Ночная кобыла

Это не я, убеждал себя Фокс. Оно само! Оно и вышло как-то само, нелепо для него, белого, грозы степей — и для Топа. Не то, чтобы Фокс заботился о его чудачьих повадках и традициях, но такие выходки способны были отвадить и менее разборчивого сообщника… Не отвадили. Может оттого, что грозный дакота на деле был мягок характером и легко следовал за тем, кого искренне уважал; что быстро обучался, за одну зиму заговорил на чужом языке? А может и потому, что Фокс умел убеждать и сам менял его, камень за камнем разбирал баррикады его воли. Присущие рыжему бандиту жадность и несдержанность понемногу переходили к его стоическому компаньону, в задумчивых глазах загорался дикий огонек; Матотаупа пил и пел с белыми, сделался заядлым игроком в кости. Так вот и вышло само собою, что он вдруг обыграл одного мелкого шулера, что захваченный азартом Фокс полез его поздравлять, хлопать по спине и трепать за щеки, да и расцеловал на радостях, а пьяные бандиты орали им «горько»… Я должен вернуться, говорил себе Фокс. Вокруг — на десятки километров ни души, только темная степь, и костер сыпал искры в искристое звездное небо. Слышишь, Топ? Этим летом я найду твое золото! Ты-то сколько ни проживи, все такой же железный. А мне давно не двадцать, меня пробирает ревматизм от ночлега в траве и пора бы зажить настоящей, богатой жизнью! Ты соскучился, небось? Хей, вождь! Рядом тихо паслась рыжая кобыла. За вереницей маленьких бандитских забот забывалось, каково оно: быть в компании, не думать на часок о костре, чтобы рядом ходили, говорили, дышали… Спать, сбившись в кучу, когда холодно, касаться живого человека, что пока тебе не враг. А Фокс ведь никогда и ни на кого не надеялся, с младых ногтей усвоил, что даже самые близкие люди — враги ему; выучился не верить, обманывать, убивать без сожаления! Но Топу не верить иногда не мог. Не было человека благороднее, вернее слову и делу, человека более влюбленного в честь и правду, чем бывший вождь дакотов. Даже в алкогольном дурмане, он за почти двадцать лет ни словом ни обмолвился ни о золоте, не рискнул оплатить им долги, словно и не было в той пещере ничего… Да зачем, черт возьми, индейцам золото? Что купят они, чего добьются, раз их все равно скоро сгонят в резервации? Загребет это золото солдатня и другие искатели — всем по крупице, все равно что никому, а одному можно бы обеспечить себя на всю жизнь! Земля прилично холодила сквозь тонкое одеяло. Фокс отвратительно выругался, согнулся, обхватив руками плечи, потом сел и зло плюнул в окружающую его темноту. Невыносимая тоска грызла его — хоть вешайся, хоть застрелись! — и в синей темноте он уже не понимал, тоскует ли по красивой, сытой жизни, доступной лишь богатым; по проклятому золоту, за которым гонится вот уже почти двадцать лет, или по человеку, волей случая ставшему живым олицетворением этого золота. Единственному, которому Ред Фокс, он же Фред Кларк, он же просто Джим — не кость в горле, а названный брат. Единственному, кто при случае не всадит нож или пулю в спину, кто не возражая заплатит за бренди, скажет: где ты был? А вернешься — и пряно пахнет родная степь, картонными силуэтами стоят на бархатном горизонте Черные Холмы. Отвыкшая кожа требует чужого тепла, в голове надежды путаются с обещаниями, приветственные объятия горячат через рубашку, и Фокс бесится, потому что знает — это мизер против той главной тайны, которой он хочет больше жизни, — но не желает отказывать себе и в малом. Он обхватывает за талию сильное, но все еще гибкое тело, прижимается щекой к щеке побратима: из всей их шайки-лейки такой, вровень с ним, Фоксом, один. Матотаупа не пахнет недельным потом и плохим табаком, как немытые бандиты, его чистая кожа чуть скользкая от мази. И он не сопротивляется знакомым уже фамильярностям. — Ты соскучился, — утвердительно шепчет Фокс. Короткий кивок подтверждает его слова. — Да? Волнение дрожью сводит плечи и челюсти. Пускай зависимость, если зависим не он! Или не только он? Фокс сжимает руки так, что, верно, попросту задушил бы любого меньшего, чем они двое. Здесь же он получает в ответ настоящие медвежьи объятия, от которых только что ребра не трещат. Радость — не боль от горящего угля, чтобы ее терпеть! (И что только за дикие обычаи у этих степных племен?) Фокс не думает ни о чем, кроме своего удовольствия. Это банальная правда, которую он же первый не стал бы отрицать. Зачем сомнения? Он как слушался только своих желаний, так и будет, никто ему не указ. Хочет наняться снова скаутом — и наймется, хочет с индсменом обниматься — что с того? На лице Топа — горестная гримаса человека, слишком уставшего бороться со своими страстями и не поглощаемого пучиной, но давно поглощенного, смирившегося. Алкоголь, игра. Любовь. И если отказаться от бренди он уже не может физически, но остается там, где всегда может его достать, то Фокс уходит и приходит сам, когда пожелает, и после долгой разлуки встреча печально сладка: печально потому, что никакие силы в этом мире не удержат хитрого лиса надолго, сладка — потому, что год за годом тот все же возвращается на Найобреру. Матотаупа долго, печально смотрит на Фокса, и луна бликами отражается в его темных глазах. На загорелом лице бандита — довольная лисья ухмылка. — Джим… Фокс запускает руки в растрепавшиеся вороные волосы индейца, и лицо его приобретает редкое, глубоко задумчивое выражение. Словно что-то знает и не скажет, или задумал, или… Сжав кулаки, он грубо притягивает лицо побратима к себе и целует, как в последний раз — из них двоих такое себе позволяет лишь он. Мое! Мое тело, моя душа, мое золото, мое все! Не отдам. Ред Джим, Ред Фокс десяток лет назад видел вещий сон, которому не позволит сбыться. Этим летом он найдет золото, выбьет, выкрадет, вымолит чертову тайну рода Медведицы! Упрямое, глупое племя не заслужило своего золота… И своего вождя, как не заслужили Фокса тупоголовые местные бандиты. Матотаупа будет жив, говорит себе Фокс, нежась в его медвежьих объятиях. Слышишь, Топ? Не упрямься, ну же! Поделим золотишко, заживем баринами в городе. Я заберу тебя с собой.