Пойдет

На финале Бэлла почти не смотрит на Настю — слишком красивая, слишком нереальная, и это слишком граничит с собственной неуверенностью, хотя должно быть наоборот, но Кузнецова чувствует себя совсем маленькой перед этим огромным миром... В самом начале ей казалось, будто каждая стена перед ней — ничто, и стоит надавить, как непробиваемая преграда рухнет, открывая возможные перспективы, но теперь... Теперь что-то внутри неё изменилось против её воли, и даже Петрова, кусающая всю дорогу губы, выглядит в тысячу раз собраннее и увереннее, чем все эти прожекторы у красной ковровой дорожки... Её сломали, обещая дать что-то взамен утраченной силы и агрессии, но в итоге она сжимает подол красивого платья, а оно, кроме неловкости, в ближайшем будущем ничем другим не обнадеживает. Когда на тебя направлена не одна камера, и кажется, будто даже кожа светится от бесконечных искусственных бликов, — хочется убежать, да так далеко, чтобы ни одна живая душа не нашла длинные полосы трещин твоей и без того шаткой психики. Но Бэлла сломана, поэтому идет, отработанными движениями плавно скользя по паркету, словно подвязанная за ниточки марионетка, потому что так захотела, бросившись в бриллиантовый свет опрометью и не узнав, насколько больно будет погружаться в твердую воду своих умерших чувств. Пойдет... Еще хуже становится, когда Бэлла видит отстраненный взгляд Насти, точно они и не знакомы вовсе, и только от касания рук бежит по венам что-то теплое и дрожащее. Это не Настя взяла её за руку, а кто-то подсказал ей этот жест. Они разъедутся после финала, едва двери распахнутся — ни тепло, ни шум колес, ни запах чистых простыней, ни нежность рук и едва видимые на свету слезы не остановят Петрову, ведь она, в отличие от Бэллы, действительно изменилась. Все эти игры в дочки-матери — только приятное времяпрепровождение, потому что... иначе и быть не могло... Это проект, который не стоит путать с игрушечной жизнью, ведь теперь Бэлла — примерная и хорошая, и весь вопрос только в том, надолго ли её хватит... После финала мишура спадает, открывая пустынные горизонты, — выбирай, куда хочешь отправиться, и нет никаких подушек безопасности, как нет Насти, тут же ускользнувшей куда-то с друзьями. Бэлла понимает, что своих друзей видеть не особо хочет, да и те, впрочем, остались в Новосибирске, растворившись во времени как приторный рафинад на дне измученного сознания... Далее — длинные дни ожидания и первые попытки сыграть роль пай-девочки, чтобы, не дай бог, никто не осудил... Особенно — Настя. Хотя та, кажется, и не вспоминает совсем, только обещая перед тем, как сесть в машину и уехать, что еще встретятся... — Только не косячь, Бэлл, прошу... — и всё... А хотелось услышать еще что-то, кроме недоверия и страха... Бэлла начинает с уютной чужой квартиры, а заканчивает — расстроенной музыкой прокуренных клубов, прикрываясь возрастом и неумением выбирать людей, приправляя свою уверенность найденными цитатами. Она становится объемной тенью, падающей в собственное тело, но, как ни старается, прикоснуться к себе прежней не может. Смотрит хрустальными глазами на людей вокруг, и не видит ничего, ровно как и не чувствует, но хочет, и поэтому тянется притвориться, — словно всё удалось. Спустя почти месяц Настя появляется, словно эфемерное приведение, с которым Бэлла никогда не была знакома. Снова в клубе, где волком вертятся свет и дым. Шумно, а Кузнецова впервые хочет вакуум тишины вместо скрежета под коркой головного мозга. Она устает, краснеет, и Настя смотрит на неё очень ожидаемо, мол, я же говорила, что запрыгнешь в штаны и шапку в первую же секунду. Бэлла хмурится, скрещивая руки, — вроде как, а сама-то! Бэлла знает, чего лишается, и тянется руками и всем корпусом к близкому человеку, потому что вся состоит из противоречивых чувств и желаний и всегда ступает на шаткий помост в надежде, что кто-нибудь ей не даст прыгнуть в пропасть. Петрова вздыхает, и хочется взять мелкую, как щенка, за шкирку и вышвырнуть из клуба, в котором и самой-то захотелось остаться только после третьего коктейля, — снять с неё эту дурацкую красную шапку и растрепать красивые блондинистые волосы. Вот какого черта ей сдалась эта шапка? Пацан с душой девчонки, и храбрится, как щенок в вольере со львом. Но кругом вспышки камер — все друг друга снимают и нужно быть адекватным, пока половина не вырубиться и будет не в состоянии держать свои телефоны, ведь и так снято уже более, чем достаточно... — Насть, не уезжай, а? — Настя смотрит Бэлле в глаза, и видит, что той уже действительно хватит, потому что еще чуть-чуть — и девчонка наплюет на правила субординации: руками держится за столешницу до побелевших пальцев, и из шапки выбиваются кремовые пряди в клубных отсветах. — Я только приехала, ты чего? — Не уезжай. И что ей ответить, Настя едва ли знает... Перехватывает бэллино запястье и тащит за собой в темный промежуток между коридором и холлом, а та и не сопротивляется — давно отработанное правило — если лапка уже в капкане, то дергаться не стоит, ведь можно и вовсе её лишиться. — Ты, Кузнецова, совсем не умеешь себя вести! — Настя чувствует, с какой силой давит на плечи Бэллы, вдавливая её лопатками в кирпичную стену. Дышит в её приоткрытые губы. Вокруг темнота, и дезориентированная Бэлла рефлекторно кладет свои ладошки на настину шею, чтобы удержаться, хотя куда ей падать — не знает, просто чувствует, что её могут бросить в любую секунду. — А че я сделала-то? — совесть у выпившей девчонки падает в самое начало шкалы самообладания. — Родилась, блять, черт тебя возьми! И целует, морщась, потому что Бэлла выпила столько коктейлей, оправдывая себя, что, мол, не крепкие совсем, а на, самом деле, уже столько влила этой гадости, что и на касание чужих губ реагирует не сразу, будто попытки удушить от Насти ощущались куда более реальнее, нежели что-то подобное. Бэлла чувствует руку на своей талии, задирающую свитшот, горячую ладонь, цепляющую резинку спортивного лифчика, обжигающее тело, вдавливающее в холод стены, и стон, не принадлежащий ей... Потому что она пьяная, ахриневшая и сбитая с толку, как птица крылом самолета. Настя отстраняется, прижимаясь к горячему виску Бэллы. — Так тебя, блять, сложно забыть... Я тебя ненавижу... Ты жуткая раздолбайка, Кузнецова, и я надеялась убежать от тебя после финала, но... — Настя не видит в темноте голубых глаз и знает, что, даже если бы увидела, они были бы черными из-за неровно вздымающейся груди. — Кажется, не смогу... По крайней мере, сейчас, сегодня — я не в состоянии это сделать... Поборов агрессию, я обзавелась новой зависимостью. — Это плохо? — пьяная Бэлла боится услышать что-то жутко отвратительное в свой адрес, а еще больше — остаться одной в плавающей темноте, захлебнуться отчаянием в чужом городе среди чужих людей. — Не думаю, что — хорошо. Ты жутко проблемная, Бэлла... Тебе бы подрасти, повзрослеть — не знаю, избавиться от кучи загонов. Знаешь, если наши эмоциональные качели однажды столкнуться, — не выживет никто... — Ты поэтому меня поцеловала? — Бэлла чувствует, как трезвеет, но уверяет себя, что это ей только кажется. — Чтобы рассуждать о том, что плохо или хорошо? — А ты что думаешь? — Настя одергивает ладони, позволяя Бэлле оторваться от стены. — Я не хочу тебя потерять... Не помню, кто первый всю эту хуйню заварил... Ты или я... И меня сейчас немного тошнит, если честно... Настя снимает шапку, зачесывая отросшие волосы назад, радуясь, наконец, своему исполненному желанию. Бэлла тянется отнять вещь, но Петрова смеется, выбрасывая шапку в темноту коридора. — Эй! Мне ещё в отель возвращаться! — На такси, — парирует Настя. — И? — Обанкротишься жить в отелях! — Тебя спросить забыла! — Забыла! — Настя отталкивается от стены руками, разворачивается и уходит, пытаясь не умереть от смеха. — Настя, блять! И Бэлла бежит за Настей, идет за ней в тускло освещенный зал, всегда... Бэлла пойдет за Настей сейчас, и потом, и, может быть, всегда, на самом деле... Однозначно, пойдет...