Гелиотроп и одуванчик

Чжао привык кашлять мерзкими фиолетовыми цветами, неизвестно как называющимися, дышать со свистом, сипеть вместо того, чтоб говорить — и смотреть на него; издалека, издалека, издалека. Бесконечно смотреть на Вэнь Чжу Лю — отличника, спортсмена и первого красавца школы. Такого теплого и мягкого. Аргх. Теплые и мягкие не должны даже смотреть в сторону таких, как Чжао, — ежей с панцирем чертовой черепахи на животе: лишь бы никто не задел. Чжао понимает. И Чжао смотрит издалека, смотрит долго, смотрит заметно для всех — и для Чжу Лю в частности, только думать об этом не хочет. А что еще он сделает? Признается? Подарит цветок на день Святого Валентина? Смех да и только. И он смотрит — а потом отхаркивает фиолетовые цветы в мужском туалете, прогуливает все пары, кроме тех, что вместе с классом Вэнь Чжу Лю. На остальное Чжао плевать — хочется хотя бы насмотреться на этого красавчика перед смертью. Пока он единожды не застает его в том же туалете — в привычном свитере, запачканном у воротника кровью. Утирающего рот. С красноватыми от крови, тонкими лепестками… одуванчика на щеке, около носа. Фыркает. Приваливается к стенке узкого прохода, ведущего к выходу из помещения, руки в карманах держит. — Влюбился? — звучит отвратительно слащаво и одновременно резко, остро и болезненно. Из-за цветков, прорастающих в легких, из-за неудержимо долгих взглядов издалека. Из-за. Вэнь Чжу Лю холоден — смахивает точным движением почти все оставшиеся лепестки с лица, облизывает розовым языком палец, обводя подушечкой губы — чтобы точно крови не было. Выпрямляется во весь свой могучий рост, пытаясь пройти — пытаясь Чжао сместить, чтобы уйти отсюда к чертям собачьим. А Чжао не пускает — разворачивает плечи, встает расхлябисто — так, что никто не пройдет, не толкнув его на спину. Говорит: — Ты не все убрал, чувак. И Чжу Лю смотрит упрямо — пылает, злится. Не верит. Чжао вздыхает и, поднимая лицо от пола, от ног в начищенных туфлях Вэнь Чжу Лю, показывает ладонь. Замечает: — Если не веришь — давай покажу. И тянется дальше, неожиданно… не встречая сопротивления. Ладонь ложится на теплую, заалевшую, должно быть, от кашля щеку, пальцы уходят за скулу, а подушечкой большого Вэнь Чжао подцепляет уже подзасохшие лепестки, соскабливает и стирает. Вэнь Чжу Лю в выражении не меняется — все еще холоден и молчалив. — Вот теперь все, чел. А с прохода не отодвигается. Когда еще представится возможность в такой близи увидеть это гордое лицо? Пусть даже с кровью на воротнике и одуванчиком, прорастающим сквозь легкие. Чжу Лю хмурится. Чжу Лю, чуть погодя, раскрывает рот, вдыхая глубоко — как мог, чтобы вновь не закашляться. Чтобы парочку органов, необходимых для жизни, заранее не выхаркать — времени-то у него, должно быть, думает Чжао, больше, чем у него самого. — Вэнь Чжао, полагаю, — произносит он наконец — своим до дрожи низким голосом, который Чжао не раз представлял. Во снах слышал. Стоны этим голосом слышал. Он кивает, не видя смысла отнекиваться. — Ну да. Неужели наш принц знает имя презренного меня? Тут фыркает тяжело Чжу Лю — смотрит пронзительно, кажется, становясь лишь выше, ни сантиметра ради беседы со среднего абсолютно роста Чжао не убавляя. Говорит: — Презренного? Это сын-то бывшего карателя триады — презренный? Ты недооцениваешь славу отца, Вэнь Чжао. — А ты, стало быть, тоже ребенок кого-то из верхушки? Мой папаша давно помер, чтобы о нем знал кто-то, не имеющий… дополнительных источников информации. Или, может, ты сыночек фараона? Хм? — Чжао дерзит — наступает медленно, не сдвигаясь с места физически, продолжая преграждать путь к выходу. Вэнь Чжу Лю хмурит черные брови. Красивые. Он проглатывает отчаянно рвущееся с языка признание, тоже хмурится, морщит лоб. В напряжении весь. — Моя мать связана с мафией, — наконец снисходит Вэнь Чжу Лю, — ничего более я с триадой общего не имею. Ты лучше скажи, в кого так… втюрился, что аж невооруженным глазом видно, что помрешь скоро. Они как будто играют в игру — словами пытаются выведать, кто что знает, кто о чем молчит. — Какие мы знаем слова, — ворчит Чжао, скрещивая руки на груди. Замыкаясь. — Только если ты скажешь, в кого сам… втюрился. — Качает головой, широкие брови вскидывает, двигает невесомо, безмолвно губами. — Какое же слово… древнее. Давай, я жду. Чжу Лю упирается — ожидаемо, но так… нежелательно. — Я первый спросил. Чжао решает: если уж гореть, так до кучки пепла. Чтобы ничего не осталось. Он когда-нибудь и умрет так же: его не запомнят. Семьи он после себя не оставит, денег — тоже, о каких-то выдающихся открытиях и говорить не приходится. Чжао упирает взгляд куда-то под ребра Вэнь Чжу Лю. Рычит про себя, ворчит на поверхности — неразличимо, думает он; он и сам не понимает, о чем говорит. А потом решается. — В тебя. Переводит мгновенно дыхание и бросает дикий, неприязненно-резкий взгляд исподлобья — показывает всем собой, как сейчас уязвим. Бурчит достаточно твердо, чтобы это едва ли смахивало на бурчание: — Твоя очередь. Поднимает глаза через секунду. И видит, что Чжу Лю расслабленно улыбается. Скрещивает на широкой груди свободно руки, опирается одним плечом на покрытую холодным кафелем стену, становясь визуально ниже. Становясь мягче — снова мягче, как нравилось Чжао. Чжао… вообще-то любой Чжу Лю нравился, во снах он был с ним порой груб и резок, Чжао не жаловался, окей, но мягкий — такой Чжу Лю — такой он был тем, в кого Чжао впервые втрескался. С первого ебаного взгляда. — А я — в тебя. Чжао узнает, что у Вэнь Чжу Лю никакого ханахаки не было. Назовет его подлым — и сутки разговаривать не станет. Пока высоченный Чжу Лю не зажмет его во все том же туалете и не поцелует впервые — глубоко, яростно, голод свой передавая Вэнь Чжао, заражая желанием, заражая страстью. Вэнь Чжу Лю действительно оказался страстным — оправдывая почти каждый сон Вэнь Чжао. И он действительно оказался ненасытным — оправдывая уже каждый. Ханахаки у Чжао в тот день проходит — фиолетовые цветы — гелиотропы, говорит однажды Вэнь Чжу Лю, выслушав их описание устами Чжао — перестают прорастать и распускаться глубоко внутри, мешающие дышать и говорить. Вэнь Чжу Лю грустно улыбается, когда Чжао просит его рассказать, почему одуванчики. Так и не рассказывает, а Чжао… быстро перестает настаивать. И все вроде бы хорошо. Но надолго ли?