Хорошие девочки попадают в рай, а плохие - куда захотят

Фаза 0. Подготовка       Саша не любила техно, зато оно шикарно заходило под амфетамин.       Сабвуфер долбил в пол, заставляя его вибрировать и дрожать, передавая дрожь через ноги прямо в заходящееся тахикардией сердце. У амфетаминщиков были огромные зрачки и непреодолимое желание самовыражаться: их было совсем немного, но они занимали собой как будто бы все пространство, хватая за руки, крича в уши и эпилептически сотрясаясь в подобии танца (а как еще танцевать под рваные ритмы индустриального авангарда?).       За ними было забавно наблюдать.       Вечеринка разогревалась быстро, во многом благодаря атмосфере наркотического рейва. Пахло травкой и водкой, которую мешали с пакетированным соком и порошками, совсем немного — потом и полубессознательным сексом в отключке. Долбили, конечно, не все: кто-то пришел выпить и потанцевать в состоянии умеренно измененного спиртом сознания, кто-то вовсе испуганно сидел в углу, не рассчитав собственные силы и испугавшись творящейся вакханалии. Саше даже было немного их жалко, потому что когда-то она сама сидела в углу с напуганной до полусмерти Энн и пыталась ее успокоить.       Немного, но не настолько, чтобы подходить и помогать.       Она сама еще была чистой, даже не пригубившей тяжелой соко-водочной пародии на пунш. И вообще-то это было охренительно тяжело, потому что выносить всю эту утратившую человеческий облик толпу трезвой положительно невозможно. Идиотски-счастливые, искаженные предоргазменной мукой спидов лица; отрешенно-восторженные от травки красные глаза; тела, изломанные в угаре MDMA и более всего — бессмысленные, животные движения не знающих меры залитых по самое горло водкой подростков. От толпы хотелось держаться подальше, но Саша ждала своего человека и не могла выйти подышать во двор, только сбежать на второй этаж, облюбованный для траходрома, но относительно тихий.       На дисплее телефона время: двадцать минут пополуночи. Девчонки уже спят, она отмазалась от них какой-то глупостью вроде похода в кино с родителями, но без них в этом Содоме было немного одиноко. Саша лениво пролистнула ленту до последнего увиденного поста и, окончательно отчаявшись, коротко написала Грайму. «Я в гостях у ребят, у которых тебе определенно стоит спросить, как ухаживать за лужайкой»       Блеск. Она на домашней рейв-вечеринке обсуждает стрижку газона. «ночевка у подруг?»       Он вообще когда-нибудь спит? «Ага, конечно, лол»       Саша сняла быстрое селфи, демонстративно ухватив в кадр вызывающе сексуальный наряд, и переслала вместе с сообщением. «вечеринка?» «Нет, в карнавал с мамой играем. Серьезно, чел?»  — Саша! Ты не веселишься!       Саша вздрогнула и оторвала взгляд от смартфона.       Это Бонни: в ее голосе напускная игривая капризность оскорбленной хозяйки вечера. Саша отсалютовала ей пластиковым стаканчиком с апельсиновым соком (проще было уже держать что-то в руках, чем постоянно отнекиваться от предложений косяка и бокала). Бонни величественно подплыла к ней: шесть футов роста школьной баскетболистки, уродливое платье в пайетках, и здоровые, не блестящие и не выкаченные глаза. Чистая. Бонни смерила Сашу оценивающим взглядом (три слоя макияжа по заветам Лизы Элдридж, сексуально-вызывающий шелковый наряд), Саша ответила ей тем же. Это было старое противостояние, но холодное и не привлекающее внимания, как датско-канадская война за остров Ганса.       Несмотря на то, что негласной королевой школьных вечеринок была признана Саша (во многом благодаря шикарному бассейну с гидромассажем), Конни и Бонни уверенно дышали ей в затылок. Во-первых, они были лесбиянками. Во-вторых, они были красивыми лесбиянками — сочетанием настолько гормонально-убойным, что выращенные на порно несовершеннолетние школьные ловеласы или ощущали своим долгом вклиниться к ним третьими, или (получив от Бонни легкое сотрясение и перелом носовой перегородки) хотя бы посмотреть, как они зажимают друг друга по углам. И, наконец, в-третьих, обе смогли разыграть вокруг своих отношений такую мыльную оперу, что она не приедалась уже второй год и многих девчонок заставила свернуть с проторенной дорожки гетеросексуальности. В сторону гетерогибкости: сложно ожидать от шестнадцатилетних подростков какой-то определенности в своих сексуальных предпочтениях. Саша и сама попробовала пару раз, и ей было… норм. Она не жалела о своем опыте, но Энн продолжала иногда целовать ее загривок, там, где мурашки, как будто бы их полупьяный пижамный петтинг что-то значил.       Но Бонни, разумеется, не интересовал Сашин сексуальный опыт, хотя Сашу это безотчетно обижало, как ее обижало любое проявление пренебрежения к ее персоне. Она бы предпочла, чтобы рослая девица хотя бы из вежливости проявила к ней свой лесбийский интерес, но та была слишком увлечена выстраиванием своей скандально-мелодраматичной репутации и попытками обойти Сашу на поприще хозяйки вечеринок.  — Тебе у нас не нравится? — Бонни поддерживала игривый тон, но Саша отчетливо слышала за ним металлическое позвякивание угрозы.  — У родителей Конни шикарный дом, — уклончиво ответила она после непродолжительной паузы. — Даже жаль, что его разнесут к концу вечера.       Бонни бросила на нее вопросительный взгляд. Саша усмехнулась.  — Да брось, водка и экстази? Надеюсь, вы отложили денег хотя бы на клининг.       Бонни недовольно дернула плечом. Она в своем лесботандеме не была мозговым центром, но Конни уже явно где-то плела растафарианские браслетики дружбы над бонгом и не могла прийти на помощь к подруге.  — Так почему ты не внизу? — (Саша чуть скривилась: она не понимала смысла этой светской беседы, но уйти, сославшись на занятость, было некуда). — Ждешь кого-то?       Намек толще некуда: она на втором этаже, за дверью хозяйской спальни прямо за спиной наверняка кого-то сношают в наркотическом угаре. Но Саша не собиралась давать Бонни повода для сплетен.  — Жду, но… не в этом смысле. Парень с моим заказом опаздывает.       Бонни деланно сочувственно покачала головой и прицыкнула языком.  — Ты ведь уже довольно давно одна?  — Полгода. Это подкат? — (она прекрасно знала, что нет).  — Ты красотка, но я занята, — Бонни жеманно хихикнула, Саша вежливо улыбнулась в ответ на лесть.       Ей не хотелось продолжать беседу, и она, извинившись, вернулась вниз, в сердце маленького домашнего рейва. Кто-то схватил ее за руку и проорал в ухо, указывая на дверь, Саша вырвалась, брезгливо отряхнула ладонь, но все-таки бросила взгляд в указанном направлении и облегченно выдохнула. Мэтт уже здесь.  — Какого хрена, Мэтт?! — Саша прорывалась сквозь толпу, расталкивая людей локтями.       Мэтт виновато улыбнулся и нервно запустил ладонь в пушистую нестриженую шевелюру.  — Ты принес? — Саша скрестила руки на груди.       Мэтт кивнул и почему-то воровато оглянулся. — Пойдем в туалет? — спросил он, но Саша мотнула головой. — Зачем? Все уже угашенные, просто отдай и все!       Она едва перекрикивала музыку, но он наверняка умел читать по губам. На длинном хрящеватом пальце — крохотный клочок картонки с ярким рисунком.       Марка.  — И все?  — Ее хватит, честно.       Саша недовольно прищурилась, разглядывая свою покупку. Всего лишь бумажка.  — Ее надо положить на язык или что?       Мэтт кивнул и настойчиво сунул марку ей в лицо.  — Фу, ты ее грязными руками держал, а я должна в рот положить?       По движению его губ Саша поняла, что он что-то пробормотал (наверняка похабное, она сама уже придумала минимум три шутки, совмещающие тему грязи и рта), но на конфликт идти не хотела.       Она пришла сюда за своей маркой и итак ждала слишком долго.       В сумочке телефон, помада и сто долларов мелкими купюрами, из них она отсчитала нужную сумму и протянула Мэтта. Ей отдали ее бумажку: на плотном картоне резвился напечатанный розовый единорог с большими красными глазами. Ребячество какое-то.       Просто положить на язык и все?       Саша оглянулась, но Мэтта уже и след простыл. Она пожала плечами, если он ее обманул, она все равно знает, где его найти.       На вкус как бумага. Фаза 1. Прием       Через пятнадцать минут, когда Саша уже решила, что ее надули, ее бросило в жар. Спертый воздух плохо проветриваемой и слишком многолюдной гостиной начал давить на грудь. Стало жарко, очень жарко и потливо, захотелось пить, но пафосные цыпочки, не пьющие водку чистоганом, уже выжрали весь сок. Саша налила себе воды из-под крана и жадно выпила весь стакан, утирая со лба горячечный нездоровый пот. Руки тряслись.       Так и должно быть? А где веселые галлюцинации?       Холодная сталь раковины приятно холодила ладони. Саша прикрыла глаза, пытаясь унять поднимающуюся откуда-то изнутри дрожь, как от холодного озноба. Нужно было на чем-то сконцентрироваться, отвлечься от утраты контроля. Тяжелый индастриал эмбиент уже почти не раздражал слух, как не раздражает стук колес поезда во время долгой поездки, но если прислушаться к неровному ритму какой-то мрачной фабрики, то можно услышать…       Гармонию?       Механический скрежет проникал под кожу, разбегался по венам до самого сердца, до самого мозга. Саша вдруг поняла. Как она не слышала этого раньше? Ноты сладостно лились в пространстве, связывались с тонкими ниточками реальности — говорят, это одномерные струны, звучание которых порождает мир, и Саша видела это так ясно и отчетливо, что прямо сейчас могла объяснить теорию струн самому Джону Шварцу. Теплая волна радости затопила ее, поднялась откуда-то из живота и согрела до самых кончиков пальцев, хотелось смеяться, и жить, и быть счастливой. Мир состоял из света и хаоса, настолько упорядоченного в своей хаотичности, что хотелось плакать от умиления и благодарности такому подарку вселенной. Саша знала, что это всего лишь трип, она вовсе не сошла с ума, но черт, почему она не пробовала кислоту раньше? Так просто — маленькая бумажка, уже скатавшаяся во рту во влажный шарик, который надо бы выплюнуть, но слюна отчего-то такая вязкая, как перед рвотным позывом, что лучше, наверное, просто его проглотить.       Саша кружила по кухне, касаясь руками каждой ложки, каждого недопитого стакана, и наслаждалась тем, как изменяется их форма, как трехмерное пространство насыщается новыми объемами, которым еще не придумали название, но она, Саша, обязательно придумает, и оно будет таким зеленым и немного клубничным.       К ней подходили люди, она улыбалась им и звала тоже посмотреть на хрен-знает-скольки-мерную ложку, люди отчего-то отказывались, но обнимали ее и согласно кивали на клубнично-зеленое название. Саше хотелось всем раздать по марке, чтобы они наконец ПОНЯЛИ, но Мэтт уже куда-то делся, да и черт с ним. Если сконцентрироваться на музыке, то сознание приятно бултыхалось в теплых волнах гармонии, можно было играть со стаканчиками, которые смешно растекались в пальцах, как часы на картине Дали, а если заглянуть в себя, то внутри найдешь солнце, настоящее теплое солнце, живое, яркое, его можно погладить пальцем, и оно немного смеется, и Саша немного смеялась вслед. Фаза 2. Пик       Солнце немного жжется, но это всего лишь трип, верно? Это не вечно, это пройдет, можно поспать или попить кофе, чтобы быстрее выгнать из мозговых клеток кислотную дрянь — Саша не была дурой, она могла позаботиться о себе.       Внутри нее становилось неуютно. Саша выскользнула из своего маленького транса и попыталась переключиться на что-то другое, но мир вокруг стремительно начал менять форму. Слишком быстро! Стены вспыхивали цветами и птицами, и гремели трубами, и оплывали, как свечи, наплывали на нее восковыми волнами, некуда бежать. Бежать? Зачем ей бежать, это ведь всего лишь трип, всего лишь…       БЕЖАТЬ.       Внутри нее — шторм, а лодку сознания швырнуло о скалы. Секундный страх превратился в ужас, в ужас настолько всеобъемлющий и химически чистый, что даже Лавкрафт не смог бы описать его в своих романах. Саша не могла с ним справиться. Ее железная воля ничего не значила в мире расколотого сознания и плывущих огненных стен.       Она была одна-одна-одна, с нее содрали кожу и мясо, проломили ей грудь и сердце, маленькое и трепыхающееся, осталось у всех на виду — незащищенное, уязвимое. Ее тело рассыпалось в песок, она сама всего лишь песчинка на фоне вселенной, вселенной, которая ее ненавидит.       Деперсонализация.       Невозможно нащупать свое «Я», когда не видны его границы, когда все вокруг — это один большой водоворот событий, чувств, предметов и переживаний. Саша теряла рассудок.       Она сходила с ума, сходила с ума, сходила с ума…       Огромный ластик стирал ее идентичность слой за слоем, не оставляя ничего, кроме боли и безголосого крика несуществующего, нерожденного существа. Осколки сознания резали пальцы и выпадали из рук, Саша собирала себя воедино, рыдая от ужаса. Она куда-то шла, натыкаясь на стены и людей, она вцеплялась обнаженными до кости руками в чьи-то холодные мертвые руки. Стены давили, ей нужен был воздух. Саша толкнула дверь грудью, упала на крыльцо, но даже не почувствовала боли в груди, потому что небо — холодная, бесприютная перевернутая чаша неба — смотрела на нее тысячью злобных глаз, вымаргивающих ей кодом Морзе.       Она сошла с ума.       Телефон был сделан из пластилина. Что она хочет сделать? Он растекается в пальцах, а вместе с ним — остатки рассудка, но Саше нужно позвать на помощь, пожалуйста, ей нужен кто-то, кто отвезет ее в больницу или в морг, потому что она сошла с ума, она умирает, она больше никогда не станет нормальной, за что ей это, за что, за что?       БЕЖАТЬ.       Ей страшно. Так, как не было никогда. За ней следили глаза, они смотрели на нее с неба и из пустых мертвых окон нераскупленных домов. Саша брела, спотыкаясь, по пустым улицам свежеотстроенного района коттеджей, пытаясь убежать, скрыться от преследования, от самой себя, искалеченной, выпотрошенной. Минотавр из лабиринта разрубал ее тело на куски, собирал и снова разрубал, и снова, и снова, она никогда не сбежит из этого кошмара, она навечно заперта в своей боли, в своем недуге, пропитанная кислотой бумажка сломала ей мозг, и она теперь будет пускать слюни в белой палате с мягкими стенами, обколотая транквилизаторами, только пожалуйста, пусть это закончится, пусть закончится…       Наверное, она плакала, потому что лицо горело от ветра. Она осталась одна, она всегда была одна, на пустых улицах, в пустом городе, в пустом доме, где никто не ждет, никто не любит, и никогда не любил, и теперь ее тоже нет, она тоже пустая. Никого нет, никто не пришел, никто не придет.       Ноги подкосились сами. Унявшийся было тремор вернулся, разбил ее тело паралитической дрожью. Саша упала на тротуар, ободрав колени, и она знала, что глаза, которые смотрят на нее с неба, злобно хохочут, глумятся над ней, маленькой и больной. Она больше никогда не сможет встать. Тело капитулировало так же, как и рассудок, рассыпалось прахом, развеялось ветром, остался только тихий скулеж, не крик даже, а вой умирающего зверя.       Она умирала.       Сначала сошла с ума. А теперь умирала.       Ее убила бумажка с нарисованным розовым единорогом. Чем занимались единороги в древние времена? Протыкали рогами сердца и пили человеческую кровь. Фаза 3. Плато  — Саша!       Это ее имя? Нет, у нее нет имени: она больше не человек. Она песчинка в океане Времени, вырванная из тела душа, которую сожрут смеющиеся глаза неба.  — Саша?       Ее взяли за руку холодные мертвые пальцы. Саша закричала.  — Ох, черт. Эй, эй, хватит!       Она уже слышала этот голос. Саша открыла глаза. На нее в упор смотрели два круглых нечеловеческих глаза: слепой и гнилушечно-желтый.       Имя всплыло само собой, как будто принесенное в ее голову ветром.  — Грайм?       Он сидел перед ней на корточках с опасливой тревогой, написанной на плоской морде. Забавно, но сумасшедшая Саша прекрасно считывала эмоции амфибии.  — Ты же не пьяна. Под чем ты?       У Саши тряслись руки, но она все равно протянула одну, чтобы несмело коснуться пальцами жабьего плеча. Холодное. Но реальное.  — Саша, что ты принимала?       Она сглотнула.  — Кислоту…       Грайм обреченно вздохнул. Не зло, не раздраженно, а действительно устало и обреченно. Почему он здесь? Почему не злится?  — Давай я отвезу тебя домой.       Домой! В энцефалопатический изрешеченный кислотным трипом мозг вонзилась очередная игла страха. Только не домой! Там мама, она ее увидит такой, она увидит, дома холодно, господи, как там холодно…       Саша вцепилась в Граймово плечо пальцами и мелко-мелко затрясла головой.  — Только не домой… не надо…       Он оторопело моргнул, но вдруг согласно кивнул ей и каким-то своим мыслям. Он думал, и ему не нравились его мысли, но он был живой, и он был рядом, и если трогать чужую руку, то и собственное тело как-то собирается воедино из песчаной дюны в песчаного человечка из детских куличей.  — Ладно, я постелю тебе на диване, — Грайму не нравилась эта идея, но больше всего он почему-то боялся ее, Саши. — Или, может, есть какие-то друзья, которые тебя заберут?       Саша помотала головой. Она не могла заявиться в тихий спящий дом Бунчуй в таком виде, не могла потревожить покой четы Ву, не могла вернуться к семье. У нее не было никого. Она сходила с ума на пустой улице в пять часов утра, а единственным существом, которое могло ей помочь, была старая жаба.       Грайм устало хрустнул шеей и протянул Саше руку. Она даже не сразу поняла, чего он от нее хочет: тупо пялилась на пальцы с вырванными когтями, пока он сам, тихо ворча, не взял ее за запястье и не потянул, помогая встать.  — До машины-то дойдешь?       Идти было тяжело, но вполне возможно. Саша плелась еле-еле, боль в рассаженных коленках неожиданно дала о себе знать. Грайм не торопил, просто вел ее под локоть к своему доджу и ничего не говорил. Открыл ей дверь, чуть подтолкнул, помогая усесться на переднее сидение, и даже сам пристегнул, как совсем несмышленого ребенка. Саша даже не возражала: она была слишком занята собиранием своего расколотого рассудка воедино.       Страх немного отступил. Нет, он все еще был с ней, сидел рядом, как верный пес, касался холодным носом обнаженной кожи, заставляя снова и снова переживать безумие пика бэд трипа. Сейчас Саша могла дать название тому, что с ней происходило, но это не помогало ей справиться с тревогой, которая, казалось, теперь останется с ней навсегда.  — Как ты меня нашел?       Они куда-то ехали: Саша не успела заметить, когда они тронулись и как далеко уже от дома Конни.  — У тебя телефон автоматически геолокацию на фото ставит, — сухо ответил Грайм, бросая на нее короткий обеспокоенный взгляд. Боялся.  — И ты приехал? Ночью? Просто так?  — Ты написала мне очень емкое сообщение в четыре часа утра, знаешь ли.  — Правда?       Саша нахмурилась. Она помнила пластилиновый телефон, утекающий из пальцев, помнила, что просила помощи, но почему у него? Какой помощи?  — Что… что я написала?  — Что ты умираешь. И что на тебя смотрят глаза.       Глаза. Желудок скрутило в сухом болезненном спазме. Саша чуть наклонила голову и посмотрела в окно. Небо серело приближающимся рассветом, но никаких голодных глаз на нем не было. Только голуби и облака.       Только голуби и облака.       Они доехали в молчании. Саша немного отошла: руки-ноги слушались. Она вышла из машины сама, но не отвергла предложенный локоть, чтобы подержаться. У нее просто не было сил ни язвить, ни блюсти какую-то дурацкую гордость.       Раньше ей было бы любопытно осмотреть интерьер, оценить хозяина по убранству дома, но сейчас абсолютно насрать. Стены не натекали на нее расплавленным воском. Грайм немного суетился: усадил ее на диван и убежал за постельным бельем, или заваривать чай, или переодеваться самому — Саша не следила. Но когда он пропадал из поля зрения, тревога усиливалась. Он ушел? Бросил ее, оставил? А, нет, вот же, принес какой-то клетчатый плед. Снова ушел. Она одна, она осталась одна…       А если узнает мама?       А если она навсегда останется шизофреничкой?       Это необратимо. Она сломана, сломана бумажкой с нарисованным единорогом…       Грайм заметил, что она не берет плед, и накрыл ее сам. И Саше надо было бы испытывать благодарность или хотя бы смущение, но она не чувствовала ничего, кроме неясной тревоги и подкатывающей голодной тошноты.  — В интернете написано, что тебя надо накормить, — сообщил Грайм, выглядывая из дверного проема. — Но чем-то легким. Чай и шоколадку будешь?       На его лбу раскрылся третий желтый глаз. Саша с отчетливым ужасом поняла, что галлюцинации ее не оставили, и вдруг тихо, но неостановимо расплакалась.  — Черт.       Грайм сделал к ней осторожный шаг и замер, ожидая реакции.  — У тебя… у тебя третий глаз… — Саша немного заикалась, сглатывая прорывающиеся всхлипы.  — Где? — глуповато переспросил жаб, но потом спохватился. — Нет, нету. Точно нет.  — Это теперь навсегда? Я теперь сумасшедшая?       И сама для себя она знала ответ: да. Это теперь навсегда. Она теперь уродица, больная, шизофреничка, ее заберут в больницу, ее будут обкалывать ядом, и никто и никогда не вспомнит о ней больше, не придет навестить, и мама… мама тоже не придет, как не пришла тогда…       Саша размазывала по лицу слезы совершенно некрасивым жестом, но как же ей было на это наплевать. Грайм в растерянности помялся пару секунд, а затем сел рядом и неловко погладил ее по вздрагивающей спине.  — Нет, не навсегда. Трип где-то шесть часов длится, я только что прочитал. Как давно ты приняла?  — Когда тебе фотку послала и еще через полчаса где-то… не помню.       Грайм увлеченно закопался в телефон, обрадованный тем, что может занять себя чем-то полезным. Но его ладонь продолжала машинально гладить Сашу через плед.  — Еще пару часов потерпи, и все пройдет, — успокаивающе сообщил он и, спохватившись, убрал руку с ее спины. — Может, тебе поспать? Я на диване постелю.       Саша мотнула головой. Она не хотела спать. Тревога сжирала ее изнутри, сон не шел — хотелось лечь, свернуться калачиком и постараться не существовать.  — С тобой еще посидеть или сделать чай?       Почти шесть часов утра субботнего дня. Старый жаб сидит с ней, обдолбанной наркоманкой, мешающей ему спать, и участливо интересуется, хочет ли она чай или поболтать.  — Почему? — вопрос, заданный в голове, сам сорвался с языка.  — Что почему?  — Почему ты это делаешь?       Он не улавливал витиеватый полет ее болезненной мысли.  — Почему я?..  — Ты приехал ночью. Забрал меня. Сидишь и ждешь, когда меня попустит.       Грайм развел руками.  — Потому что ты попросила. Серьезно, ты написала мне, что умираешь, в четыре часа утра, что я должен был сделать, бросить тебя? А потом полиция нашла бы твой труп, отследила последние сообщения и взяла меня за жабры, мол, как это я допустил такое.       Он, наверное, пытался неловко пошутить, но Сашу почему-то все равно болезненно кольнул такой шкурный интерес.  — Взял бы и уехал, — буркнула она, закутываясь в плед — он немного пах пылью. — Видел же, что не умираю.  — Считай, что это акт гражданской сознательности.       Почему так обидно? Грайм немного поерзал, почувствовав, видимо, что перегнул с холодной расчетливостью.  — А еще мы собирались на полигон, — наконец, добавил он.       Уже лучше.  — Тебе что, больше не с кем?  — В это время года — да.       Саша тихо фыркнула. Беседа немного отвлекала ее от мрачных мыслей, возвращая былую ядовитую живость. Но немного: все-таки она чувствовала себя виноватой. И капельку благодарной.  — А как же та жаба с фоток?       Грайм вопросительно приподнял бровь. Саша пояснила:  — Ну, с фоток. Такая, знаешь, винного, что ли, цвета. У нее еще пятна синие. Тоже любит стволы, и ты гулял на ее свадьбе с салатовым парнем.  — А, Брэддок. Она хорошая подруга, но еще действующая военная. Ей сейчас не до меня.  — А больше у тебя друзей нет?       Грайм криво усмехнулся.  — Ты явно чувствуешь себя лучше, да? Принесу тебе все-таки шоколадку.       Очень грубый уход от ответа, но Саша не стала допытываться. Зачем бередить раны одинокому старикану? Скажи спасибо, что он с тобой возится, потому что будь у него жена и дети, так бы ты и сидела, Саша, у мусорных баков, пока окончательно не свихнулась бы от своего трипа.       Солнце уже поднялось. Окна гостиной выходили на восток, и светлее всего комната была самым ранним утром. В косых искристо-желтых солнечных лучах плясали пылинки, свет бликами ложился на экран большого плоского телевизора, на старенький мебельный гарнитур с мягкий обивкой, на старомодные, тяжелые платяные шкафы, в которых можно было спрятать не один жабий скелет. Обстановка не спартанская, но какая-то нежилая, неуютная. Только плед вот, нестираный, но зато в бодрую лесорубскую клеточку, добавлял какого-то цвета и тепла. Саша завернулась в него еще плотнее, подобрала под себя колени и носом уткнулась в пыльные складки ткани.       И все-таки здорово, что у Грайма никого нет. Прямо как у нее. Поэтому она может сидеть у него в гостиной в шесть утра и ловить глюки.  — Чай, — с какой-то легкой торжественностью заявил жаб, вплывая в комнату.       Из огромной полулитровой кружки-супницы одиноко торчал хвостик чайного пакетика.  — Зеленый? — спросила Саша.  — Черный.  — С сахаром?  — С сорбитом.       Она вздохнула.  — А шоколадка?       Грайм с готовностью протянул ей шоколадный батончик сникерс.       Саша взяла горячую кружку ладонями, завернутыми в плед. Пить не хотелось, но хотя бы просто держать в пальцах что-то тяжелое и теплое, уютное и оставляющее послевкусие заботы, было приятно.  — Знаешь, мне было сегодня капец как хреново, — поделилась она, аккуратно дуя на чай.  — Я заметил. Хочешь рассказать?       Саша на секунду задумалась, а затем кивнула. Она хотела. Ей это было нужно.  — Короче, там была ложка клубнично-зеленого измерения…