмеялась старушка. — Как же быстро ты растёшь. Только молчишь до сих пор, как младенец.       — Трудно, — сознался Ёсан после нескольких минут пристыженного молчания.       — До сих пор? — раздосадованно протянула Юмэко, комично выпучив на него свои маленькие глазёнки.       Он лишь кивнул в ответ, не прощаясь с призраков улыбки на лице.       — Это потому что с тобой хозяин изъясняется не тем языком, — это ворчание Ёсан, к сожалению, практически не понял, и не столько из-за незнакомого слова, сколько из-за странной скачущей интонации в голосе старушки.       Когда время человеческого бодрствования стало совсем подходить к концу, они вернулись к дому. Ёсан вежливо взял её за две руки и одним взглядом попросил остаться у входа в его комнату, откуда менее, чем через минуту, он вышел с какой-то книжкой, которую одолжил (пусть даже и без спроса) у Сонхва.       — Что это у тебя там?       — Научите? — он стал хаотично указывать пальцами на иероглифы, но старушка не сразу поняла, что от неё хотели.       Она улыбнулась ему, но с сожалением покачала головой.       — Такого даже я не знаю, милый Господин. Тут вам только хозяин сможет помочь.       Ёсан, рассчитывавший на то, что у него есть шанс хотя бы немного впечатлить Сонхва, начал терять надежду.       — Склерозница просто не помнит, какие слова знает, а какие нет! — посмеиваясь как-то гадко, но вместе с тем и добродушно, мужчина чуть младше неё, которого Ёсан помнит ещё с того раза, как его первый раз переодевали, смешно подбежал к ним, подпрыгивая из-за холода.       Старушка огрела незваного гостя их диалога по голове тряпкой, что висела на одном из пустых вёдер, но мужчина всё смеялся. Ёсан почему-то почувствовал себя несколько неловко.       — Разрешите, молодой Господин? — мужчина, поклонившись, протянул к книге обе руки ладонями вверх. Ёсан передал ему её практически сразу. — Ах! Да эту книжку вам читать необязательно! Юмэко-сан всё сама вам расскажет.       — Так а рассказывать-то что? — она, казалось, всё ещё на него за что-то сердилась.       — Младший Господин ведь местных поверий и мифов не знает наверняка, —мужчина почему-то стал переходить на шёпот, хотя необходимости в этой не было никакой.       Как прозрев, старушка понимающе закивала и задумчиво промычала. Никто до сих пор не знал, что конкретно в тот момент было у неё на уме, потому что их тогда прервал хозяин поместья.       — Что вы его окружили, словно коршуны?       Ёсан медленно обернулся, попутно пряча за собой книгу.       — Всё хорошо, — ответил он ему также на японском, прежде чем пояснить неуверенно: — Я практикуюсь.       Сонхва махнул слугам рукой как-то сердито, и те поспешили ретироваться; полностью стемнело вмиг, будто со своим тёплыми телами они забрали остатки и без того редкого солнечного света.       — Тебе это ни к чему, поверь, — Сонхва вновь принял своё строгое амплуа первых дней Ёсана в поместье, однако Ёсан списал это на вину слуг. — Сегодня сам позанимайся. У меня есть некоторые дела в городе.       Ещё никогда отмена занятий не приносила ему столько облегчения. Как только Сонхва покинул поместье, Ёсан принялся разглядывать страницы книги, содержания которой ему так и не удалось в полной мере понять. Поэтому, вновь минув встречи с господином и дождавшись, когда тот ляжет отдыхать, Ёсан пробрался на кухню, где его ждало увлекательное путешествие в мир не просто японских детских сказок, но тех, от коих у них с Кентой пробегал табун мурашек по спине.       Сонхва не мог знать наверняка, что именно произошло с некоторых пор с его подопечным, но перемен в его характере и манере поведения не заметить было трудно. Ёсана, казалось, всё меньше заботило обучение, к которому он так рвался несмотря ни на что. Вероятно, своим пренебрежением к его желанию повысить уровень сложности он отбил у него желание учиться вовсе. Его это не расстраивало, но отсутствие труда ведёт к безделью, а терпеть это Сонхва был не намерен.       Вопреки некоторым своим принципам, он решил осторожно узнать кое-что у своих слуг, от которых услышал невероятные вещи: они, с трудом сдерживая восторженный трепет в голосе, поделились с хозяином, что молодой господин в попытках объясниться всё меньше использовал в речи жесты и досадные вздохи, но всё больше общался с ними японской речью.Несмотря на его некоторую природную скромность, Ёсан первый начинал разговор со старшими, не забывая о вежливости, разумеется, а ещё начинал осваивать искусство умеренной строгости, одёргивая Кенту от глупостей теми же словечками, что бурчала ещё некогда на него самого Юмэко, когда учила его мыть полы.       Всё это, однако, терялось как только он встречал Сонхва в коридоре. Его взгляд, наполненный осторожностью, дал собою сигнал о том, что за те несколько дней, что Сонхва еженощно выходил в город, они несколько отдалились друг от друга. При этом Ёсан зря времени, судя по всему, не терял.       — Сегодня у нас занятие, — несколько приказным тоном оповестил его старший, когда проходил мимо него в очередной раз. — Не опаздывай.       Разумеется, Ёсан, чувствуя предвкушение от возможности вновь провести с Сонхва время наедине, пришёл вовремя. Бросив все свои силы на изучение языка устного, он совсем позабыл о каллиграфии, поэтому очередное занятие ощущалось так, словно он делал всё это впервые.       Сонхва с неподдельным интересом наблюдал за дрожью чужих ресниц и мягкими полураскрытыми губами, которые в минуты особого сосредоточения мягко смачивал кончик языка. Смущение же в ответ на его похвалу выражалось в коротком кивке и прятавшейся меж сжатых в тонкую полоску губах улыбке.       Оставаясь довольным размеренным темпом развития навыков своего ученика, Сонхва иногда позволял себе проявлять инициативу и хвалить его и вербально, не дожидаясь соответствующего вопроса от самого Ёсана. Таким образом, награда росла пропорционально прилагаемым усилиям. Ёсан ничего не мог поделать с тем, как отзывалось его нутро на редкое ты молодец или у тебя хорошо получается. Он никогда не знал, хорошо работал или плохо – его, как и других рабов, просто били и унижали, обзывая какими-то гайдзин. Поэтому сейчас, когда правильные действия подкреплялись поощрением, учиться прилежно было не только приятнее, но и проще.       Уже к середине первого месяца зимы Ёсан был способен переписывать несложные тексты и понимать большую часть того, о чем рассказывалось в детских сказках. Сонхва был убеждён, что более Ёсану никогда за всё его дальнейшее существование в поместье не пригодится, но игнорировать жадный взгляд, направленный в сторону в сторону книг посложнее, было так же глупо, как игнорировать пользу методичного применения похвалы в обучении.       Ёсан в очередной раз в конце занятия направил свой взгляд к книжной полке.       — "Мифы и легенды Японии"... — без запинки прочитал он; его шёпот разрезал собой плотную тишину. — Она ведь так называется..?       Старший медленно наклонился к его лицу и, когда Ёсан это наконец-то заметил, осторожно коснулся губами его щеки, запечатывая похвалу в чужой коже. Будто предвидя чужую реакцию, Сонхва перехватил дрогнувшую руку Ёсана, не позволяя туши разбрызгаться с кончика кисти. Их хладные тела стали ближе, нечто неосязаемое согревало пространство между ними.       — Тебе так нравится, когда тебя хвалят? — заставив этим Ёсана врасплох, скорее утвердил нежели спросил Сонхва, когда кончик кисти, одной рукой поверх чужой, вырисовывал тушью японскую точку.       Ёсан, полностью растерявшись, словно не он несколькими днями ранее попросил поцеловать его снова, не смог вымолвить ни слова в ответ. У него не было никаких оправданий перед Сонхва.       Оправдания ему нужны не были – только ответ на вопрос.       Когда Ёсан понял, что они сидят неподвижно уже некоторое время, он кротко кивнул и тихо вымолвил, почти шепча:       — Да.       — Такая форма похвалы тоже подходит? — Сонхва не спускал с его дрожавших ресниц взгляда до тех пор, пока Ёсан не повернулся к нему лицом; взгляд Ёсана всё ещё был направлен куда-то в пол. — Посмотри на меня.       Ёсан выполнил просьбу, произнесённую ласковым, но всё ещё хозяйским, тоном.       Так, Сонхва поцеловал его сам – снова.       — Я пойду с вами.       Сонхва принимал от служанки Юмэко бархатный мешочек с деньгами, когда Ёсан вдруг выскочил из-за угла, чем напугал пожилую женщину. Не обернувшись на него, Сонхва коротко выдал в ответ:       — Нет.       — Почему же?       Старушка тупо моргнула несколько раз. Акио получил от хозяина некоторые привилегии, но даже любимчики среди детей у неё не имели права перечить наказам старших. По крайней мере, было во взгляде хозяина Савамуры нечто такое же удивлённое, как и у неё самой. Юмэко решила молча откланяться.       — Потому что молва о загадочных убийствах не смолкла до конца. Это может быть опасно для тебя.       Ёсану нечего было ответить на это, однако желание выйти снова в город было сильно, особенно, когда ночь стала наступать раньше.       — Я просто забочусь о тебе. Не упрямься. Ступай лучше учиться.       — Разве охоте мне научиться не нужно? — он думал предпринять последнюю попытку добиться чужого согласия. И пусть та сразу пресеклась резко похолодевшим взглядом, Ёсан решился набраться мужества. — Сон- Савамура-сан, пожалуйста. Окажите мне честь, разрешите поохотиться с вами.       Ёсан прямо перед ним встал на колени и глубоко поклонился, коснувшись деревянного пола лбом. Сонхва, поражённый его словами и действиями, медленно присел к нему на пол.       — "Поохотиться", — он подсказал ему слово на японском. — Однако ответ по-прежнему "нет".       Ёсан оторвался от пола, оставшись в сидячем положении. Взгляд на Сонхва он не поднял.       — А если я сам пойду, — начал Ёсан прежде, чем Сонхва встал, — как вы накажете меня?       Сонхва, который уже давно испытывал к Ёсану самые нежные, на которые только он был способен, чувства, больше не мог рассуждать об этом с прежним хладнокровием и объективностью. Его пальцы коснулись подбородка Ёсана, чтобы поднять его лицо выше. Взгляд, всё же поднявшийся на хозяина поместья, был полон юношеского бунтарства. Разбаловав его так сильно, Сонхва пошатнул свои же принципы, однако отступать куда-либо было уже поздно.       — Убью.       — Вы лжёте, — почти сразу выпалил Ёсан, чем начал злить Сонхва.       — Ты так дерзок, потому что голоден. Потеря самообладания ведёт к неудачам в деле, которое требует полного сосредоточения, соблюдения правил и следования стратегии. Ты наделаешь глупостей, тем самым подвергнув опасности не только себя, но и весь этот дом. И мне придётся позволить тебя убить тем, кто этого захочет, чтобы сохранить в этом мире гармонию. — Сонхва убрал пальцы с его подбородка и медленно встал, не расцепляя их взглядов. — Пойдёшь со мной, когда научишься себя держать в руках ещё лучше.       — Я всё это уже слышал однажды. Так вы никогда меня не выпустите отсюда, потому что мы всегда долго терпим, а я всегда начинаю быть голоден.       Сонхва одарил его рассерженным прищуром, но, поняв, что ему нужно дать выговориться, молчал.       — Так я смогу напиваться кровью больше, и мы сможем выходить реже... Разве так не лучше? — наконец, голос Ёсана стал смягчаться, а весь его пыл сошёл на нет. — Пожалуйста, Сонхва... Вы знаете, я быстро учусь.       "Манипулировать в том числе." — Сонхва накинул на себя утеплённое хаори и задержался задумчиво на некоторое время.       — Возможно, в следующий раз. Но если будешь торопиться и наделаешь ошибок, ты либо останешься в доме и больше никогда не выйдешь из него вне зависимости от повода, либо не вернёшься в него.       Ёсан глубоко поклонился ему.       — Спасибо большое, Савамура-сан. Я буду стараться.       Когда Сонхва вернулся после этой охоты, Ёсан испытывал некоторый стыд за своё поведение, поэтому не смог позволить себе напиться до сыта. Он беспокоился, что быстро проголодается и это снова заставит его вести себя неподобающе, что лишит его оказанной ему Сонхва милости. Сонхва, заметив в его поведении некоторую подавленность и зажатость, предпочёл их проигнорировать, но наказывать ожиданием больше обычного его не стал, поэтому уже через три дня, с сумерками, Сонхва вывел Ёсана в город.       — Правила общения в городе помнишь? — он спросил Ёсана у самой калитки.       — Да, но... я буду стараться изъясняться по-японски,— Ёсан кивнул неуверенно, кутаясь в новый для себя элемент одежды.       Ёсана одели соответствующе погоде: его тёплому тандзэну бы позавидовал любой крестьянин, который действительно в нём, в отличие от самого Ёсана, нуждался. Он не понимал, почему ему нельзя было надеть подаренное Сонхва пальто (на ощупь оно было таким же маскирующе тёплым), но точно знал, что после недавнего разговора любые намёки на недовольство лучше оставить при себе.       — Если вдруг, — начал Сонхва строго, перейдя на корейский, — нам встретится какое-то знакомое лицо: мои партнёры или клиенты, хозяин того магазина тканей и кимоно... Лучше снова притворись ужасно застенчивым, либо я попрошу тебя спрятаться.       — Сегодня какой-то особенный день?       — Нет, но... тебя уже видели со мной однажды. Люди любопытные.       — Может, я буду идти на некотором расстоянии от вас?       — Можно, но не дальше, чем на десять шагов. Если я покажу вот так, — Сонхва продемонстрировал "подзывающий" пальцами жест, — подойдёшь ближе. Смотри внимательно под ноги и не забывай поглядывать на меня, не выпускай меня из виду.       Ёсан был взволнован выходом в город больше, чем когда-либо, но не он один. Сонхва с каждой попыткой предупредить возможную опасность всё больше жалел о том, что повёлся на чужую прихоть. Отступать, однако, было уже некуда.       Как только они покинули территорию поместья, Ёсан начал оглядываться. Их долгий путь, явно отличавшийся от привычного, пролегал через жилые районы до первых коммерческих заведений, никак не связанных с публичными домами. Ёсан различал некоторые кандзи, но понимал далеко не всё. Сёдзи по всему райончику были закрыты наглухо.       Их не подстерегала сейчас никакая опасность, но Сонхва всё-таки подозвал Ёсана ближе к себе и заговорил тихо:       — Вместе с тем, как... наверное, слово "капитал" тебе и на корейском не знакомо. — Сонхва задумался ненадолго, прежде чем продолжить: — Когда иностранные деньги стали заходить в ещё на тот момент Эдо вместе со своим делом, некоторые местные магазинчики стали закрываться.       Услышав приглушённую речь, Сонхва поднял взгляд на уровень вторых этажей; Ёсан последовал его примеру. В закрытых окнах горел свет, мерцали тени людей. Район не был заброшен полностью: люди, закрыв своё дело, продолжали жить в том же месте.       — И как они... продолжают жить? — спросил Ёсан, когда они стали приближаться к тёмным закоулкам.       — Начинают работать на других. Но это неважно. Мы сюда не за простыми рабочими пришли.       Ёсан не заметил, как облегчённо выдохнул.       — Тогда... за кем?       — В полузаброшенных районах, подобных этому, не редко ищут укрытия мелкие воришки или преступники по-серьёзнее. — Сонхва замедлил шаг, отчего ступал практически бесшумно. — Быть может, нам повезёт.       Они скрылись в переулке, куда не проникал даже свет растущей луны. Сонхва прижал его собой к стене и жестом наказал быть тихим. Близость их тел, граничившая с интимной, оторвала Ёсана от действительности и заставила забыть о том, для чего они вышли в город. Он видел лишь чужие пухлые губы, слышал - шуршание тканей, чувствовал - руку Сонхва на своей талии. И пусть это был только миг, Ёсан словно пробыл в нём всю ночь.       Сонхва наклонился к его уху, чтобы проговорить низко:       — Я пойду проверю. Стой так же неподвижно.       Ёсан, в страхе потерять момент, схватил другого за оби, но егу руку тут же хитро перехватывают в свою, чтобы так же быстро отпустить. Сонхва скрылся за соседним домом. Стало совсем тихо, и Ёсан почувствовал себя не просто одиноким без Сонхва - он словно на несколько минут стал совсем одним на всём белом свете.       Ёсан прислушался снова и выглянул из-за угла - никого.       — Савамура-сан?— тихо спросил он у совсем пустой узкой улочки и сделал несколько неуверенных шагов, оказавшись в самом центре кривой дорожки.       Он обеспокоенно обернулся на непонятный шум, но не смог увидеть его источник. Не в силах понять замысла Сонхва, Ёсан почувствовал подступавшую к горлу панику. Страшнее, чем выйти из укрытия на освещаемую звёздами улицу, было только вернуться в кромешную тьму. Он прислонился к стене одного из домов и стал всматриваться куда-то вдаль в надежде увидеть возвращающегося Сонхва.       Вдруг, где-то за его спиной хрустнул покрывшийся ледяной корочкой снег; на его плечо резко легла чья-то тяжёлая широкая ладонь.       — Простите меня, господин, я не послушался и...       Ёсан медленно обернулся: за ним стоял его прошлый хозяин - вечно кричащий сварливый рабовладелец. Раскрасневшееся донельзя лицо и туманный взгляд пожилого мужчины выдавали глубокую степень опьянения.       — Чего ещё?! — заорал он недовольно. — Гнусный мальчишка, откуда у тебя такая одежда? Ты кому за неё душу продал? Сбежал от меня, притворился местным и к какому-то жалкому самураюшке в слуги напросился?!       Пребывая в полном ужасе от того, кого видел перед собой и кого сейчас понимал, Ёсан оступился и упал на землю. Широко раскрыв глаза и рот, он был не в силах вымолвить и слова.       — Я долго тебя искал в полях, думал, ты помер от чего-то, а ты вот как далеко сбежать сумел – до самого Токио... — мужчина закусил губу чуть ли не до крови, жадно пожирая его взглядом. — Вот как одежда преображает людей: даже самая грязная помойная крыса может стать императорским павлином!       Ёсан, перестав понимать чужую речь, принял попытки отползти от занятого своими пьяными речами хозяина, но его тут же остановили: пьяница, потянувшись за ним, упал и схватил его за лодыжку.       — Никуда не уйдёшь, паскуда!       Ёсан был сильнее его, но не в его силах было противостоять страху сродне первобытному. Его потянули на себя. Запах жутчайшего перегара, контрастировавшего со свежим морозным воздухом, ударил в слизистую жжением.       — А ну-ка, снимай! Ты мне жизнью обязан! Твой хозяин мёрзнет, согревается, как может, а ты..!       Плевок в чужое лицо был встречен грубой пощёчиной, и Ёсан, почувствовав, что окончательно сдался, упал на лопатки. Звёзды перед его глазами закрыло ужасное сморщенное лицо, полное предвкушения.       — Отличной мыслью было съездить сюда развеяться... Я заберу тебя обратно или потребую у самурая, под которым лежишь, хорошую сумму. Они люди чести, они мне хорошо заплатят за ущерб...       — Ты сам заплатишь за это жизнью, если сейчас же не отпустишь его.       Пьянчуга еле поднял свой расфокусированный дрожащий взгляд. Перед ним в темноте расплывался силуэт мужчины в чёрном тандзэне, но в его руке не было ни меча, ни даже никакой палки - ему угрожали только на словах.       — Господин, вы знаете, что это мой раб?       — Он оклеймён?       — Н-нет, этим же никто уже не занимается! Корейцев-то зачем клеймить, они не нужны никому, чернее черни.       — Нет клейма - разговор окончен. — Сонхва встал сбоку от них и откинул рабовладельца от Ёсана. — Теперь он принадлежит моей семье, и если ещё раз попадёшься мне на глаза – казню.       С трудом перевернувшись со спины на бок, рабовладелец что-то недовольно пробурчал, взглядом проклиная Сонхва.       Ёсан встал с его помощью на ноги. Его взгляд был пустым. Мысли о недалёком прошлом хлынули в сознание, разбившись о скалы чувства вины за сорванную охоту. Сонхва повёл его обратно: они наделали слишком много шума здесь. Было необходимо затаиться.       Вернув Ёсана в поместье, Сонхва наказал Юмэко переодеть юношу и обтереть его руки. Во время падения он поцарапал ладони, и пусть обрабатывать их было необязательно, служанка, словно для собственного успокоения, натёрла его раны травяной мазью.       — Так сильно испугался?       Старушка выглядела всерьёз обеспокоенной, но Ёсан не замечал ничего вокруг. Поле зрения сузилось до маленькой точки. Его всё ещё потряхивало. Юмэко не могла знать, что именно произошло в городе, да и не имела права вмешиваться в иную жизнь; она собиралась легонько погладить Ёсана по спине, но он отпрянул от касания, а потом и вовсе покинул свою комнату. Он направился в сторону кабинета Сонхва, однако его там не оказалось. Если подумать, Ёсан не был уверен, что Сонхва ступил с ним на порог минки. Он думал, что сейчас ему одному с этим не справиться: всё самое плохое, что могло прийти ему сейчас в голову, накрывало. Он осел на пол, спрятал лицо за рукавами своего любимого кимоно с осенними листьями и стал ждать.       У Ёсана и в мыслях не было столкнуться под уютным покрывалом ночи с тем, что обычно происходило с ним ясным днём под полуденным солнцем и перед глазами у богов – безо всякой утайки и совершенно бесстыдно. Воспоминания, полные рабского плача, полосовавшего его уши отчаянием, как полосовала свистящая плетка спины, никак не могли покинуть его сознание. Ёсану бы очень хотелось, чтобы этой ночью прервалась чья-то конкретная жизнь. И хотя боги не смогли бы услышать молитв мёртвой души (да и молитва была грешна), Ёсан взмолился, а после наконец вернулся в свою комнату. Юмэко там уже не было, но на полу был расстелен футон.       Дрожащие пальцы, подчиняясь привычке недавно родившегося ритуала, поправили простыни. С шелестом осенней листвы с холодных плеч спустилась ткань кимоно, оголяя исчерченную линиями прошлой жизни спину. Погрузившись в себя, он не услышал чужих шагов, приближавших к нему нежные касания. Ёсан вмиг почувствовал себя обнаженным перед Сонхва, полностью раскрытым. Из груди вырвался болезненный полувздох-полустон. Он ничего не мог поделать со своим желанием, даже нуждой, ощутить его ласку, но также ничего не мог поделать с нежеланием делиться шрамами прошлого.       Сонхва медленно сел за ним, осторожно огладил чужие плечи, задержав ткани кимоно, не позволяя им закрыть их - шрамы - от его глаз.       — Ты можешь мне доверять, — будто прочитав чужие мысли, тихо прошептал ему на самое ухо Сонхва, а затем прикрыл глаза, ощущая, как под его пальцами таяло чужое напряжение в плечах.       — Я испортил охоту. Я не справился... — шептал Ёсан раскаянно. — Мне было так страшно...       — Мне не стоило тебя оставлять там одного.       Сонхва нежно коснулся губами затылка Ёсана и задержался в таком положении на пару мгновений, будто впечатывая свое прикосновение в его кожу. Спокойствие теплой рябью, будто поцелуи – капли дождя, расходилось по телу, и вместе со спускавшейся, не пытавшейся зацепиться за кожу, тканью спускались и губы Сонхва, выцеловывая каждый выпирающий позвонок, каждый шрам и каждую родинку, будто старались унести боль, которую не успело полностью забыть тело Ёсана.       Ёсан отзывался на каждое касание дрожью и глубокими томными вздохам. Когда чужое дыхание опалило его шею ещё раз, а губы нашли мочку его уха, он наклонил голову вбок, то ли открывая больше места для поцелуев, то ли пряча раскрасневшееся лицо. Всё это было слишком нежно для Ёсана. Все это было слишком для поведения самого Сонхва - такого сдержанного и строгого.       Ёсан развернулся полубоком и потянулся к его губам, наткнувшись на них своим затуманенным взглядом. Касания мягкие, как только что выпавший снег, со временем таявший из-за распалявшейся в них как из ниоткуда взявшейся жадности до друг друга. Ёсан прогнулся в пояснице, опрокидывая себя на чужую грудь, где, как он мог поклясться, чувствовал бешеный ритм никогда не бывшего живым сердца. Руки поднялись с колючего татами сами собой, и Сонхва мягко перехватил одну из них, переплетая их пальцы; другая ладонь нашла щеку Сонхва, пальцами касаясь обжигающе холодной кожи. Когда всё, что ещё несколько секунд назад было "слишком", уже стало недостаточным, Ёсан развернулся к нему лицом, не выпуская своей руки из горячей хватки чужой. Его душило чувствами.       Сонхва подался вперед на футон и, подхватив Ёсана под поясницу, осторожно уложил его под себя. Полностью нависнув над ним, Сонхва не мог оторвать взгляда: растерзанный страстями полу-обнажённый Ёсан больше не стремился спрятаться от его глаз, а наоборот, высвободил руки из спавшего с плеч кимоно, чтобы обхватить ими чужую шею. Казалось, так Сонхва больше никогда его не оставит одного.       Сонхва оглаживал оголённые участки его кожи, словно отмывал от произошедшего. Он осторожно провёл по чужому бедру, спускаясь ниже до самой щиколотки, чтобы снять с неё шёлковый носок и начать оцеловывать. Он хотел вытеснить все гадкие воспоминания из головы Ёсана, соткать из новых покрывало и скрыть ужасы из его головы под покровом нежности.       Ёсан, полностью взбудораженный происходившим, приподнимался с футона бёдрами в такт дыханию. Трение ткани исподнего о кожу двух тел сводило его с ума. Когда Сонхва вернулся губами к его шее и ушам, Ёсан в ожидании большего начал касаться другого в ответ и, раздвигая слои домашнего кимоно, вёл кончиками пальцев от самых ключиц до пояса-оби. Пояс легко, не без помощи Сонхва, был снят. Тогда Ёсан продолжил исследовать чужое тело, пока не столкнулся с полной взаимностью.       Сонхва, теряя рассудок больше, чем сам Ёсан, почему-то остановился. Их взгляды встретились, оба полные непонимания.       — Пожалуйста? — Ёсан схватился за чужие одежды в районе воротника. — Откройтесь и вы мне. Не оставляйте меня и сейчас, когда я вот так... перед вами.       Сонхва, накрыв чужую руку своей, снял с себя все слои. Ёсан огладил его обнажённые плечи и оцепенел, оглядывая чужое тело.       — Теперь мы одинаково открыты перед друг другом, — прошептал Сонхва.       — Я очень рад.       Их губы вновь сомкнулись в поцелуе, и, пусть пламя страсти угасло, тела, что сплелись в нежности, не отпускали друг друга до наступления рассвета.       Лёгкое касание его щеки разбудило Ёсана, и он открыл глаза. В комнате горела только керосиновая лампа. Сонхва сидел на полу в нижнем слое одежды, не подпоясавшись; лёгкий свет лампы легко касался его рельефов и изгибов, подсвечивая достоинства. Вчера Ёсану было достаточно и того факта, что Сонхва обнажил себя перед ним, сегодня же ему хотелось рассмотреть его тело в деталях. Он приподнялся на одной руке и приблизился к нему, заглянув в глаза.       — Я попросил нагреть воды, — тихо оповестил Сонхва, пронаблюдав за тем, как осмелевший Ёсан потянулся кончиками пальцев к его оголённой ключице. — После выхода в город всегда нужно мыться.       Дождавшись, когда он договорит, Ёсан провёл пальцами от ключицы выше, по шее. Налитая кровью сытая артерия пульсировала. Опустив на неё взгляд, Ёсан закусил губу. Пережитые вчера события: и приятные, и не очень - изрядно вымотали его, поэтому отсутствие должного насыщения ощущалось сильнее обычного. Просить Сонхва об этом вслух было стеснительно, тем более, когда он так внимательно наблюдал за каждым его действием.       Ёсан подвинулся к нему ближе и приподнялся на коленях; Сонхва позволил Ёсану поцеловать себя самостоятельно. Тонкие губы несколько раз прижались к чужим, прежде чем начали спускаться по подбородку вниз. Когда Ёсан настиг заветного места, он провёл по артерии языком и задумался: могло ли это навредить Сонхва?       На шею Ёсана легла рука и слегка надавила. Он не мог знать наверняка, было это одобрение поцелуя или же голод Ёсана для Сонхва был очевиден, но он решил рискнуть. Ёсан вонзил клыки резко, чтобы не давать самому себе времени на сомнения. Сонхва сдавленно вдохнул и сжал чужую шею крепче; ощущение, стянувшее всё его сознание до единственного места - источника боли, - заставило его глухо застонать. Это немного отрезвило Ёсана. Он замер в испуге, и только нежное поглаживание по голове развеяло его сомнения: вынув клыки из кожи, он прижался к коже губами, чтобы сделать первый скромный глоток, за которым последовали более уверенные, насыщавшие его сполна.       Сонхва нежно коснулся его щеки, и Ёсан прекратил. Уголки его рта были перепачканы кровью, и Сонхва медленно собрал остатки кончиком своего языка. Их взгляды встретились снова.       — Господин, ванна готова, — послышалось из-за двери. Тень Юмэко падала на бумажную дверь, мерцая.       Ёсан был так погружён трапезой, что не слышал, как кто-то подошёл к комнате. Он инстинктивно спрятался за Сонхва, уткнувшись в лицом в его грудь.       — Ступай, — наказал он ей и, когда старушка ушла, прошептал Ёсану на ухо: — Нам пора.       Горячая вода наполняла комнату паром. Сквозь плотную дымку Ёсан прошёл к знакомой ему бамбуковой ванне неуверенно, хотя уже был здесь однажды. На его плечи легко опустились чужие руки, ловко подхватившие края ткани, чтобы скинуть её на пол. Он медленно обернулся на Сонхва и внимательно, с упоением, оглядел его нагие рельефы.       С инициативы Сонхва, они погрузились в обжигающую толщу воды вместе. По другую сторону ванны стояла дощечка с мылом, рядом с ним лежала губка. Сонхва попросил повернуться к нему спиной; мягкие массажные движения смывали с чужой спины последние претензии на связь Ёсана с его прошлой жизнью, а сам Ёсан, словно погружённый в транс, уставился в точку перед собой.       Дождавшись, когда Сонхва закончит, Ёсан вежливо попросил отдать ему губку и       задержал протянутую ему руку своей: ему очень хотелось смотреть на лицо Сонхва, поэтому решил начать с неё, а не со спины. Возможно, он не сможет подарить ему то же ощущение безопасности и заботы (он не был уверен, что Сонхва в них нуждался), но упускать возможность хотя бы просто сделать Сонхва приятно он был не намерен.       — Я больше не выйду из дома, да? — вдруг спросил он тихо, растирая мыло по чужой коже.       Сонхва не понравилось, что Ёсан вернулся к этой теме. Ему бы не хотелось запирать Ёсана в поместье навсегда, но опасность, подстерегавшая на каждом шагу в любом из её проявлений, вызывала тревогу - ощущение, не свойственная такому ещё совсем недавно стабильному, даже в чём-то замершему, мироустройству Сонхва. Он не привык переживать за кого-либо. С появлением Ёсана опоры и принципы Сонхва пошатнулись. Он уже не узнавал в себе прежнего холодного и расчётливого хозяина поместья, но это не было чем-то плохим... Скорее - пугающим.       Сонхва не помнил, когда в последний раз по-настоящему боялся так же сильно, как сейчас.       — Пока не знаю, — честно ответил Сонхва. — Тебе так важно научиться охоте?       — Разве это не важно?       — Считаешь, я не смогу обеспечить тебя пропитанием?       Ёсан, ощутив стыд, опустил взгляд, хотя стыдиться ему было нечего.       — Я бы хотел научиться делать это сам, без чужой помощи...       — Хочешь уйти из этого дома? — Сонхва спросил прямо, отдавая себе отчёт в том, что не потерпел бы утвердительного ответа.       — Я просто хотел бы быть способным дать Вам то же, что и Вы даёте мне, Сонхва.       Он был по-родительски тронут.       — Это ни к чему. Лучшее, что ты можешь мне дать, это послушание. — Сонхва нежно взял пальцами чужой подбородок, чтобы Ёсан поднял на него взгляд. — Хорошо?       — Это распространяется только на охоту?.. — Ёсан закусил губу. — Я бы ещё очень хотел посещать праздники с Вами, как тогда. Я был безумно счастлив. После праздника я выучил новые слова, которые не встречал в книжках... Они помогают узнать культуру.       — Ты голоден до знаний, как и всегда. — Сонхва мягко усмехнулся, когда Ёсан, ещё некогда с трудом понимавший текст в детских книжках, начал самостоятельно размышлять о довольно непростом явлении. — Тебе нравится культура Японии?       — Я ненавижу Японию, — выговорил Ёсан с искренним презрением. — Всё, что связано с ней, меня путает. В ней так много людей, которые меня обидели просто за то, кем я родился, и иногда я скучаю по дому, хотя уже начал забывать обо всём, что с ним связано.       Сонхва было горестно слышать об этом.       — Тогда зачем тебе знать о её культуре?       — Потому что она подарила мне Вас, — смущённо сказал Ёсан. Его тело стало выглядеть зажатым. Он рассказывал о том, что рассчитывал унести с собой во вторую могилу, если такое вообще когда-то могло бы с ним случиться.       Сонхва наклонился к нему и, погладив по щеке, легко поцеловал.       — Я расскажу тебе о ней всё, что захочешь.       — А о себе? — Ёсан жадно вдохнул воздух, который они делили с Сонхва на двоих.       — И о себе.       — Можно сделать это способом похвалы, чтобы я лучше старался в учёбе, — выдавил из себя Ёсан, прежде чем снова прижаться к чужим губам.       — Поцелуи тебя больше не интересуют? — улыбнулся лукаво Сонхва.       — Всё сразу нельзя? — как-то глупо и наивно спросил Ёсан.       — Нет. Но ты сможешь выбирать. И, если я посчитаю, что ты постарался на двойную похвалу, я не буду обманывать тебя.       Ёсан счастливо улыбнулся и позволил себе усесться на чужие бёдра, чтобы целоваться было не только удобнее, но и приятнее.       Сонхва более не возвращался к холодному поведению. Расстояние между ними сократилось до непозволительной близости, так что Ёсан довольно быстро отказался от поцелуев как вида похвалы. Он просто делал это, когда хотел, а Сонхва с удовольствием потакал его прихотям. Чем больше Ёсан заставлял себя сдерживаться на занятиях, тем ярче взрывались фейерверки под веками, когда Сонхва раздевал его и касался под одеждой. Ему казалось, он вновь испытывал чувство сродне перерождению, когда Сонхва ласкал его уши, шею, плечи, соски. Окончательно его сводил с ума тот факт, что они занимались этим прямо в его кабинете. Пусть Ёсану было по какой-то глупой причине стыдно перед книгами, он не мог отказаться от этого или стать достаточно сдержанным, чтобы вытерпеть сладкое напряжение, пока они не доберутся до его футона. Попасться в таком разгоряченном состоянии кому-то из слуг на глаза было бы более стыдным, чем осквернение храма наук животными инстинктами.       Однако было ли это так на самом деле после того, как Ёсан в порыве любопытства наткнулся на сборник интересных гравюр эротического содержания?       Ёсан в очередной раз очнулся в чувстве всепоглощающего стыда, когда в один из таких дней они не успели выполнить план урока хотя бы на четверть. Возбуждение Сонхва медленно скользило внутри Ёсана, когда он, сидя лицом к столу, изо всех сил старался выводить новые выученные им недавно кандзи.       Это должен был быть тот урок, когда он наконец возьмёт себя в руки. Решив проникнуться культурой местной эстетики, Ёсан хотел не только красиво и ровно выписывать ключи, но и делать это в красивом кимоно и с прямой спиной. Длинные рукава ранее не были для него помехой - хватало лишь аккуратно придерживать край рукава рабочей руки кончиками пальцев. Однако в момент, когда шёлк едва не растянул не засохшую тушь по пергаменту, Сонхва, ловко задержав его руки, остановил его от дикой оплошности и порчи дорогого кимоно.       — Это делают не так, — задумчиво протянул он, словно пытался что-то вспомнить.       Он развязал свой тонкий пояс и осторожно накинул его со спины на шею Ёсана. Пальцы легко подхватили ткань рукавов и чуть закатали их, чтобы сомкнуть концы пояса на чужой спине. Сонхва делал это методично медленно, и Ёсану ничего не оставалось, кроме как слушать шелест шёлка и свои ощущения. Затянутый на его спине тугой узел напомнил ему о том, что нечто подобное происходило с ним и ранее, но вместо давившего обычно на его плечи смирения в груди зажёгся огонёк азарта.       — Другое дело. Продолжай. Потом научу тебя подвязывать рукава.       Сонхва, обычно сидевший сбоку, остался сидеть за его спиной. Ёсан прикрыл глаза и глубоко выдохнул, чтобы привести себя в чувства.       — "Красный".       Ёсан вывел озвученный кандзи, соблюдая принципы. Этот не был сложным.       — "Лист".       Уверенно коснувшийся пергамента кончик кисти вдруг остановился. Ёсан помнил только два ключа из трёх, но у него было достаточно времени подумать. Он повёл кисть в "траву", поморщившись от вида жирной точки, портившей чистоту начертания. Второй... Ёсан, нервно облизав губу, решил в некотором роде сдаться и вывести сразу третий - дерево.       — Неверно, — низко, но без угрозы, проговорил Сонхва, дёрнув Ёсана за узел на себя.       Ёсан удивлённо ахнул и обернулся на него. В ответ на ошарашенный взгляд Сонхва лишь кивнул в сторону стола.       — Дальше. "Мир".       — Я вспомнил, можно я..? — Ёсан потянулся кистью к предыдущему кандзи, но вновь был легонько одёрнут.       — Пиши следующий, — прошептал Сонхва ему на самое ухо, медленно прижав его спиной к своей груди. — "Мир".       Почувствовав в районе спины тепло чужого тела, Ёсан рвано выдохнул. Лёгкий дискомфорт, стягивавший его плечи, заставлял вытянуться по струнке и замереть.       Ёсан только помнил, как поддался порыву проверить границы до настоящего наказания, а какой кандзи написал вместо того, который действительно знал, уже нет, потому что Сонхва, вдруг пылко поцеловавший его в ухо, заставил Ёсана потерять рассудок.       Их обуревала необузданная страсть,и это было самым ярким, вызывавшим самую настоящую зависимость, проявлением любви,которое Ёсан только мог себе представить.       "Жизнь имитирует искусство гораздо больше, чем Искусство имитирует жизнь," — сказал однажды Сонхва, процитировав заграничного писателя, и оказался прав. Ведь именно это и происходило с ними - имитация увиденной Ёсаном гравюры.       Интерес Сонхва к иностранной литературе и драматургии это всё, что Ёсан успел узнать о нём. А Сонхва, не привыкший, что его личность интересовала кого-то больше его нечеловеческой натуры, на это не обижался. Ведь он открывал для себя такие же незнакомые и глубокие ощущения, какими они были и для Ёсана – они поглощали эти ощущения и друг друга так же жадно, как обычные люди, словно в их распоряжении не было вечности.       Когда страсть этой ночью наконец стихла, Ёсан, пресытившийся чувством стыда в этот раз более, чем удовольствием, избегал исступлённой ласки Сонхва, чем его обеспокоил.       — Я ещё очень долго не смогу прочитать и понять всё то, что тебе так нравится. — непозволительная близость подразумевала под собой не только частый контакт их тел, но и неформальность речи. — Эти книги очень сложные. Я не смогу понять искусство, которое нравится тебе.       Сонхва глубоко задумался.       — Есть ведь театр... Он выражает в себе искусство визуал- искусство понимать глазами.       — Без слов? — Ёсан не выглядел впечатлённым, скорее сомневающийся в том, что услышал.       — Японский театр очень красив и самобытен. Слова есть, но иногда что-то можно понять и без них.       — А мы сможем пойти в театр? — Ёсан вдруг приободрился.       — К сожалению, нет. Бюджет поместья не сможет вместить в себя поход в театр. Это очень дорого.       Ёсан расстроено опустил глаза в пол. Сонхва понимал, что объяснять, почему именно разовый поход в театр мог разорить его поместье, не было смысла. Выход в люди предполагал соответствующей сезону, включая цвет и узор кимоно, праздничную одежду им обоим. Когда Сонхва вспоминал, сколько пришлось отдать за один только верхний слой с поясом, ему становилось не по себе; даже если бы он не дарил его, этих отложенных денег всё равно бы им не хватило. Однако отказать искреннему стремлению Ёсана узнать его лучше Сонхва был не намерен.       Они легли на татами, и Сонхва начал убаюкивающе гладить Ёсана по голове, удобно устроенной на его груди. Его сознание было занято мыслями о том, как воплотить дерзкую идею о театре на дому. Разумеется, изучение литературных статей, умение анализировать произведения не прошли даром: ему не составит особого труда сочинить для действа сценарий таким образом, чтобы Ёсан без труда понял замысел... Именно замысла ему сейчас и не хватало.       Его взор переместился с потолка на открытую книжную полку, но так и не смог зацепиться за что-нибудь подходящее. Сонхва разочарованно прикрыл глаза.       На следующие сутки он принял решение прервать обучение Ёсана, чтобы предоставить себе пространство для крупной работы (так он назвал "воплощения задумки"), о чём практически сразу оповестил его, разумеется, без указания причин. Хозяин поместья наказал помогать слугам и практиковать с ними устную речь, что шло вразрез со сказанными им ранее словами. Указывать на это Ёсан не стал.       — Что-то ещё? — задав этот вопрос, Ёсан почувствовал себя странно.       — Нет, можешь быть свободен, — ответил Сонхва так, словно присутствие Ёсана в кабинете действительно ощущалось для самого Ёсана пленом.       — Сонхва?       Он оторвал взгляд от только что открытого им журнала учёта расходов и посмотрел на Ёсана.       — Я могу учиться самостоятельно, но здесь?       — Боюсь, если ты останешься, я не смогу сосредоточиться на работе. — Сонхва не улыбался, но и не выглядел холодно.       Ёсан поклонился в пол, собираясь покинуть чужой кабинет. Остановившись у самих сёдзи, он обернулся на Сонхва, уже успевшего вернуть взгляд в журнал. Он бесшумно подошёл к нему и, сев рядов, аккуратно положил кончики пальцев на плечо другого, чтобы затем легко коснуться губами щеки Сонхва. Это заставило Сонхва обернуться. Снова лёгкое касание – уже губ.       — Что-то ещё? — встречно спросил Сонхва, не сдержав улыбки уголками губ.       Его взгляд смягчился, и это немного успокоило Ёсана. Он улыбнулся в ответ и покачал головой. Словно в похвалу за понимание, Ёсан был одарен лаской: поцелуй Сонхва не был долгим, но глубоким.       — Госпожа Юмэко! — пожилой продавец тканей с теплой улыбкой встретил зашедшую к нему старушку. — Сколько лет, сколько зим... В последний раз видел вас, когда вы служили семье Миякэ.       — Если бы это правда было так, вы бы меня не узнали, — смущённо отмахнулась она в ответ на комплимент. Быть может, лет десять назад её лицо ещё носило тень прежней красоты, но сейчас оно было полностью поглощено морщинами. Много воды утекло со времён служения предыдущей семье, когда-то имевшей вес в угасшем строе сёгуната. — Это всё сумеречная поволока.       — Ну, уж извольте, — успокаивающе прошипел мужчина, но настаивать на своём не стал. — Вы от господина Савамуры?       — Всё верно... Кента, зайди-ка сюда, — оно подозвала мальчишку, чтобы не без его помощи поспешно начать выкладывать шкурки перед хозяином магазина и мастерской.       — Совсем вырос уже! Странно, что господин Савамура не наведался сюда лично, — мужчина начал довольно громко и восторженно, но с каждым словом стихал: в магазин заглянул ранее не знакомый ему покупатель. — Добро пожаловать, господин, к сожалению, вынужден сообщить, что мы очень скоро закрываемся.       — Я ненадолго, не беспокойтесь, — ответил молодой мужчина, обернувшись к хозяину магазина. Движение сопровождалось не только звуком скольжения шёлка по телу, но и лязгом металла о дерево. На его поясе-оби покоилась катана.       Хозяин магазина как-то нервно смочил кончиком языка губы и часто закивал ему. Выдаваемая за дружелюбную улыбка была скорее похожа на оскал. Она осторожно поклонилась ему, что наказала и Кенте и, перейдя на шёпот, вернулась к делу, ради которого они сегодня пришли:       — Белых в этом году не будет.       — П-почему? — несвойственно для себя дрожащим голосом спросил он.       — Молодому господину они очень уж приглянулись.       — Молодой господин, что недавно к вам в дом попал? Новый помощник господина Савамуры?       — Верно. — старушка кивнула и неосознанно заулыбалась. — Он же приходил к вам вместе с ним, вы его уже видели.       — Такой симпатичный юноша... жалко шрам под глазом, — с некоторой досадой вдохнул хозяин магазина.       — А вам-то что до его шрама?       — Моей внучке такой не в угоду будет!       — Вот уж точно... — лицо Юмэко в этот момент застыло, словно сердце её на секунду от какой-то мысли пропустило удар. — Пусть другого поищет, побогаче. Нечего торчать на том же месте. У него-то и приданного нет, а господин Савамура его усыновить для передачи дела не собирается. Гиблое дело.       — Да понял уже, понял... Хорошего пути, господин! — старик отвлекся от их разговора, чтобы попрощаться с посетителем. — Всё, давайте рассчитываться, уже совсем стемнело, ходят тут всякие... Запустили сюда этих голубоглазых, и убийств резко стало больше, эх! Внимательнее будьте, когда возвращаться будете. Самураи более простой люд не охраняют, хотя и этот выглядит подозрительно.       — Тоже думаешь, что это бандюга какой захаживал к тебе только что? Волосы странные какие-то...       — Он в последнее время тут периодически появляется в районе, но ко мне впервые зашёл. Всех пугает. Ничего плохого не делает, поэтому не задерживают. Нечистое в нём что-то. Мы закончили, Юмэко-сан?       — Ах! Прогонять начал, всё спуталось. У господина Савамуры к тебе дело есть. Дай отрезы ткани какой-нибудь старой, в долгу не останется.       — Какой именно? Шёлк, лён?       — Да любой, какой не жалко!       — Странно слышать о просьбе от него, но я что-нибудь поищу. Совсем к спеху или обождёт недельку? Сейчас сезон.       — Обождёт-обождёт, не забудь только. Я к тебе зайду, или он лично придёт, не знаю ещё, но в долгу не останется. Не за бесплатно это всё, разумеется.       — Разумеется... Ступайте.       Весь путь обратно у старухи заходилось сердце в самой глотке: за ними кто-то шёл. И пусть слух и зрение её начинали сдавать, те умения, даже инстинкты, приобретённые за то время, что она служила в полном интриг самурайском доме, не могли её подвести. Вернувшись, она тут же пошла к кабинету хозяина поместья. Он был погружен в чтение; догоравшие курительные палочки извещали о том, что он скоро закончит. Дождавшись, когда пальцы закроют книгу, Юмэко, поймав на себе одобрявший её присутствие взгляд, начала свой доклад.       Новость о том, что ткань для костюмов, которую он собирался выкупать по уценке, будет представлена ему только через неделю, явно огорчала. Единственная женщина, которая могла помочь ему с этим, уже не была так же шустра, как когда её нога впервые переступила порог этого поместья. Но куда меньше его обрадовала новость о преследовании. С подобным он столкнулся впервые.       — Тебе не показалось? —ему бы очень хотелось, чтобы предположения старушки были не более, чем разыгравшимся от старости воображением, но Сонхва предпочёл поверить ей.       — Никак нет. Лязг меча преследовал нас, но не убил, чтобы ограбить. Я петляла, как могла, но он не отставал ни на шаг.       "Кто бы это ни был, ему нужно было знать, где находится дом." — Сонхва задумчиво отвёл взгляд в сторону и недовольно свёл брови к переносице.       — Спасибо, что предупредила. Можешь идти.       — Когда мы были там, в магазин зашёл странный мужчина с рваной прической, он был похож на бандита, и у него был меч! Хозяин магазина сказал, что уже видел его однажды. Возможно, это и не он, но, если увидите нечто подобное в округе...       — Считаешь, что это был он? Был ли на одежде какой-то герб?       — Не увидела, честно, — виновато ответила она и почему-то глубоко поклонилась, лбом в пол. — Но, может, Кента...       Мальчик, в ожидании бабушки сидевший за сёдзи кабинета, был приглашён к даче показаний, но к желаемому результату это не привело. Мальчик утверждал, что время, что они провели, прошло как-то слишком быстро, а лицо незнакомца с мечом представало в его памяти застланным дымкой.       Сонхва был вынужден сообщить Ёсану о том, что в город он всё же какое-то время выходить не будет. Новость была встречена без сопротивления. Вероятно, переосмысление последнего инцидента научило его быть более послушным. И пусть Сонхва это успокаивало, довольно скоро он начал скучать за чужим пылким нравом. Со временем несвойственное Ёсану спокойствие стало сменяться печалью, и это подстёгивало Сонхва поторопиться, но не всё зависело от него.       Первый месяц зимы, тянувшийся для всех целую вечность, наконец подходил к своему логическому завершению. Слуги, без того хлопотавшие по дому в преддверии Нового года, были вынуждены выполнять приказы хозяина поместья, связанные с подготовкой к сюрпризу для молодого господина. С первым он с удовольствием помогал, вновь найдя отдушину в домашних делах, и это сильно облегчало жизнь слуг. Но он никак не мог отделаться от ощущения, что от него в один вмиг вместе с Сонхва отвернулось всё поместье. В его жизнь вернулись одиночество и холод.       Они виделись с Сонхва раз в три-четыре дня для трапезы, но ни один, ни другой более не видели в этом процессе ничего, кроме рутины и нужды. Сонхва без страсти был скуден на ласку, но Ёсану хватало и простого поглаживания по щеке.       Не разделив всеобщего воодушевление в связи с наступающим праздником, Ёсан провёл закутанный в футоне, как в коконе, из которого его не вытащил даже звук открывавшихся в его комнату сёдзи. В шагах он распознал старушку Юмэко; она сообщила, что хозяин звал его к себе. Не хотя покинув своё мягкое укрытие, Ёсан бросил в её сторону недовольный взгляд. Улыбка старушки, регулярно испытывавшей в общении с Ёсаном тоску по своим погибшим за идею реставрации сыновьям, всегда побеждала его капризные настроения.       Как оказалось, "разбудили" его довольно рано, солнце только-только начинало заходить за горизонт. Юмэко помогла ему одеться, и к тому времени, как они закончили, Ёсан уже мог выйти на сумеречную веранду. Проводив его до самого кабинета, старушка поспешно удалилась.       Он задержался на некоторое время и прислонился лбом к сёдзи, вслушиваясь в тишину перед тем, как его мёртвое сердце вновь зайдётся бешеным ритмом.       Сёдзи раздвинулись сами собой, и перед его лицом, очень близко, оказалось лицо Сонхва. Ёсан непроизвольно отшатнулся назад; крепкая рука, подхватив его под поясницу, не позволила ему свалиться с веранды. Впервые за долгое время Ёсан вновь почувствовал вызванный чужими прикосновениями трепет.       Когда Ёсан восстановил равновесие, его завели внутрь за руку. Оставив Ёсана с просьбой немного подождать, Сонхва подошёл к своему столу. Кабинет в его отсутствие не сильно поменялся, но был полон выдававших беспорядок в мыслях Сонхва деталей: кисточки не были убраны в чехлы и беспорядочно лежали на столе, несколько книжек, до этого как под линейку выставленные на полках, башней возносились над татами, кое-где в воздухе над керосиновой лампой на каждое движение Сонхва отзывалась взмывавшая в воздух словно цунами пыль.       Наконец, он вернулся к нему; в его руках покоилась небольшая деревянная коробочка, украшенная перламутровыми узорами. Ёсан осторожно принял её и обнаружил внутри причудливую вещицу.       — Это бинокль, — заметив в чужом взгляде недоумение, поспешил объяснить ему Сонхва. Он взял вещь в руку за специальную ручку и поднёс к своим глазам, чтобы продемонстрировать, как ею пользуются. — Иностранцы ходят с ним в театр.       Ёсан поднял на него удивлённый взгляд, не в силах вымолвить и слова. Выдерживая интригу, Сонхва передал бинокль Ёсану. Только повторив действие за Сонхва и оглядев его с увеличением с ног до головы, он заметил, что тот был одет несколько иначе.       — Мы... идём в театр? — немного не веря, спросил Ёсан тихо.       — Ты идешь в театр, — поправляет его Сонхва.       Полностью ошарашенный происходящим Ёсан был выведен из кабинета под руку. Они медленно прошли в общую комнату, где их ждало сотканное из кусков самой разной ткани полотно, растянутое по всей ширине помещения. Сонхва усадил его недалеко от сёдзи, на заранее подготовленную подушку, а сам скрылся там же, откуда ещё некоторое время доносились суетные звуки, прежде чем полная тишина наконец вступила в свои права.       Ёсан с некоторым волнением всматривался в узоры полотна, потерявшись в своих догадках. Его разбудил резкий стук, в котором он узнал музыкальный инструмент. Пронзительное "йо" заставило выпрямить спину. Что-то начиналось.       Из-за полотна, сбоку, вышел Сонхва; лицо его было крайне серьёзным, а взгляд фокусировался на чём-то, что находилось за пределами комнаты. Кончики пальцев стали легко похлопывать по натянутой на каркас коже. Он запел по-корейски:

"Благопочтенный самурай вышел на прогулку рано утром."

      Из-за полотна, в стороне, противоположной рассказчику Сонхва, вышел Кента. Его яркий потешный образ с деревянной палкой на перевес умилил Ёсана. Мальчик ступал медленно, чтобы не запутаться в длинных ему брюках-хакама.

" — Устал! — молвил он и присел на камень у реки.

Взгляд его сделался невесел.

— Я обошёл уже все княжество. Мне нужно продолжать род, но не попалась ещё достойная девица на глаза! Всё своё время я трачу на службу."

      Ёсан еле сдерживал смех, наблюдая за тем, как Кента пытался открывать рот в явно незнакомые ему слова.

"Вдруг, на противоположном берегу реки он увидел силуэт прекрасной юной девы. Белое лицо, нетронутое солнцем, выдавало в ней высокое происхождение. Самурай подскочил с камня и был готов броситься в воду, только бы иметь возможность рассмотреть её поближе."

      Из-за Сонхва показалась чья-то голова с накрывавшей волосы длинным матком чёрной ткани. На лице человека была белоснежная с изображённым на ней женским лицом маска. Ёсан мог только догадываться, чьё именно лицо было скрыто за ней.

" — Неужто мне явила лик сама Лунная богиня? — крикнул он ей, и девушка, смущённая его словами, резко отвернулась. — Как вас зовут?

Юная дева молчала.

— Я человек благородный! Вы можете мне доверять! — уговаривал её самурай. — Я из известной семьи!

Не выдержав чужого внимания, девушка скрылась меж сосен.

Самурай осел на землю и схватился за голову."

      Сонхва прекратил говорить на некоторое время, продолжив постукивать по барабану пальцами. Темп увеличивался, и на финальный, громкой стук Кента, соответственно сценарию осевший на татами, резко подскочил на ноги.

" — Если вы не назовёте мне своё имя, — кричал он в никуда от отчаяния, — я себя убью! Позор будет моей семье!"

      И Кента, драматично скрыв лицо в рукаве, ринулся за полотно.       Заинтересованный сюжетом Ёсан позволил себе сесть на бедро, ноги его ужасно затекли.       Наконец, на "сцену" вышло новое действующее лицо. Это был один из старших слуг, однако одеяние выдавало в нём такое же высокое положение, как у Кенты.

"Самурай вернулся домой, чтобы доложить некоторые известия.

— Твой сын хочет жениться, — не дождавшись разрешения, начал самурай.

— Как чудно! — комично расхохотался отец (однако сам герой оставался с каменным лицом, что веселило Ёсана только больше). — Кто же та счастливица?

— Её имя мне неизвестно.

— Откуда мне тогда знать, к какой семье идти просить руки их дочери? — недоумённо спрашивает отец.

— Она живёт на другом берегу реки. Её лицо бело как луна. Завтра я снова пойду туда, переплыву на тот берег и буду ждать.

— Благословляю тебя заключить достойный союз, который объединит два берега реки в одно княжество, — согласился отец и гордо похлопал сына по плечу. — Я не знаю семей тех мест, но уверен, что твой выбор пал на действительно благородную девушку."

      Они оба зашли за полотно, и Кента вышел с другой стороны уже один. Вероятно, самурай снова вышел к реке, чтобы добиться сердца своей новоиспечённой возлюбленной. "Самурай" закатал рукава, отложил меч в сторону и лёг на татами животом. Руки и ноги его изображали плаванье. Уже выйдя на берег, он стал изображать дрожь от холода.

" — Морозно! — подтвердил самурай и попрыгал на месте.

На небе не было ни облачка, но и солнца не наблюдалась. Услышав шелест чужих шагов из лесу, самурай ловко спрятался за одним из деревьев (Кента забежал за полотно и выглядывал оттуда). К берегу вышла та самая юная дева. Самурай заметил, что ему стало холоднее. Его бросило в пот от красоты его возлюбленной.

— Уходите, — вдруг сердито сказала она, не оборачиваясь (из-за Сонхва вновь показалась голова в маске; голос был противно писклявым, но так Ёсан уже точно знал, кто скрывался за этой ролью). — Вам тут делать нечего! Я не выйду за вас.

— Почему же?! — воскликнул недоумённо самурай. — Неужели вы уже замужем?

— Нет, не замужем.

— Я вам не понравился?

— Очень понравились! Именно поэтому я не могу выйти за вас.

      — Я ничего не понимаю! — он отвернулся (Ёсан не удержался от тихого: "Я тоже").

— Этот берег – другой мир. Если вы женитесь на мне, вы никогда не увидите своей семьи, вы не сможете вернуться.

— Воистину: в нашем мире не существует такой красоты, подобной вашей, — шептал он сам себе. — Тогда пойдёмте со мной на тот берег! Мы будем там счастливы!

— Там вы меня любить не будете. Мой облик в том мире безобразен, поэтому я его покинула".

      Только сейчас Ёсан понял, что повесть о, как ему казалось, самурайских подвигах оказалось историей о трагичной любви. Он с замиранием сердца переживал тишину, прежде чем проигрываемая ситуация должна была наконец найти разрешение. Неужто любовь действительно бывает так болезненна и жестока?

"Самурай не собирался оставлять попыток.

— Я самый честный человек. Я полюбил впервые и знаю, что другой такой нигде не найду. Помня вас такой здесь, мне уже будет неважно, какой вы будете там.

— Хорошо, — согласилась она, — но если вы соврали, вы умрёте.

Ради своей любви, самурай готов был пойти на это условие. Они стали плыть на другой берег".

      Персонажи скрылись за полотном, и тут же показались из-за него. На месте девушки в красивой маске оказалась старушка Юмэко. Ёсан прикрыл раскрывшийся в удивлении рот кончиками пальцев.

      " — Чтобы я смогла жить в этом мире, позволь мне испить твоей крови".

      Ёсан широко распахнул глаза.

"Самурай, не думая, настиг свой оставленный на берегу меч и провёл лезвием по ладони. Словно из чаши, его возлюбленная испила красной жизни. Её внешность вмиг преобразилась, и дряхлая старуха, удивлённая тем, что её облик не спугнул жениха, вновь стала прекрасной юной девой (старуха надела на себя маску). Так, они вернулись в дом самурая и через месяц сыграли свадьбу".

      Актёры сели перед Ёсаном на колени. Далее вещал только рассказчик.

"Юная дева вскоре снова начала стареть на вид, и её муж благородно вновь пожертвовал ей своей крови. Ему было всё равно на её стареющее лицо, но он боялся, что она погибнет, и был прав. Вместе с тем, как она регулярно то теряла своё юное лицо, то возвращала его кровью мужа, лицо самого самурая стремительно старело. К нему молодость не возвращалась, но он был так ослеплён красотой своей жены, что и на это ему стало всё равно. Уже на следующий месяц он выглядел старше своего отца, и тот в ужасе вызвал врача. Врач не заметил в нём ни тени болезни – лишь лёгкое истощение.

Жена, в страхе потерять любимого мужа, прекратила просить его крови и стала искать её в другом месте; дом стал стремительно стареть. Со временем лицо самурая стало выглядеть чуть лучше обычного, но покинувшая его молодость уже не возвращалась.

Отец, заподозрив неладное, стал следить за женой своего сына, про себя клича "колдуньей".

      Из-за полотна вышел "отец", карикатурно изображая слежку за белокожей девой. Ёсан следил за его перемещением так внимательно, будто от этого зависела его собственная жизнь. Когда отец подобрался к ней совсем близко, самурай спрятал её за собой.

"Когда самурай понял, что его жену ждёт разоблачение, он убил своего отца, когда тот спал, а кровь, что хлестала из раны на шее, сцедил в дорогую вазу, передававшуюся в их семье из поколения в поколение, от отца к сыну.

В тот миг он понял, что чтобы пожить со своей любимой женой как можно дольше и успеть родить наследника, ему придётся убивать. Княжество стало ввязываться в войны, кровь врагов стала единственным спасением для его беременной жены, которой теперь, чтобы самой дать чему-то новому жизнь, приходилось лишать её большее количество людей. Наконец разродившись, она умоляла мужа прекратить войны. Более никем, кроме самого себя, он для неё не жертвовал.

Вскоре он совсем состарился (Кента надел на себя маску старца, на Юмэко была маска молодой девушки) и стал чахнуть. Юная дева, отказавшись от своего прошлого мира ради любви, так и не смогла обрести покой в мире её мужа. Он был уже слишком стар и немощен, чтобы переплыть с ней реку, но и там бы они не смогли быть счастливы: она уже привязана сыном к этому миру. Всё, что ей оставалось, это уговаривать мужа принять её сущность, стать таким же и жить во грехе убийств вместе, но после стольких войн он уже не мог себе этого позволить.

Когда самурай умер, вдова хотела уйти за ним, но подвергать собственного любимого сына опасности было страшнее, чем остаться без защиты мужа. Она сбежала с сыном (Кента снял с себя маску старца и скинул с себя яркие одеяния, перевоплотившись в сына самурая) и была вынуждена скитаться в лесах, питаясь заблудшими путниками вместе со своим сыном".

      Сонхва затушил керосиновую лампу, и в доме стало совсем темно. Последнее, что видел Ёсан, это образ несчастной старушки, прижимавшей к себе такого же несчастного сына. Их судьба казалась ему невероятно печальной. Голос Сонхва выдавал скорбь, словно рассказанная им история имела к нему непосредственное отношение.       Свет лампы вновь озарил собой комнату. Перед Ёсаном сидели все актёры, а затем одновременно поклонились в пол. Он не смог сдержать громких аплодисментов. Сонхва опустил взгляд, пряча в тени улыбку.       Когда слуги были отпущены для празднования Нового года, Сонхва и Ёсан вернулись в его кабинет.       — Как тебе? — он дождался, когда Ёсан развернётся к нему лицом, чтобы поймать на себе восторженный взгляд.       — Я забыл про бинокль. — Ёсан неловко рассмеялся. — Ты ведь сам сочинил это?       — Да. Это твой подарок на Новый год, Ёсан. Но в следующем году я постараюсь отвести тебя в настоящий театр.       Ёсан сжал губы в тонкую полоску и на секунду прижался к груди Сонхва, практически сразу отстранившись. Он попросил его отвернуться; Ёсан, ловко схватив шнурок от своего пояса, связал руки Сонхва сзади, а сам отошёл от него на несколько шагов.       Удивлённый такому раскладу Сонхва медленно развернулся к нему лицом.       — Что ты делаешь? — он наблюдал за тем, как Ёсан повернулся к нему спиной и спустил слои кимоно, оголив тем самым плечи.       Он молчал. Ёсан медленно сел на татами и обернулся из-за плеча. Его взгляд напомнил Сонхва хитрую лисицу, и только Вселенная знает, у кого он этому научился. Тонкие пальцы провели по плечу и спустили ткань ещё ниже. То же Ёсан проделал и с другим плечом. Когда ткань ворота свисал уже ниже лопаток, руки Ёсана, словно крылья лебедя, взмыли вверх, освободившись от кимоно до пояса. Наконец, он развернулся обратно к Сонхва, послушно опустившемуся на колени (потому что ничего другого ему просто напросто не оставалось). Ёсан встал на четвереньки и не спешно подобрался к наблюдавшему за его действиями с неподдельным интересом Сонхва.       — Наверстываю упущенное, — наконец ответил ему на вопрос Ёсан, огладив кончиками пальцев чужие губы. — Я очень скучал.       Ёсан облокотился на его бёдра и подался вперёд для лёгкого поцелуя, прежде чем начать медленно, слой за слоем раздевать Сонхва, чтобы оголить его ровно, как и себя – по пояс. Он зашёл за него сзади и огладил шею.       — А ещё я очень проголодался – так сильно, что хотел снова покусать кролика, — абсолютно не церемонясь, Ёсан вонзился в чужую кожу клыками. Обняв Сонхва со спины, он вцепился в его грудь пальцами, случайно оцарапав её. Вдоволь насытившись и практически доведя до истощения самого Сонхва, Ёсан вновь сел перед ним. — Ты можешь сделать то же самое. Это твоя награда.       Ёсан обнял его за шею и крепко прижался в тот миг, когда Сонхва вонзился в него клыками в ответ. Он не понимал, что сейчас происходило, но чувствовал, как впадал в невиданное ему раньше безумие. Шея Ёсана на пороге с голодом начала пахнуть теплом подобным человеческому, как обычно для него пахли жертвы, смешиваясь с его личным запахом.       Вовремя схватившись за волосы Сонхва и оторвав его от себя, Ёсан встретил в чужом затуманенном взгляде отражение своего – точно такого же. Он развязал руки Сонхва и в тот же миг был повален им на спину.       — Ты будешь только моим, — глубоко прошептал Сонхва, скользнув рукой под ткань кимоно, чтобы огладить чужое бедро. — Я никому тебя не отдам.       — Сонхва...       — Я люблю тебя, — продолжал шептать ему в самое ухо Сонхва.       У Ёсана перехватило дыхание, и он больше не мог говорить. В глазах застыли слёзы, он стонал в ответ на чужие прикосновения, прижимаясь к Сонхва настолько плотно, насколько это вообще было возможно. Он позволял Сонхва кусать себя везде, куда дотягивались его клыки. Тогда они разделили изголовье по-настоящему, подобно брачному ритуалу.

      Той ночью совсем холодало. Снег царапал бумагу и засыпал собою только недавно подметённые Юмэко дорожки к сараю. Колючий зимний ветер на какое-то время запер всех обитателей минки за закрытыми дверьми. Накинув на себя домашнее кимоно, увлечённый думами о вопросах искусства театра хозяин поместья решил приоткрыть сёдзи на улицу, чтобы запустить свежего воздуха в разгорячённый страстью кабинет.       Неплотно закрытая дверь сарая колыхалась под натиском морозных порывов, пронзительно скрипя. Сонхва приподнялся на коленях несколько встревоженно, придерживаясь за край сёдзи.       — Что-то случилось? — донёсся откуда-то из темноты сонный голос Ёсана, и Сонхва повернул голову в его сторону.       — Нужно закрыть сарай, иначе кролики замёрзнут.       — Я пойду с тобой.       Сонхва коротко кивнул и, не дождавшись Ёсана, ступил босыми ногами на веранду, а затем и на скрипучее покрывало новорожденного снега. Пальцы ног сжались от холода, и Сонхва глубоко выдохнул паром изо рта. В его ощущениях было что-то необычное и даже неправильное, но времени на размышления у него не было. Ёсан, надевший в отличие от него гэта, побежал вперёд него. Стук дерева о камень стих, когда Ёсан скрылся в тени сарая. Дверь закрылась.       Сонхва, приняв это как должное, принялся оглядывать окружение: замерший пруд, ива, минка – он будто видел всё это впервые. Снег таял под его ногами, позволяя коже соприкоснуться с влажной почвой. Он прикрыл глаза.       Ветер усилился, и раздался уже знакомый скрип: дверь сарая снова распахнулась. Настигнув её, Сонхва заглянул внутрь. Ёсан был внутри. Он играл с кроликами, кутаясь в подаренное ему Сонхва пальто.       — Они нравятся тебе, — заметил Сонхва, подойдя ближе к клетке.       — Да. — Ёсан по-детски, широко и чисто, улыбался, усердно оглаживая их спинки.       — Хочешь ещё одного? — Сонхва выбрал самого маленького. Он был самым белым из всех. Его красные глазёнки таращились от страха.       В ответ на радостный кивок Ёсана послышался хруст. Длинные пальцы осторожно переломали крольчонку хребет. Сонхва сел рядом с Ёсаном и передал ему тушку из рук в руки, словно убаюканного младенца. Ёсан заулыбался широко и благодарно, прежде чем вонзиться в него клыками. Он начал жадно иссушать тельце, и Сонхва, наблюдая за этим, почувствовал невероятной степени удовлетворение и возбуждение.       Он неаккуратно вцепился в тушку с другой стороны. Кровь стекала по его подбородку и шее, пачкая ткань. Они смотрели друг другу в глаза: Сонхва мог разглядеть в чужом взгляде некоторое недовольство и жадность.       Истерзанный кролик был брошен куда-то назад. Ёсан опрокинул Сонхва на лопатки, нависнув сверху. Сонхва был окутан первобытным ужасом и не мог пошевелиться. Ёсан нежно провёл по его шее, прежде чем вцепиться в неё когтями. За разрывом артерии последовала ужасная ноющая боль. Сонхва начал захлёбываться собственной кровью.       Страх стал уступать место облегчению и счастью, когда перепачканный в его крови Ёсан наконец оторвался от его шеи и посмотрел в глаза. Голод был утолён.       Хриплый булькающий вздох Сонхва был перехвачен поцелуем, однако последнее, что он увидел, был нависавший над его головой тёмный силуэт.       — Сонхва!       — Да..?       Сонхва поднялся со спины, резко распахнув глаза. Ёсан сидел сбоку от него, всем своим видом выдавая тревогу. Помотав головой, Сонхва отогнал от себя остатки сна.       — Ты начал задыхаться... — Ёсан потянулся пальцами к его щеке, однако акт поддержки и нежности был встречен отводом взгляда.       — У меня такое бывает, когда время подходит к охоте, — без колебания соврал Сонхва, начав выполнять дыхательные упражнения. — Иди в комнату, покуда не начало светать. Мне кое-что нужно сделать перед завтрашней охотой.       Ёсан, только больше встревоженный таким поведением, не стал ничего говорить, покорно выполнив чужой наказ. Магия новогоднего чуда рассеялась, словно ещё несколько часов назад ничего не происходило.       Оставшись полностью наедине с тишиной уходившей ночи, Сонхва смог обратиться к отрывкам видения, выветривавшегося из его сознания словно песок эродированной почвы. Всё, что осталось от него, это красный – на шерсти кролика, на губах Ёсана, во взгляде нависшей над ним в последний миг фигуры, совпадавшей с описанием бандита, посетившего недавно магазин тканей.       Очередной день подходил к концу, и солнце начало скрываться за горизонтом, укрывая небо и землю в прозрачную синеву сумерек. Слуги в привычном им темпе расхаживали по периметру поместья, зажигая лампы; их свет тёплым тягучим мёдом разливался по узеньким дорожкам сада, светлому дереву полов внутри и тянулся вверх, к белоснежному как снег потолку.       В саду было тихо и приятно после вновь выпавшего снега; мелкие сосны сочились запахом смолы. Ёсану раньше очень не нравилась зима, но то, как она проходила для него в поместье, дарило желание переживать её всю свою оставшуюся бесконечную вечность. Пальцы рук, еле касаясь, водили по чуть выпуклым вышитым шелковой золотой нитью по плотной ткани узорам. Это было то самое первое купленное ему старшим кимоно. Он всегда чувствовал в нём себя защищённым и обласканным, обнятым со спины и взятым за руки. В последнее время этого сильно не хватало: Сонхва по непонятным причинам был отчужден, а уроки, прервавшиеся из-за спектакля, так и не возобновились. Ёсан скучал, но продолжал терпеливо ждать. Видимо, сейчас Сонхва был особенно занят, раз не покидал кабинета целыми днями.       Что-то, однако, его начинало беспокоить. Ёсану хотелось поделиться своей медленно, но верно нарастающей тревогой с Сонхва.       Ёсан повернул голову вправо, устремляя свой взгляд на кроличий сарай. Он стал медленно подниматься с места, повинуясь желанию скрыть своё одиночество в мягкой тёплой шерсти, однако резкий клацающий звук заставил перевести внимание в сторону противоположную: то была огромная сорока, испугавшая Ёсана до вскрика своим наглым говором и заставившая его усесться обратно на дощатую веранду. Он отпрянул от неё в сторону, спрятав лицо за руками. Птица какое-то время смотрела на него неодобрительно, будто в чем-то обвиняя, а затем вспорхнула к ближайшему окну и снова затрещала. Бледные губы приоткрылись в изумлении, пуская плотный клуб белого пара.       — Молодой господин, — старушка-слуга показалась из-за угла, предупредив о своем присутствии лишь быстрым топотом маленьких пожилых ножек. — Вас попросили во внутрь.       — П-почему? — подхваченный ею под локоть, он торопливо поднялся на ноги.       На свой вопрос он ответа так и не получил, но старался не отставать.       — А где Сонхва? Он придёт? — Ёсана усадили в его комнате рядом с кабинетом Сонхва.       — Молодому господину не о чем волноваться, вас ни за что не дадут в обиду, — Юмэко стала выходить из комнаты, — не беспокойтесь ни о чем, пожалуйста, я сейчас вернусь, — и быстро задвинула за собою сёдзи.       Ёсан, решивший доверять обитателям поместья, решил не изменять привычке.       Половицы тихо скрипели рядом с комнатой, где сидел Ёсан, и он не узнавал в этих шагах Сонхва. Будто в поместье наведался гость – старые приметы не лгали.       В идеально белых носках-таби с катаной наперевес в кабинет прошёл незваный, но всем поместьем ожидаемый гость. Роскошное чёрное кимоно времён ранней Мэйдзи, опоясанное редким журавлиным узором на его пóлах, еле касалось деревянных досок; затылок покрывала причудливая светлая прическа, спускавшая волосы чуть ниже лопаток. Всё в нём говорило о специфичном, но твёрдом видении мира в своих собственных красках, тонах и узорах.       — Хонджун-щи, — Сонхва осторожно встал из-за стола, отложив в сторону толстую кисть из крысиных усов.       — Здравствуй, Сонхва, — Хонджун улыбнулся правым уголком губ, надменно подняв подбородок; он не любил формальностей.       Ёсана накрыло леденящим ужасом, тонкими иглами прошедшим от поясницы до самого затылка. Губы сжались в тонкую полоску. Сама мысль о том, чтобы позволить себе двинуться, стала пугающей и страшной. Потому что в голосе Сонхва к гостю не было ни намёка на нежность или радость.       — Что тебя внезапно привело сюда? — Сонхва не предлагал садиться, рассчитывая, что чужой визит не продлится и пяти минут.       — Ты, видимо, ждал меня, а потому догадываешься. Я пришел сюда, чтобы забрать кое-что – что по праву крови принадлежит мне и моему клану.       Сонхва медленно свёл брови к переносице.       — Тебе здесь ничего не принадлежало, не принадлежит и принадлежать не будет, Хонджун. Потому что ни я, ни поместье к тебе никак не относимся. Мы из разных семей.       — Да, конечно, ты абсолютно прав, — хотя лицо его внезапно смягчилось, дружелюбный оскал не покидал его губ, — но так же, как всё твоё не имеет никакого отношения ко мне, так же к тебе не имеет отношения и мальчик в соседней комнате.       Ёсан широко распахнул глаза. Речь шла о нём.       Сонхва нахмурился сильнее и сделал шаг вперед. Пальцы сжались на поясе-оби.       — Я не понимаю, о чём ты говоришь, — Сонхва решил перейти на японский. — Вы всегда славились загадками в речах, но это вас не красит, Хаяши.       — Я обратил этого мальчика, — снисходительно принялся объяснять ему Хонджун, — и я пришел за ним, чтобы забрать. Потому что он член моей семьи, каким и был с самого начала.       — Раз вам так важна семья, что ж вы бросили его в подворотне в том грязном шлюханском районе?! — Сонхва произнес последние слова с рыком.       Руки сидящего в соседней комнате Ёсана сильно затряслись, он схватился за волосы. Ёсан, потеряв над собой обладание, осторожно поднялся с пола и подошел к сёдзи, ведущим в кабинет.       — Ёсан-и, зайди сюда, — пропел Хонджун, наблюдая за тем, как место угрозы на чужом лице начинал заполнять ужас. — Я тебе не причиню вреда.       Послышался шелест бумаги, и дверь всё же немного отодвинулась в сторону, являя через узкую щель испуганный взгляд. Хонджун, обернувшись к нему, вновь улыбнулся.       — Я никуда не пойду. — Ёсан сжал пальцы на двери до побелевших костяшек.       — Чего? — Хонджун чуть наклонил голову набок.       — Я никуда не пойду с вами. Я останусь здесь, — при всём том ужасе, что он сейчас испытывал, Ёсан старался стоять на своём.       — Ёсан, — Сонхва окликнул его. Ёсан видел и не верил: взгляд Сонхва покорно опущен в пол. — Иди с ним.       — Да, Ёсан, пойдем со мной.       — Нет, — он быстро перебежал из-за двери за спину Сонхва, на этот раз сжав в пальцах ткань его кимоно.       — Ёсан, — Сонхва резко дёрнул плечом, сбрасив с себя чужие руки.       — Нет! — уже громче повторил он. — Ты обещал, что никому не отдашь меня…       Хонджун удивленно вскинул брови и со смехом в глазах посмотрел на Сонхва. Он был готов то ли расплакаться от трогательности, то ли действительно рассмеяться из-за нелепости ситуации. Его рука осторожно легла на ручку катаны, но не для того, чтобы быть готовым её достать.       — О Создатель! Что же ты ему успел наговорить… — Хонджун сделал шаг вперёд, вынуждая Ёсана полностью спрятаться за чужую спину. — Сонхва, да ты не только себе наврал, но ещё и ему.       Пристыженный поджал губы, сжав пальцы рук в кулаки.       — Сонхва, ты же обещал… — голос Ёсана начинал дрожать. — Ты же говорил, что не отдашь меня. Ты же говорил, что любишь… Я тоже люблю тебя, Сонхва.       — Любовь? — на этот раз Хонджун не смог удержаться от смешка. — Такие как мы не умеют любить, а ты, видимо, всё ещё помнишь остаточно, что люди могут чувствовать. Знаешь… — когда он обращался к Ёсану, его голос был абсолютно спокойным и даже ласковым. — Сонхва, он такой, как бы сказать – интересный. Мы с ним похожи в том, что считаемся с законами Вселенной. Видимо, он пользовался тобой, пока у него было на то время, позволял тебе быть с ним, но судьба есть судьба. И твоя судьба быть подле меня, в моей семье с другими. И что бы он там тебе не говорил, как много раз не обещал никому не отдавать, забудь. Потому что, если вам было суждено встретиться, не значит, что также было суждено быть вместе до конца времён. Верно, Сонхва?       — Неправда.       — О нет, Ёсан, мне жаль… Но это правда. Сонхва очень простой. А ещё он знал, что я приду за тобой. Он знал, что за тобой обязательно придут, но продолжал уверять в том, что ничего подобного не произойдет? А если придут, то не отдаст? Но если бы правда не хотел, может, убил бы меня тут же. — Ёсан не мог перестать видеть в чужом взгляде звериные искры трещавшего по швам терпения. — Ах, врать не хорошо! Ёсан, мы ни за что не будем врать тебе. Я никогда не вру своей семье. Какая бы правда ни была. Так мы живем в гармонии и принятии…       Слова Хонджуна для него растворялись за плотной жидкой плёнкой, не успевая доходить до сознания. Колени крупно задрожали, ноги совсем ослабели, и он рухнул на пол. Ёсан изо всех оставшихся сил цеплялся пальцами за одежду Сонхва, пряча своё лицо в чужое бедро. Сонхва резко поднял его за локоть и, удерживая в вертикальном положении, старался ни за что не смотреть во влажные широко распахнутые глаза. Реальность начала смазываться, и Ёсану уже было всё равно, когда хватку Сонхва заменили руки Хонджуна и как его шёпот продолжал пытаться его успокоить:       — Мне так жаль, Ёсан. Ты совсем не знал его. Но мы обязательно позволим тебе узнать нас. Мы станем семьей. И ты забудешь его – того, кто причинил тебе столько боли. Будешь есть вдоволь, когда захочешь. Ты понравишься Сану и Уёну…       Последнее, что помнил Ёсан перед тем, как потерять из-за тяжести в мертвом сердце сознание, это солёная вода, застилавшая ему щёки и закатывавшаяся в хватающий воздух рот.