Последние лучи заходящего солнца

Кай ненавидит это: тревожность расползается по позвоночнику и вводит в состояние паники, — никогда и ничего не заканчивалось хорошо, если оно появлялось. Когда на следующее утро она открывает глаза и пытается подняться, девушка понимает, что ничего не может сделать, — Шура крепко спит, лёжа рядом с ней полностью одетый, Кай тоже обнаруживает на месте одежду и прекращает нервничать. Слегка приподняв его руку, она выскочила из кровати. Смутно помнит вчерашний день: он пришёл к ней и хотел составить компанию, пока она не уснёт, подарил ей записную книжку и уснул в её кровати поверх одеяла. Она слышит его тяжёлое, редкое дыхание, видит растрепанные больше, чем всегда огненные кудри, в которых путаются первые лучи восходящего солнца. Кай начинает непроизвольно улыбаться и ловит себя на этой мысли слишком поздно: всё-таки смотреть на её спящего друга без лёгкой улыбки невозможно. Не придумав ничего более, кроме как осторожно накрыть его колючим одеялом, она решает спуститься вниз. Умываясь и расчёсывая пепельные волосы, она убеждается ещё более, что медленно превращается в тень самой себя: румянец исчез, круги под глазами стремительно увеличиваются, цвет кожи утрачивает здоровый оттенок и становится белым, как снег. На ней нет ни следов от хотя бы лёгкого загара — как будто бы ни разу за это уходящее лето она не видела солнце — ни веснушек, ни родимых пятен, зато у Шуры полно и того, и другого. Кай вспомнила его очаровательную родинку под длинной чёлкой кудрявых волос на лбу, с правой стороны, и россыпь ярких веснушек на носу, шее и левой руке. Странно, что их нет на правой, а может быть, она просто не заметила. «Прекращай пялиться на него, думая, что он не видит!» Между тем Кай не могла не признаться, что видит в нём истинное воплощение искусства талантливой матери-природы, что для неё он — своеобразный шедевр, созданный мастером. А затем она вспоминает, что на его фоне, вполне возможно, выглядит невзрачно и незаметно, что, конечно, опечаливает. Кай медленно чистит зубы, стоя перед зеркалом и критично себя рассматривая, и приходит к выводу, что ей не нравится то, что видит. Более того, отражение в зеркале её бесит, раздражает, выводит из себя. Ей нужно подумать о чем-то другом, а не устраивать вновь бесконечный акт саморазрушения и ненависти. И Кай находит выход. Думать о нём. «Я очень скоро к этому смогу пристраститься… » Впервые в жизни у неё появляется шанс установить с кем-то настолько прочный дружеский контакт, что он сохранится до их последних дней. Кай задыхается, осознавая всю романтику их положения, что они всегда будут друг для друга самыми близкими людьми на свете, что они пройдут через всё вместе. Она помнит его рыжие кудри, в которых могли бы запутаться звёзды, и Кай искренне хочется быть одной из этих звёзд. Она забывает совершенно, что рядом с ним лето пролетает незаметно, что осталась буквально жалкая парочка последних тёплых дней, а потом они будут видеться реже — Кай выйдет в новое школьное окружение, а Шура будет тратить время на поиск работы. Ей бы хотелось, чтобы он был рядом постоянно, чтобы они вместе заперлись в огромной школьной библиотеке и всю ночь читали друг другу вслух любимые романы — ради него Кай прочитает всё; чтобы они впопыхах завтракали вместе каждое утро и, спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом в маленьком коридоре, разбегались на весь день. Чтобы он научил её варить яблочное вино и печь пряники — именно он, а не Бетт; чтобы они гуляли под тёплым дождём или лежали в выжженной солнцем траве, смотря в небо и считая облака. «Ага, не много ли хочешь?» Кай дёрнула кран и брызнула холодной водой в лицо. Ей нужно научиться соизмерять свои желания и не строить ожиданий, иначе из-за фантазий будет вдвойне больно, что им не суждено исполниться. Ей неприятно думать о том, что ей вновь придётся учиться, причём прилежнее обычного, чтобы не разочаровать его и на фоне друга не казаться глупой. Она не уверена, что вообще способна найти в себе столько усилий. Но ради него она постарается. «Если для кого-то ты и стараешься, то для себя самой.» Бетт встречает её на кухне с тёплой улыбкой и, когда Кай садится за стол, ставит перед ней тарелку с сендвичами и кружку кофе. Она слегка морщится от первого глотка — всё-таки растворимый кофе остался таким же кислым, как она и запомнила, его не спасут даже щедрые ложки сахара. Мать Шуры сидит рядом с ней, молчит и спокойно пьёт свой кофе, ни разу не притронувшись к блюду. Интересно, она вообще ест? Кай не помнит Бетт за едой, она всегда завтракает, обедает либо с Шурой, либо удовольствовавшись гордым одиночеством. Худоба Бетт выглядит очень болезненно. — Шура всё ещё спит? — допив кофе и поставив чашку, спросила она, повернувшись к Кай. — Да, спит как младенец, в моей комнате. — Вы же не? — девушка тут же начинает истерично махать головой, всячески отрицая, Кай предпочтительнее не замечать её улыбку. По ней видно, что Бетт немного разочарована, — не расстраивайся, пожалуйста, и не принимай мои слова близко к сердцу. Я ни в коем случае не хочу тебя обидеть, но ты первая девушка, кого Шура за свои девятнадцать лет привёл в дом. Кай напряжённо смотрит на неё и начинает стремительно краснеть. — Мы с ним друзья, не более того. Сказать по правде, друг из меня, возможно, такой себе. — Ты слишком категорична по отношению к себе, милая. Я уверена, что мой сын искренне тобой восхищается. Кай решила даже не спрашивать, почему Бетт так думает, — в любом случае, что бы она ни сказала в ответ на её вопрос, это будет слащавой, гадкой на вкус романтикой, в которую она уже давно перестала верить. Чтобы Шура восхищался ею? Для неё самой это звучит уже как минимум абсурдно и смешно. «Мечтать не вредно.» Когда Кай поднимается в комнату после завтрака, она замечает знакомые рыжие кудри: Шура сидит на старом диване в кабинете отца с книгой в руках, одетый в прямые брюки и винтажный растянутый свитер, который — она почти в этом уверена — связан тёплыми и заботливыми руками матери. Ей нужно было осмотреть купленные к школе вещи, а она засматривается на него с лестницы. Кто-нибудь, ударьте меня. Кай поняла, что находится в прострации, и махнула головой в сторону, шумно поднимаясь вверх по лестнице. Нужно было постелить ему на полу или заставить спать в кресле, а она не смогла ему отказать, потому что он такой убедительный и очаровательный! Кай очень сильно злится на свою безвольность, рассматривая воздушную блузку с острым белым воротником, который впился ей в горло, когда она надела её; она оказалась немного прозрачной, из-под неё просвечивают очертания белья, поэтому девушка быстро набросила свитер сверху и застегнула ремень на брюках. «Это выглядит на мне непривычно… Определённо, имеет место быть, но оно же не чёрное…». Кай всерьёз не может ничего сказать — впервые она одета во что-то спокойное и даже не знает, как к этому относиться. Цвета непривычно тёплые и светлые, что никогда не было во вкусе Кай: она смотрит на свою немногочисленную старую одежду — преимущественно чёрную — и понимает, что должна хотя бы постараться что-то разнообразить. «В этом я вполне могоа бы пригласить его ночью забраться в школьную библиотеку, чтобы читать любимые романы вслух» Ты очень часто стала предаваться фантазиям. — Тебе очень идёт, — спустя минуту молчания говорит ей Шура, рука с книгой застывает примерно в тридцати сантиметрах от его лица, рыжие волосы перекрывают правый глаз. Из-за него у неё впервые пробуждаются внутренние бабочки, и её всерьёз пугает это ощущение. Никто до этого не смотрел на неё так. Она начинает верить словам Бетт: теперь факт того, что Шура находит её восхитительной, не принимается Кай такими отрицаниями и штыками. Ей даже начинает нравиться это ощущение, что кому-то приятно на неё смотреть. — Хочешь, я заплету тебе волосы? Она останавливается в коридоре, когда начинает отходить, и понимает, что уже покраснела. Кай постояла немного, а затем вернулась к двери кабинета, спустив слабую резинку с волос. — Делай, что хочешь, — бормочет она, когда Шура позволяет ей сесть рядом; ей хочется верить, что он не видит всего, что она чувствует. Его тёплые кончики пальцев заставляют её испытывать судорогу, из-за него Кай бросило в жар, за что впоследствии она будет проклинать себя очень долго. «Ты хочешь быть ему другом, какого хренаты творишь вообще?!» Внутренняя Кай, которая всегда была с ней, сейчас просто верещала от паники и стыда. Шура видит, как она трясётся, как одной ладонью она выламывает себе пальцы до хруста, и хватает её за руку, зажав часть причёски в своей ладони. — Прекрати это. Сейчас же. Кай теперь вынуждена сидеть и ждать, когда он закончит, чтобы она смогла встать и позорно сбежать. Она слишком сильно нервничает, кончики пальцев не чувствуют пола, а перед глазами всё дрожит и расплывается. Кай не может вытереть слёзы, потому что это уж точно привлечёт внимание. Она вспомнила, как в детстве её заплетала мать перед семейным праздником, чтобы всем предстать во всей величественной красоте перед семьёй её знакомой. В тот же вечер Кай убежала в свой уголок, где за занавеской были спрятаны книги, фарфоровые куклы и дорогие игрушки, чтобы побыть в одиночестве: сыновья тётушки Марго её раздражают. Они нашли её спустя минут пятнадцать, когда без разрешения зашли в её комнату, вытащили из-за занавески и вырвали книгу из рук. — Не смей трогать! Это не твоя книга, это книга моего отца, отдай сейчас же! Он отдал в своеобразной манере — ударил её книгой по виску, из-за чего Кай, одетая в простое чёрное платье и маленькие туфли, пошатнулась и упала лбом прямо на угол стола. На белый воротничок кровь мелкими каплями начинает стекать практически сразу, она зовёт мать на помощь и плачет, в то время как двоюродные братья катаются по полу от смеха и издеваются над ней. Самому старшему было тринадцать — и за десять прошедших лет в нём изменилось очень немногое. Её причёска рассыпалась, платье — измято и испорчено, это было худшее Рождество в её жизни. Старший ткнул её пальцем в разбитый лоб и вытер руку об испачканный воротник, прежде чем уйти. Младший побежал за ним, ничего не сказав и успокаивая смех. Разумеется, когда мать нашла её, Кай уже не плакала, она не дала ей возможности до себя докоснуться и ушла в комнату. Она сама отмыла своё детское худое личико не только мылом, но и слезами обиды; платье было выброшено практически стюминутно. Это был первый день, когда она впервые начала сомневаться в том, способна ли мать в случае чего спасти её. Кай мотнула головой: она снова находится перед растопленным камином; сейчас руки Шуры, которые почти закончили заплетать её волосы, девушку нервируют меньше. Заметил ли он что-нибудь? Если Шура что-то и замечает, то предусмотрительно не спрашивает об этом, она понимает почему. Когда он отпустил её волосы, Кай вылетела из комнаты, предчувствуя наступление истерики. Вот почему она не может быть такой, как все? Почему она продолжает его бояться? — Я не знаю, не знаю, блять, не знаю! — Кай чувствует, как трясутся её пальцы, которыми она сжимает подушку, она умоляет себя успокоиться, но это не в её силах. Она могла бы попросить помощи, но не представляла, как это сделать. В конце концов, он не обязан с ней постоянно носиться. Если хочешь, чтобы это всё закончилось, ты должна прекратить это сама. Кай успокаивается не сразу, её плечи всё ещё тяжело поднимаются от идущих на спад рыданий и также тяжело опускаются вниз; следующие несколько часов она проводит в одиночестве, лёжа на кровати и осторожно заполняя первую страницу записной книжки, которую она нашла в складках одеяла. Её пальцы дрожат от напряжения и усердия, с которым она осторожно выводит каждую буковку; разумеется, всё, что она напишет, навсегда останется здесь и Кай ничего никому не покажет. Даже ему. Эта часть её сознания для неё слишком ценна, чтобы с кем-то делиться. Если вдруг из всего этого выйдет что-то стоящее, Кай будет приятно удивлена. Но, в любом случае, ничего не выйдет в свет с этих страниц. «Я почувствовала в тебе что-то родное практически сразу, когда мы впервые встретились. Из-за того, что я не умею общаться с людьми, мне было сложно пойти на контакт первое время, вдобавок раньше все окружающие меня неимоверно раздражали. Это и сейчас происходит, но не тогда, когда рядом находишься ты. Пока ты читал свои немногочисленные книги в поезде, пил чай из потрясающей маленькой чашки и просто в скуке смотрел в окно, я считала веснушки на твоих щеках и шее, сбивалась, бесилась и начинала заново, пока не сбилась со счёта окончательно. Хотелось бы верить, что, смотря в окно купе, ты на какое-то мгновение обратил внимание на моё отражение, но я слишком много мечтаю. Мне не хватит слов, чтобы красочно описать, что ты значишь для меня. Восхищение — даже это слово не способно в точности передать мои ощущения, которые ты пробуждаешь. Когда я слышу, как Бетт зовёт тебя по имени, то чувствую, что сердце останавливается, а затем с болезненной судорогой падает куда-то вниз. Мне стыдно перед ней за то, что я почувствовала, когда увидела тебя тогда, находящимся в объятиях матери, — клянусь, это была настоящая зависть, и она вспыхнула слишком ярко и ввела меня в состояние протеста и чистой ярости. Мне противно с того, что воспламеняюсь слишком быстро и сильно, что мной часто движут чувства собственности и желания контроля над теми, к кому привязываюсь. Но мне тогда хотелось двух вещей, я не поняла этого с самого начала: оказаться на твоём месте, а потом на месте твоей матери, чтобы также тебя обнимать. Когда ты обнял меня в первый раз, я чуть не задохнулась от ароматов, смешавшихся в твоей одежде, и не упала в обморок от того, какой защищённой себя почувствовала. Хорошо, ты не увидел в моих глазах слёз счастья, потому что я не представляю, как бы оправдывалась. От тебя веет корицей, яблоками, тёплым молоком с неразмешанной каплей мёда и безопасностью. И, честно, с каждым днём мне всё сложнее считать тебя просто другом, учитывая весь волшебный вайб, который ты распространяешь, просто существуя и находясь рядом. Когда сегодня утром я увидела тебя в нескольких сантиметрах от себя, первок, что почувствовала — панику и страх, хорошо, что я вспомнила: это всего лишь Шура, воспитанный и хороший мальчик, который не способен причинить боль. Хочется продолжать в это верить.» Когда она сидит напротив него за обедом, Кай молчит и спокойно наблюдает за ним, видит, как он поправляет свои кудри, и жалеет, что сама не может этого сделать. Бетт находится на кухне, снимая с плиты чайник и наливая кипяток в маленький пузатый чайничек, она чувствует приятные ароматы зелёного чая, а затем в спешке открывает духовку, из которой валит пар. — Я принёс тебе книги, которые тебе понадобятся, всё остальное докупим завтра по листу. Тебе его завтра обязательно выдадут. — Уже завтра… — она не донесла ложку до рта и остановилась на полпути; сердце внезапно сжалось в комок, — неужели так быстро? Думаешь, я к этому готова? — Не беспокойся, я буду рядом с тобой завтра, — от его кроткой улыбки ей становится чуть легче, но сомнения не покидают её. Точно ли это то, что ей нужно? — хочешь поговорить об этом? — Не знаю, я вообще ничего не знаю. Может быть, мы очень сильно с этим торопимся? Вдруг меня не примут? Ты же знаешь, как новости распространяются, вполне вероятно, что все уже давно знают, что вы с Бетт оставили незнакомого подростка. Я для вас подкидыш, за которым вы носитесь и считаете семьёй; у меня нет родителей здесь, из-за этого меня загнобят. Как будто ты не знаешь, как это происходит. — Давай сделаем таким образом: завтра ты сходишь и прочувствуешь обстановку, если поймёшь, что не сможешь там находиться, то скажешь мне и матери. В таком случае будешь учиться дома, раз в неделю посещать школьную библиотеку и приходить туда только в случае каких-то важных работ, не более. Но ты же понимаешь, что мы с матерью не всегда сможем быть рядом с тобой: она в этом году берет на себя две параллели старших классов и не сможет из-за нагрузки ещё и с тобой работать. Мне уже завтра выходить на работу, удалось договориться на должность учителя иностранной литературы на треть ставки, работы будет очень много, а ведь деньги сейчас нужны. Ты понимаешь меня? Кай только кивает в ответ. «Самое главное — сдерживай свой характер, если не хочешь, чтобы тебя ненавидели» Они спокойно и в тишине заканчивают обед, неловко сталкиваются в дверном проёме, Кай хмурится, краснеет и ворчит на его неосторожность; Шура же — на её прямолинейность и чувствительность. Ей хочется остаться одной. В саду под деревом, которое она заприметила ещё давно, рассматривая ближайшую местность с единственного маленького окошка на чердаке, она чувствует себя наедине с собой. Остался один день свободы, завтра это всё закончится, и времени на посторонние мысли сократится в несколько раз — а если честно, этого времени было так катастрофично мало всегда, просто Кай ощущает это гораздо более остро, чем до этого, и из-за этого не может сконцентрировать. До конца дня она только и делала, что читала очередную книгу, которую тихонько стащила у Шуры утром со стола, несколько раз прослезилась, упрямо утёрла слёзы жёстким рукавом джинсовой куртки и истязала себя чтением до боли в глазах. Бетт сегодня занимается подрезанием сухих веток у маленьких розовых кустов, Кай изредка видит её кудрявые волосы, стянутые на затылке, и иногда реагирует на её тихие шаги, когда под ботинками слегка шуршат сухие листья. Если бы она обладала даром красноречия и изящным стилем письма, она бы могла всерьёз думать о том, чтобы посвятить себя писательству, но кому она нужна? Есть желание писать, создавать быстрые пометки, романтичные записки и маленькие сказки, но ни для кого, кроме как для себя самой. Она слишком много фантазирует в последнее время, это уж точно не приведёт ни к чему хорошему. «Ты сама запутаешься в реальностях, которые создала, чтобы сбежать отсюда, почему ты просто не хочешь это признать?» Шура встречает её вечером, когда зовёт Кай домой: он не ругает её за украденную книгу, кажется, предпочитает вообще ничего замечать. Бетт после нескольких часов в саду ушла к себе, сказав, что ей необходим отдых и покой, а они достаточно взрослые и самостоятельные, чтобы о себе позаботиться. — Что ты ищещь? — спросила она его, когда следом за ним зашла на кухню. На секунду она задерживается взглядом на его растрепанных волосах и понимает, что много бы отдала, лишь бы расчесать его. — Что ты задумал? — Мать ведёт свою кулинарную книгу и прячет её среди банок с пряностями и специями. Если не хочешь на ужин есть что-то вроде простых блинчиков или сэндвичей, то не болтай и помоги мне. Это был очередной раз, когда ей всерьёз захотелось съездить по его рыжей башке. — Что планируешь готовить, если найдёшь её? — Во-первых, не я один, а мы вместе; во-вторых, я до последнего думал, что ты что-нибудь предложишь. — Я? — Кай чувствует, что сердце вновь колотится как бешеное и она ничего не способна с ним сделать. «Чёртово сердце, не бейся.» — почему ты спрашиваешь об этом меня? — А кого мне, по-твоему, ещё спрашивать? Если ты не заметила, у меня не так уж и много младших братьев и сестёр. — Мне всё равно, честно, — Кай решает не присоединяться к нему, чтобы сократить вероятность в очередной раз с ним столкнуться, и оставляет за ним возможность самостоятельно найти книгу матери. Он кажется для неё гораздо шире в плечах, и её бросает в стыд, когда она поймала себя на этих мыслях. Да, ей всё равно, что и как они будут делать — что угодно, лишь бы рядом с ним. В течение следующего часа в кухне стоит тихий, размеренный шорох, прерываемый скрипом старых половиц, паркета, стуком часов с маленькой прелестной кукушкой и редкими смешками. Кай на секунду останавливается, когда он проскакивает около неё с алюминиевой кастрюлькой и бежит к раковине набирать воду. Он непривычно суетлив и взволнован, она уже научилась видеть за ним изменения подобного рода и постаралась долго не фантазировать о возможных причинах. Чтобы облегчить ему работу, Кай самостоятельно заплела его волосы в узелок на затылке, потому что они постоянно закрывают глаза и мешают. Ещё в течение следующих пяти минут, осторожно нарезая сушёные помидоры и зелень, она чувствовала искрящееся тепло под пальцами, но обратила на него внимание, лишь когда лезвие соскользнуло и слегка задело палец. «Надеюсь, что он ничего не заметил». Это был первый день, когда они настолько спокойно и сосредоточенно что-то делали вместе; Кай с усилием старается не трястись от волнения и радости того, что он находится рядом; Шура всё время молчит, всё делает размеренно и немного торопливо. Абсолютно всё, происходящее здесь и сейчас, никак не вяжется с её представлением обыкновенной обыденной человеческой жизни: ей сложно понять и принять для себя, что теперь так будет до конца. Определённые жизненные обстоятельства уничтожили в ней веру во что-то волшебное, так что в этом случае она чувствует себя неловко оттого, что всё идёт слишком хорошо. Они ужинают на террасе, передвинув стол и пару стульев в другую часть площадки, поближе к ветвям раскидистой яблони, которую посадила Бетт вместе с Шурой лет пять назад; Кай решается предложить ему ежедневное чтение вслух и в течение следующих нескольких минут читает дрожащим голосом любимые отрывки из «Джейн Эйр», слушая его напряжённое дыхание, редкое постукивание столовых приборов о фарфоровую посуду и тихие последние пения птиц. Она скептически относится к Эдварду Рочестеру, при упоминании его в беседе хмурится и отзывается о нём не очень лестно: «Всё-таки он скрыл от неё существование своей полоумной жены, наплевать, какие возвышенные идеи о мире и счастье им двигали, он был обязан ей об этом рассказать»; Шура не пытается её перебивать или спорить, спокойно сидит напротив и слушает, иногда дёргая кончиком носа и левой бровью. Потом он забрал у неё книгу и позволил вернуться к ужину, о котором она благополучно забыла, и начал читать сам; Кай иногда забывает жевать, слушая его голос и не до конца вникая в суть, насколько он ей нравился. Когда он взял книгу в одну руку, а другой подпёр голову, более свободно расположившись на стуле, она очарована тем, насколько он выглядит родным, домашним и безопасным. Шура изредка поднимает на неё взгляд, когда не слышит постукивающего звука приборов о блюдо, и всегда видит изумленное и красиво обрамленное пепельными тонкими прядями личико Кай. Он только усмехается с того, какой забавной и очаровательной находит её в этот момент, но не говорит ей об этом, чтобы не смущать: смущается она от его действий ещё чаще, чем краснеет или угрожает сломать руку. «Давно не видел её бейсбольную биту…» Поинтересуется потом. Вокруг маленького фонаря под потолком террасы начинают скапливаться и кружиться в сумбурном танце маленькие белые бабочки, Кай наслаждается вкусом совместно приготовленного ужина, влажностью наступающего вечера, чтением недавно открытой для себя — в весьма волнующих обстоятельствах — книги и ароматом листьев яблони, раскинувшией несколько ветвей на перила террасы. Вдалеке слышно гудение пчёл — с маленькой пасеки на другом конце своеобразного населённого пункта. Городом его нельзя назвать, а оскорбить деревней она не решается. Здесь слишком культурно, чисто и тихо, никакого шума, выхлопных газов, оглушительных криков и визгов сирены, никаких срочных звонков на домашний телефон, бесконечных потоков людей, гудящих улиц и скверов — ни одного признака атмосферы, в которой она родилась и росла последние шестнадцать лет. Она отвлеклась от чтения книги и, кажется, совершенно забыла о происходящем вокруг; Кай прекрасно знает, что родители уверены в её скорейшем возвращении. «Ну сбежала и сбежала, что лишний раз говорить об этом? Карманные деньги закончатся — вернётся, как миленькая.» В прошлый раз, когда она сбежала из дома после очередного скандала, отец заблокировал ей карту, поэтому кроме как вернуться спустя пару дней у неё больше не было выхода. —Живи как хочешь. Делай всё, что хочешь. Только когда в следующий раз у тебя не останется денег, чтобы жить без нас, не смей приходить и попрошайничать. Из всего, что произошло, я поняла только одну вполне очевидную вещь. — мать впилась в неё взглядом, в костлявую и тонкую четырнадцатилетнюю девочку, которая инстинктивно сжалась, и единственное, о чём она сейчас мечтает, — исчезнуть из комнаты матери и больше никогда здесь не появляться. — Ты жуткая эгоистка. Ты вспоминаешь о нас с отцом только тогда, когда тебе нужны деньги, ничего больше тебе от нас не надо. Кай понимает, что сердце начинает колотиться сильнее, быстрее и больнее обычного, к глазам подступает очередная пелена слёз, вокруг всё дрожит и кружится — она думает, что сейчас упадёт в обморок. Вместо того, чтобы сказать что-то в защиту, она лишь крепче прижимает к себе старый рюкзак, которым будет пользоваться ещё следующую пару лет. Они оба хотели новой и счастливой жизни, но чтобы в ней не было ни намёка на их дочь. Чтобы она исчезла, как нежеланный дефект, и больше никогда не раздражала их существование. Кай неоднократно говорили о том, что её мать хочет взять из детдома девочку, как две капли воды на неё похожую, и она прекрасно понимает, для чего — чтобы она по достижении определённого возраста смогла занять её место. Всего за день до её побега из дома, утром августовского дня, она замечает мать и отца у дверей, собирающих бумаги. У неё подкосились ноги и остановилось дыхание; она покачнулась и непременно упала бы, если бы не тумбочка, за которую она ухватилась слабой рукой. Абсолютно потеряв дар речи, она так и стояла напротив родителей, содрогаясь всем телом и удерживая истерику, стояла, как совершенная идиотка, под надменным взглядом собственной матери. Она остро решила выставить Кай из своего дома. Поэтому, не сказав ни слова, она побежала на второй этаж, на ходу собирая вещи и заранее для себя зная, что здесь для неё всё окончено. «Здесь нет ничего твоего, ты живёшь в моем доме, одеваешься и питаешься в школе за мои деньги, а ты ещё смеешь высказывать неуважение и дерзость в мою сторону! Ты просто неблагодарная мелкая…!» — и ещё десятки подобных фраз, от которых Кай никогда не сможет отделаться. Её не волнует совершенно, как отреагируют они на то, что Кай исчезла. «Мне всё равно, мне всё равно, мне всё равно!» Дойти до железнодорожной станции и купить билет — всего лишь дело умело отработанной техники, Кай не видела в этом ничего сложного. А затем, сидя в одном из купе, она познакомилась с ним. Шура садится на корточки напротив неё, когда отвлекается от книги и слышит то, как она плачет. — Иди ко мне, — Кай практически упала в его объятия, ударившись носом об его выступающую ключицу, — хочешь поговорить об этом? — Нет, с чего бы это? Просто заткнись и обними меня, — ей слишком страшно ему об этом рассказывать; возможно, когда-нибудь она сможет это сделать, но для этого им обоим нужно время, да и раскрывать перед ним все существующие карты сразу не очень хочется. Поэтому она крепче прижимается к нему, чувствует тепло веснушчатого тела и шершавые подушки его пальцев на своих лопатках. — Плачь, если нужно, и не беспокойся об этом, пожалуйста, — Шура садится на пол, откинувшись на тонкую деревянную стенку террасы и потянув за собой Кай. Её нисколько не смущает тот факт, что он держит её тело на своих коленях и чувствует, как она задыхается от слёз. Он гладит её по волосам, выпавшим из причёски, и понимает прекрасно, что сейчас ей нужно выплакаться, чтобы потом было чуть легче. Он не знает, с чем связана такая неожиданная потребность, и, честно говоря, не особо горит желанием знать. От неё пахнет острыми экзотическими специями, которые она щедрыми щепотками добавляла в лапшу всего пару часов назад, букетом из базилика и розмарина — тех самых трав, которые мать высушенными хранит в маленьких баночках, вызвавших у девушки детский восторг. Шура заметил, как загорелись её глаза, практически сразу. Она трясётся под его руками и всхлипывает, а он терпеливо ждёт, когда Кай успокоится. На указательном пальце левой руки он замечает маленькую затянувшуюся ранку от кухонного ножа, но ничего не говорит. Вокруг дома стремительно сгущается холодная темнота завершающегося летнего дня. Впервые за последние два года он настолько остро ощущает уход лета, а вместе с ним — уход солнечных и тёплых дней, шелеста зелёных листьев и свободы. Пора сказать «здравствуй» монотонной, серой и однообразной работе, скучным и бесконечным осенним дням, работе на треть ставки по десять часов каждый день. Шура даже скривился от осознания, какие копейки будет получать за добросовестно выполненную работу; а ведь самое смешное, что на что-то выше претендовать он попросту не имеет права. Да, честно говоря, не сильно хочет. Всё равно его работу в виде работника школьных архивов лучше него никто не сделает. В конце концов, если Кай освоится на новом месте, они могли бы видеться с ней не только по вечерам, сидя за ужином. А если нет… Шура предпочёл не думать об этом. — Они хотели новой жизни. Хотели комфорта, спокойствия и умиротворения, без меня. Я стала для них лишь обузой, которая их раздражала и злила, — пробормотала она ему в ключицу, когда успокоилась. — Они сами практически выставили меня из дома и лишили средств к существованию, будучи уверенными, что рано или поздно я вернусь, как только закончатся последние карманные деньги. — Не волнуйся об этом, прошу тебя, — он прижимает сильнее к себе её голову, и она слышит отчётливо, как под рёбрами колотится чужое сердце, — мы тебя любим здесь, тебе не нужно думать о них, находясь рядом с нами. Можешь не волноваться, мы не поступим с тобой так. За эти последние два дня Бетт окончательно полюбила тебя, а я… мне будет очень больно, если тебе захочется уйти. Он позволяет себе поднять её заплаканное лицо двумя пальцами за подбородок и видит мокрые длинные девичьи ресницы, покрасневшие после продолжительной истерики впалые щёки и прокушенные до крови тонкие губы, к которым как будто никогда и не поступала кровь — насколько они бледные. — Постарайся понять, что теперь это твой дом. Дом, в котором тебя уважают и любят. Я уверен, скоро здесь у тебя появятся новые знакомые, которые тоже сыграют роль в твоей жизни. Бетт любит тебя, я люблю тебя, и мы вряд ли переживём, если ты решишь оставить нас. — Закрой свой рот, — перебивает она его и чувствует про вибрации вечернего воздуха, насколько это грубо звучало, — прости, но если ты продолжишь в том же духе, я снова упаду в истерику. — Только этого не хватало, — с улыбкой говорит он, сгребая ослабшую Кай в охапку. «Я люблю тебя… » Он правда только что это сказал? Неужели это лишь выгодно подобранные слова, нацеленные на то, чтобы её успокоить? Или он правда это чувствует? Кай так и не решается поинтересоваться. — Тебе нужно постараться успокоиться. Я не прошу тебя забывать об этом, потому что понимаю, что это невозможно. Ты просто должна оставить это в прошлом и сконцентрироваться на том, что происходит сейчас. Сейчас их рядом нет, Кай. Они идут по осыпанной гравием дороги, не говоря ни слова, наслаждаясь влажным холодным воздухом и последними красками заходящего солнца. Её сердце бьётся под рёбрами редко и тихо, иногда ей кажется, что ему осталось совсем немного, и оно остановится. Шура отдал ей своё пальто, потому что точно знал, что она замёрзла, и втихаря наблюдал за ней: она впервые показала ему свои слёзы, поэтому он находится в небольшом замешательстве, не знает, что в этой ситуации делать дальше. Он никогда до этого особо не контактировал с девушками; что уж говорить, он никогда и не сталкивался с такими, как она, поэтому не представлял, что было бы рациональнее сейчас сделать. Он не умеет красиво говорить и успокаивать, поэтому вполне возможно, что его слова поддержки звучали нелепо и странно в тот момент. Опять же, он был в этом совершенно новичком, а случаев практики не предоставлялось, к большому сожалению. Когда она попыталась забиться к нему под руку, Шура только спустя пару секунд понимает, что ей нужно, и останавливается. Кай пришлось чуть вытянуться и привстать на носки, чтобы он не нагибался к ней слишком сильно. Ничего не меняется: его кудри такие же запутанные и мягкие на ощупь, кожа на щеках и лбу — веснушчатая и тёплая, от неё она вполне способна расплавиться. Её волосы ещё держатся в причёске, которую он заплетал сегодня утром, и также остались гладкими, немного жёсткими — точно такими же, как она сама. Он чувствует её теплеющие пальцы через рубашку и знает наверняка, что она тоже это заметила; если бы он мог, он бы попросил её слегка продлить этот момент, добавив хотя бы парочку лишних минут; Кай однозначно не была бы против. Она недовольно морщится, когда один из локонов его чёлки падает ей на нос и щекочет переносицу, и осторожно заправляет её ему за ухо. Ей вдруг захотелось собрать его волосы в хвост, чтобы чёлка из кудрей не перекрывала глаза. «Нужно обязательно записать эту идею на ближайший год» Она держит его лицо в ладонях перед собой, считая бесчисленные веснушки и первые звёзды, отразившиеся в его глазах. А затем Кай позволяет ему сделать то же самое, и её живот сжимается, когда слышит, как он тихо дышит и неловко ругается под нос, заправляя одной рукой её волосы за ухо, сдвигая их в сторону и открывая белую кожу шеи. Кай напрягается и думает, не отстраниться ли ей: обстановка смущает и пугает её. Она переместила ладони на ткань пальто и крепко сжала её, пытаясь оттолкнуть, отодвинуть его от себя. И Шура её понимает: он убирает руки в карманы и тихо говорит ей «Прости», на что Кай находит силы только слегка кивнуть. Засыпая спустя два часа в тёмной комнате, освещённой только настольной лампой, она вспоминала всё: его кисти рук, добавлящие в лапшу специи, сушеные овощи и держащие раскрытую книгу; рыжие кудри, в которых путаются лучи заходящего солнца; хлопковую бежевую рубашку, согретую его теплом. Ей начинает казаться, что она превращается в одержимую, но даже одна мысль об этом добавляет в ней восхищения и лёгкого ощущения экстаза: уж лучше так, чем с каким-то психически неуравновешенным. Кай прекрасно понимает, к чему ведут такие мысли, но ей упрямо хочется верить, что на этот раз она не совершит той ошибки. Она вспомнила, как он тихонько укачивал её на коленях, терпя её истерики и позволяя плакать что есть мочи: впервые за последние несколько лет её истерика была столь колоссальна. Возможно, ей надоело себя подавлять, поэтому всё, что было в ней с момента побега из дома, в самый неподходящий момент вырвалось наружу. Кай смотрит на кисть своей руки и понимает, что она нервически трясётся. «Возможно, это началось уже давно, почему я заметила это только сейчас?». Именно сейчас она понимает, что находись она там, рядом со своими родителями, она бы не получила ни слова поддержки. На неё бы просто не обратили внимания. Как будто её нет. Никогда не существовало для них. Они добились желаемого, так что им можно только позавидовать. И Кай всерьёз не замечает за собой ни одного призрачного чувства сожаления о содеянном лично ею. Ничего. Абсолютно. Разум чист, совесть полностью пуста. Кай понимала, что так и должно быть, потому что она долго и много об этом думала. «Поразительно, что я вообще решилась на это…» Перед ней пронеслось надменное лицо её матери, но Кай не обратила на него никакого внимания — жаль, что она не может ей высказать, как ей всё равно. А внизу, в кабинете отца, Шура последние пятнадцать минут пытался протопить камин — отцовский кабинет почему-то оказался самым холодным уголком маленького дома, он думал о том, что сегодня произошло. Он чувствовал себя неважно, как будто винил себя за то, что в тот момент не смог подобрать слов поддержки, когда Кай в них нуждалась. Почему-то он также ощущает за собой зарождение нового, противоречивого чувства, которое всерьёз начинает его напрягать и ставить под сомнение все то, во что он верил и о чём думал. Ему кажется, что немного жёсткие пепельные волосы Кай как будто всё ещё находятся под его пальцами; Шуре хочется заплетать её снова и снова, лишь бы только она ему это позволила. Он видел сегодня, как во время готовки она поранилась, но ничего ему не сказала, он прекрасно видит её восторженное выражение и иногда ловит её на этом, порой слишком неожиданно для неё самой, из-за чего Кай краснеет и ворчит на него. Но Шура прекрасно понимает, что она делает это не со зла: ему нравится сама мысль о том, что она могла бы выказывать ему свою заинтересованность. «Что-то ты замечтался, приятель» Шура бросил стопку старых газет в огонь и ещё долго смотрел, как тлеют и покрываются сажей пожелтевшие страницы. Ему нужно продолжать работать: если Кай что-то записывала просто ради освобождения эмоций и чувств, то Шура полноценно пытался этому отдаваться, когда-то так же, как и она, начав в маленьких записок. Но сейчас его мучает единственная потребность — чем-то на ближайшие два часа занять свои руки. Вполне вероятно, что он уснёт прямо так, в уличном пальто и ботинках, бежевой рубашке и выглаженных брюках, положив голову на локти. «Клянусь, когда ты появляешься рядом, у меня сердце останавливается на неопределённый промежуток времени; я могу смотреть, наблюдать за тобой сколько угодно, я никогда не устану тобой восхищаться. Я понятия не имею, что со мной происходит, но чувствую внутренние изменения внутри, и в этом, вероятнее всего, виновата ты. Я хочу предложить тебе простоять на нашей маленькой кухне в объятиях, пока закипает старый чайник, а затем вообще забыть про чай. Я мог бы сделать что угодно, если бы ты мне это позволила: я бы без устали читал тебе твои любимые книги и кормил тёплым печеньем, я бы сводил тебя в контактный зоопарк или выпил с тобой бутылку шампанского в кинотеатре на последних рядах. Возможно, вполне, подобны мысли не должны возникать в голове человека, которого ты стараешься считать другом, но иначе я не могу. Я бы хотел пригласить тебя гулять под дождём, а затем через отвесно падающие мелкие капли воды смотреть на твоё счастливое, искрящееся от восторга лицо, и мне самому больше ничего не надо было бы. Я часто вспоминаю, с каким смущённым выражением ты всегда убираешь мою кудрявую чёлку с глаз, и в этот момент моё сердце каждый раз падает вниз с тяжёлым, болезненным ударом, после которого бок схватывает неприятная, слабая боль. У тебя всегда холодные руки, вся ты — один маленький, слегка подтаявший кусочек холодного льда. Я в тебя — и в твои нервные замашки, угрозы сломать руку битой, дрожащие холодные пальчики, чёрную одежду, небольшую стопку твоих прочитанных книг, горький кислый кофе (который ты почему-то продолжаешь пить и истязать себя, он же отвратителен) и зелёный чай, в твои колкости и шутки, в твои жестковатые волосы, которые ты небрежно заплетаешь в слабую косу, и пирсинг, в твои большие чёрные глаза и во всё-всё-всё, что только можно отнести к тебе, — я начинаю постепенно влюбляться. Но не волнуйся, ты никогда в жизни об этом не узнаешь, я давно для себя решил. В конце концов, человек вполне способен контролировать свои чувства, не уверен, что у меня получится, но я попытаюсь ради тебя. Потому что тебе был необходим друг, а я позволил себе взрастить влюблённость, которая тебе не нужна. А даже если я не смогу в себе подавить свои зарождающиеся чувства, об этом я тебе ничего не скажу, чтобы ты продолжала жить дальше — слушать моё чтение вслух за ужином, кутаться в моё пальто или заваривать чай в моей кружке, что-то судорожно записывать на коленке и просто наслаждаться окружающей действительностью. В то время как я буду наслаждаться тем, что могу защищать тебя и расчитывать на то, что наша дружба никак и никогда не разрушится.» Только спустя несколько минут он решается подняться к ней; за дверью её комнаты тихо, только слышно тяжёлое дыхание и гудение потоков воздуха за окнами. Шура поправляет волосы и, убедившись, что они не перекрывают половину лица, осторожно стучится. Мать всегда учила уважать чужое пространство и заходить туда будто бы в гости, только после официального разрешения. Он слышит, как Кай сползла с кровати и босыми ногами прошла по паркету, взявшись за ручку двери и потянув её на себя. — Хотел удостовериться, что с тобой всё хорошо, — она сонно смотрит на него и видит почти что отчётливо, как тёмная часть зрачков становится расширенной и в ней отражается единственный источник света в виде маленькой настольной лампы. Шура кладёт руки на её плечи и смотрит на неё с высоты своего роста почти что снисходительно. — Разрешишь мне пройти? Кай тихонько отступает в сторону и позволяет ему войти; он в течение всего времени наблюдает за ней, обнаруживает новую записную книжку — подаренную всего пару дней назад — в складках свежего постельного белья и ручку между страницами, улыбается от одной мысли, что его подарок в какой-то мере пришёлся ей по душе. Сейчас он становится уверен в своих мыслях: Кай выглядит умиротвореннее и спокойнее, чем пару часов назад, и ему всерьёз хочется верить, что так и есть на самом деле. Она ложится головой на его колени и молча всматривается в одну точку в потолке, не сразу обратив внимание на его тёплые пальцы, которые опустились на её волосы. От пробежавшего между ними теплового разряда она сполне могла бы расплавиться. — Не уходи никуда завтра, — она резко поднимает голову и удивлённо всматривается в его лицо, до последнего думая, что всё происходящее здесь — шалость разбушевавшегося романтичного сознания. Его рука перестает перебирать её волосы и осианавливается на затылке. — Останься дома. Останься с Бетт. Останься со мной. — Ты же прекрасно понимаешь, что теперь это невозможно: мне просто нужно периодически менять локацию. — А ты всерьёз уверена, что оно тебе надо? Ведь ты знаешь, как это в прошлый раз закончилось. Я мог бы учить тебя, когда матери долго не будет дома. Поверь, остаться здесь — лучшее решение сейчас, ты избавишь себя от вынужденного общения с незнакомыми людьми, а я — от того волнения, которое я испытываю всякий раз, когда представляю, что с тобой что-то произойдёт. Я не могу позволить этому случиться, Кай, я не хочу тебя терять. — Ты не теряешь. Но если ты думаешь, что целесообразнее было бы первое время учиться дома, то я не против совершенно. В случае чего я сама могу о себе позаботиться, так что вряд ли буду нуждаться в твоём постоянном нахождении рядом. — Я постараюсь в этом году максимально распределить нагрузку так, чтобы не оставлять тебя в одиночестве надолго, — Шура потом ещё минуту смотрел на то, как его тёплые пальцы переплетаются с её тонкими и мучительно холодными. — Не стесняйся обращаться ко мне и Бетт, если тебе будет нужна помощь. «Почему у неё всегда такие холодные руки?» Шура понимает, насколько неизбежно, губительно и хрупко всё то, что сейчас у них есть. Голова Кай лежит на его коленях и она снизу смотрит на него, а ему кажется, что внутри него переворачивается абсолютно всё. Она переплетается с ним пальцами и даже не замечает, наверное, как медленно проступает едва заметный румянец на его худых щеках; он мог бы остаться здесь навсегда, потеряться в маленькой чердачной комнатке и всегда находиться рядом с ней. Если бы она когда-нибудь ему это позволила. Шура также прекрасно понимает, что все только начинает пробуждаться и он совершенно без понятия, что ему делать дальше; исход один — Кай вряд ли обо всем узнает. Ей бы однозначно не понравилось. Он снова ей читает любимые отрывки из «Джейн Эйр», одной рукой перебирая её волосы, разметавшиеся на коленках, и даже не находит их такими колючими и жестковатыми, как раньше. Из-за незанавешенного окна открывается потрясающий панорамный вид на ночное небо, усеянное маленькими блестящими звёздами, слышится размеренный шелест листьев плодовых деревьев со стороны сада. Кай слушает его невнимательно, больше размышляя над тем, что сегодня произошло; она вспомнила всё: его слова утешения и поддержки, крепкие объятия и понимающий растерянный взгляд, когда он отстранялся от неё буквально пару часов назад. Ей захотелось разрыдаться снова от осознания того, насколько он стал ей дорог. У неё никогда не было лучшего друга, а сейчас она лежит головой на его коленях и пытается внимательно слушать то, о чём он читает, хотя на деле лишь любуется свисающими рыжими кудрями и рассыпанными на щеках веснушками. «Ты вообще сам представляешь, насколько я тебя обожаю? Уверена, что нет.» Она видит его рыжие кудри над головой и треплет Шуру за подбородок, чувствуя редкую, едва проросшую щетину ладонью. Тревожность, с которой начался этот день, больше её не беспокоила. Интересно, смогла ли она сделать это, не будь его рядом? Кай твёрдо уверена, что нет. Но и отсутствие необъяснимого страха сейчас никак не объясняется нахождением Шуры рядом. Определённо. Она почти засыпает на его коленях, начинает зевать и клевать носом, хоть и делает вид, что внимательно слушает. Он укладывает её в постель и осторожно закрывает за собой дверь, уходя; испытывает лёгкое чувство торжества из-за того, что ей никуда не придется идти как завтра, как и в ближайшее время. «Я не могу позволить себе оставить её там одну, здесь она будет в безопасности, здесь не придётся ни от кого её защищать» — Ты, наверно, забыл, что она сама кого угодно прибьёт, — Шура не заметил, как произнёс это вслух, смотря в потолок из своей кровати. В кабинете отца впервые было так тепло и уютно; стоял запах сожжённых старых газет, еловых поленьев и маленькой ароматической свечи, которую он по привычке ставил на тумбочку и задувал перед сном. Он складывает пальцы под подбородком и вновь начинает думать о ней; ловит себя на мысли, что ей больше идёт белый и светло-коричневый, и что хотел бы заплетать её каждый день. — Много хочешь.