Чертовка и девственник

      — Ну? Так какой же смысл вложен в заголовочный комплекс «Братьев Карамазовых»?       Голос преподавательницы, которую все студенты обычно называли преподессой, прорезал тишину аудитории, как дырокол — лист бумаги. И было в нём столько угрожающей скорби, что группа, до того прятавшая носы в конспектах и делавшая вид, что сосредоточенно о чём-то размышляет, как по команде напряглась и вскинула головы.       Это было затишье перед бурей. Сейчас терпение преподессы лопнет, и она тяжело вздохнёт, закатит глаза и, подчёркнуто ленивым движением достав из сумки ежедневник, пойдёт по списку.       …Лампочка на потолке замигала, и жёлтые стены аудитории вдруг как будто сдвинулись, всё отчётливее напоминая о квартире Раскольникова…       — Кривых! Ну хоть вы ответьте, будьте мужчиной! Не прячьтесь за спинами барышень.       «Барышни» дружно хихикнули, но под внимательным взглядом преподессы снова притихли и зарылись в конспекты. То-то же.       — Заголовочный комплекс… Значит, название и эпиграф… — выдавил из себя Юра Кривых, понимая, что его сейчас стошнит. От этого дребезжащего мигания, от желтизны стен, от вялой, но давящей тишины, оттого, что девушка, сидящая впереди, надсадно стучит ногтями по парте, а её спина постоянно шевелится, и тонкие радужные полоски на свитере ходят ходуном… Кошмар эпилептика, да и только.       Юра Кривых эпилепсией не страдал, но даже ему сейчас больше всего хотелось задушить однокурсницу голыми руками. К семинару он, конечно же, готов не был. А в конспекте соответствующей лекции посреди чистой страницы красовалось лишь несколько коротких разрозненных фраз.       «Все люди братья… Жертвенная любовь… Все перед всеми виноваты…»       Что-то он всё-таки смог сказать. И про великую братскую любовь, которая только и может привести мир к духовному спасению и обновлению, и про эпиграф из Евангелия, и даже про страдальческую просветлённость Алёши Карамазова. Преподесса, не снимая с лица скорбной маски, кивала, как китайский болванчик, и это раздражало. Однокурсницы переглядывались друг с другом и кидали в его сторону благодарные и умоляющие взгляды: мол, поговори ещё, займи её подольше! — и это тоже раздражало.       Как время на семинаре потянуть, так всегда к нему — будь мужчиной! — а как погулять вместе, так сразу: ой, я занята, ой, ты не в моём вкусе и вообще я по девочкам…       Потом заговорили о самом концепте братства. От Юры преподесса, слава богу, отстала, вызвала одну из отличниц. Кто-то приоткрыл окно, и тонкая струйка свежего воздуха окончательно взбодрил аудиторию: девушки осмелели, подняли головы, кто-то зашептался… Жёлтые стены, впрочем, продолжали давить на психику, а девчонка в радужном свитере так и не успокоилась. Вертелась, как уж на сковородке, оглядываясь то на Юру (в эти моменты он старательно отворачивался), то на тех, кто сидел через проход — и вдруг, наклонившись к соседке, громким театральным шёпотом произнесла:       — Забавно, как он спокойно, рассуждая о братстве, игнорирует сестёр.       В аудиторной тишине её слова прозвучали особенно отчётливо. Почти угрожающе. Но ещё страшнее было лицо преподессы, с которым она медленно поднялась на ноги.       Сквознячок с улицы шевельнул бахрому её пуховой шали — та хлопнула, будто исполинская птица чуть встопорщила перья. Все сжали головы в плечи.       Все, да не все.       Радужная девица как-то внезапно подобралась, выпрямилась — полоски остановились. Но какая же она теперь была маленькая! И какой огромной стала фигура преподессы! А ведь так погляди — обычная пожилая тётечка, грузная, но суетливая, как седая птичка…       — Что вы имеете в виду? Поясните!       Её голова уже была где-то под потолком, мигающая лампа бросала на лицо зловещие желтоватые блики. Преподесса упёрла руки в бока — и впрямь точно крылья! — и где-то за Юриной спиной послышался отчётливый перестук зубов. Сам он тоже замер, но смотрел на разворачивающееся действо почти без страха. Не он же ляпнул опасную глупость!       — Если вы хотите обсудить этот вопрос, — добавила преподесса голосом, от которого замигала лампа ещё и в другом конце аудитории, — пожалуйста! Я всегда рада подискутировать на семинаре! Девочки, вы ведь тоже, правда?       …За окном, кажется, собиралась гроза…       — Я имею в виду, — вдруг послышался абсолютно спокойный голосок, — что мне кажется, будто Достоевский намеренно не включает в концепцию всеобщего человеческого братства сестёр. Женщин.       Радужная девица не встала, только вытянулась в струнку. Говорила спокойно, вежливо, хотя и с едва заметной насмешкой — преподесса даже слегка уменьшилась от такой наглости! — но вскоре, очевидно, разволновалась, зачастила, опять замахала руками, полоски на свитере опять пошли волнами…       Теперь это было не просто тошнотное зрелище. И даже не пресловутый кошмар эпилептика. Это напоминало ни много ни мало морскую болезнь.       …Где-то — то ли на улице, то ли в коридоре — явственно кричали птицы…       Тем временем однокурсницы, как будто Юре назло, постепенно успокоились, осмелели. Отличница, отвечавшая до того, тихонько присела на своё место, подпёрла голову ладонью, будто кино смотрела. И никого не волновало, что их преподесса, уже ростом с колонну, а потолок уходит всё вверх, вверх, вверх… Радужная девчонка по сравнению с ней казалась почти Давидом, бьющимся с Голиафом.       Она рассказывала и про Грушеньку, и про Катерину Ивановну, и про Лизу, и про их очевидную зависимость от образов братьев, и остальные слушали её с интересом, а некоторые даже кивали в знак согласия.       «У, ведьмы!» — с глухим отчаяньем подумал Юра Кривых. Он сидел зажмурившись, зажав уши и даже спрятав нос в воротник, но от этой картины было не спрятаться, не скрыться…       — Гнилой патриархат, — вдруг отчётливо произнёс кто-то.       И Юра не выдержал.       — Да вы что, издеваетесь?! — рявкнул он. Одна из лампочек — видимо, от удивления — тут же перестала мигать и погасла совсем. — Какой к чёртовой бабушке патриархат? Что вы тут разыгрываете из себя угнетённое меньшинство?! Вы вот уже во все щели просочились, не чихнуть, чтоб кого-нибудь не оскорбить! Да это я должен требовать, чтобы мои интересы учитывались, я один, а вы…       Слова вдруг будто застряли в горле. Ни закричать, ни выругаться Юра не мог, и это было страшнее всего. Поэтому он зажмурился и сделал то, о чём давно мечтал: размахнулся и со всей силы треснул кулаком по парте!       Та почему-то была очень мягкая.       Радужная девица обернулась. Быстро или медленно — он сказать не мог: успел только на мгновение увидеть её блестящий, почти вороний глаз, когда она удивительно противным, почти старушечьим голосом процедила:       — Молодой человек, аккуратнее!       Юра вздрогнул. Взглянул на руку, которой только что бил ни в чём не повинный стол. Рука почему-то была в перчатке.       А справа, совсем рядом, потрёпанная тётка в светлой пуховой шали поверх пальто (точь-в-точь как у преподессы!) потирала ушибленное предплечье и качала головой, глядя на него с такой укоризной, будто поймала на краже с поличным. И у всех остальных пассажиров лица были точно такие же.       Сон. Это был просто сон. Громадная, как в мультике, преподесса, девчонка в психоделическом свитере, знакомые, по-достоевски жёлтые стены — всё это ему лишь приснилось! Пара ещё не началась!       От облегчения он даже забыл извиниться перед женщиной, которую, видимо, случайно пихнул кулаком. Только тихо рассмеялся и, не замечая убийственных взглядов, приложился щекой к холодному, чуть запотевшему стеклу. Ему повезло: сел недалеко от конечной, место у окошка оказалось свободно…       За окном, сливаясь в большие разноцветные пятна, проплывали городские огни. Фары, светофоры, неоновые вывески… Юра прищурился, соображая, где они сейчас едут, но ни одного знакомого ориентира не нашёл.       Это встревожило, но не сильно. Подумаешь! Может, всё на самом деле в порядке, просто он до сих пор не отошёл от кошмара… Но автобус вдруг остановился, и равнодушный механический голос произнёс:       — Остановка — «Автомобильный колледж». Следующая остановка — «Гагарина».       Юра аж подскочил на месте. Автоколледж! Это же целых две остановки после той, что была ему нужна! Он торопливо подхватил рюкзак, ужом проскользнул мимо соседки, побежал, расталкивая толпу, к выходу… Вслед ему неслись ругательства, упрёки и даже проклятия (какая-то старуха точно пожелала сгореть в аду), но всё было напрасно. Двери с шипением закрылись, и автобус неспешно, ползком покатил дальше по жестокой утренней пробке.       Что ж, подумал Юра, придётся ехать ещё одну остановку. И не на уютном местечке у окна, а в самой толчее, не имея возможности даже схватиться за поручень. И эти девушки, к которым его прижало с двух сторон… Наверное, подруги — он успел услышать обрывок разговора. И надо же было так неудачно вписаться!       В другой ситуации Юрий Кривых, наверное, подумал бы, что ему повезло. Оказаться так близко сразу к двум хорошеньким женщинам… За такое можно вытерпеть даже острый угол этюдника, впившийся в бок! Но одна из девушек вдруг прошипела:       — Ты чего тут щемишься, падла?! Больше встать некуда? — а вторая смерила такой презрительной гримасой, что ему осталось только опустить глаза и попытаться хотя бы на шаг к выходу.       На первую пару, тот самый злосчастный семинар по «Братьям Карамазовым», Юра уже безнадёжно опоздал. Однако беспокойства по этому поводу совершенно не испытывал. Ему казалось, что он уже заранее знает всё, что произойдёт: кого спросят, кто в итоге ответит, на каком моменте девчонки из группы начнут закатывать глаза… Какой в таком случае смысл идти? Ради баллов? А в баллах какой смысл? Что решит, что изменит в его жизни один несчастный семинар по русской литературе?!       Так и размышлял все полчаса, пока автобус полз триста метров от одной остановки до другой. А потом протиснулся между свирепыми глазами девиц, наступил кому-то на ногу, сквозь зубы извинился — и наконец-то оказался выплюнут в холодный, дождливый воздух улицы Гагарина.       Последний раз Юра был здесь два года назад, ещё первокурсником, но дорогу до института помнил. И знал, что если идти не прямо по Гагарина, а свернуть через переулки в маленький, поэтически запущенный скверик, можно неплохо срезать.       Сырой осенний ветер освежал голову, быстрые шаги не давали замёрзнуть, и вскоре Юрины мысли из тотальной безысходности вернулись в привычное русло горькой иронии.       «Если день начинается с поворота не туда, — размышлял он, сворачивая в один из переулков, — наверняка вселенная даёт знак, что пора менять дорогу!»       И тут же возразил сам себе: «А может быть, она просто смеётся над тем, какой я рассеянный и тупой, и специально ставит мне подножки? Вот же подлая баба эта вселенная!».       Эта мысль так понравилась Юре, что он решил немедленно её записать. Через много-много лет, когда он наконец напишет мемуары, обязательно включит туда эпизод с этим утром. Такая глупость, такая печальная глупость просто не могла не оказаться судьбоносной.       Юра забежал на какое-то крыльцо, встал под рифлёным жестяным козырьком перед стеклянной дверью, отбрасывающей на ещё сухой бетон бледно-жёлтый квадрат света, и достал телефон. Закоченевшие на ветру, несмотря на шерстяные перчатки, руки слушались плохо, пальцы промахивались по сенсорным клавишам, но всё-таки он кое-как записал мысль — и только сейчас догадался оглядеться по сторонам.       Это был явно не тот переулок, который ему показали два года назад. Гораздо у́же и темнее, почти без вывесок. По противоположной стороне, насколько хватало глаз, тянулась бесконечная обшарпанная рыжая стена с несколькими рядами тёмных окон. А с той стороны, где стоял, Юра разглядел только зелёный крест аптеки по правую руку и характерный красно-белый круг по левую.       Тоскливое, тоскливое место. Живое напоминание о родной дыре, из которой он с таким трудом вырвался.       Почти без интереса, исключительно для порядка Юра оглянулся на дверь, перед которой стоял. Всё как положено: полустёртые трафаретные цифры графика работы, распечатанный на принтере листок с просьбой придерживать дверь… Но цветная надпись, венчающая всю эту безликую красоту, была неожиданная:

ДОБРЫЙ КНИЖНЫЙ МАГАЗИН ПОСТОЯННЫХ РАСПРОДАЖ

      И картинка: стопка книжек, перевязанная красной ленточкой с бантиком, а наверху греется чёрный котёнок.       В первую секунду внутренний Юрин филолог передёрнулся, вызвав болезненный спазм в желудке. Какая же пошлость! Наглая, насквозь прогнившая в своём мещанстве контора, где Донцова наверняка стоит рядом с Достоевским. А ещё притворяются букинистической лавкой!       Потом отчего-то вспомнились однокурсницы. В последнее время многие из них буквально помешались на идее поиска сокровищ в кучах мусора: одежда из секондов, посуда с «Авито», книги оттуда же; барахолки, гаражные распродажи, обмен всем, чем только можно… Вместо того чтобы похвастаться дорогой сумочкой или серёжками, девушки с гордостью сообщали всем, что достали вещь где-то по случаю за три копейки, и называли это «осознанным потреблением».       Юру такая мода удивляла и даже немного раздражала. Нет, конечно, он не мог позволить себе каждый день покупать дорогие книги — какое там, когда карманных денег едва хватает, чтобы не умереть с голоду! — но чтобы запросто посещать такие места… Однако сейчас, ёжась на промозглом осеннем ветру, подумал: а что, собственно, в этом страшного? Особенно если ничего не покупать. Просто постоять, погреться несколько минут — а потом уйти и за суетой обыденной жизни напрочь забыть об этом несуразном утре.       С такими мыслями Юра решительно взялся за ручку двери и, не забыв придержать её за собой, вошёл внутрь.       Здесь, среди книжных полок, стеллажей и раскладок, в запахе бумажной пыли и типографской краски, ему сразу стало легче. Всё-таки книги — они всегда книги, как к ним ни относись и в каком порядке ни расставь.       — Доброе утро, — сказали где-то в глубине магазинчика. Голос был молодой, звонкий, явно женский.       — Здрасьте, — рассеянно отозвался Юра, скользя взглядом по корешкам. Ни Донцовой, ни Достоевского — только какая-то серия в чёрных переплётах с отблесками багровых зарниц. Одна из книжек была повёрнута обложкой вперёд, на ней бородач с автоматом и почему-то в мушкетёрской шляпе с перьями позировал на фоне пылающих башен, а где-то у его ног корчились в муках отвратительные вражеские рожи.       — Вам что-нибудь подсказать?       Идиотский вопрос. Особенно если задавать его человеку, которого даже не видишь.       — Нет, спасибо, — бесцветным голосом произнёс Юра, оборачиваясь к соседнему стеллажу. Здесь переплёты были разноцветные, а на демонстрационном экземпляре скалила зубы в голливудской улыбке роскошная девица в корсете. Из её ладони вырывался голубоватый огонёк, а где-то в глубине готического интерьера маячил сумрачный готический тип в чёрном плаще…       Однако продавщица явно не собиралась успокаиваться.       — Может быть, смысл жизни?       Юра даже вздрогнул от неожиданности. Меньше всего он ожидал услышать этот вопрос в таком месте! Но выдавать своё удивление он не собирался, поэтому только усмехнулся и ответил:       — Ну, разве что его.       — Кратчайшее выражение смысла жизни, — немедленно отозвался бодрый голос продавщицы, — такое: мир движется и совершенствуется. Главная задача — внести вклад в это движение, подчиниться ему и сотрудничать с ним.       Юра опять усмехнулся, но тут же почувствовал, как становится жарко спине и ушам. Цитата была смутно знакома (вот бы ещё вспомнить, кто это сказал!), но быстро кинуть что-то в ответ он не мог. А ещё филолог!       — Смысл жизни — самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность — вот для чего мы живём! — наконец-то вспомнилось из Оскара Уайльда. Эта игра ему уже начинала нравиться, и к девушке он поневоле тоже проникался симпатией, хотя даже не видел её из-за полок.       Интересно, какая она? Воображение тут же нарисовало маленькую, тонкую, почти бесплотную фигурку в безразмерном свитере, растрёпанную копну длинных, почему-то обязательно светло-русых волос, круглые очки в стиле Гарри Поттера, тонкие белые пальцы с обкусанными под корень ногтями… Наверняка в своей подсобке или под прилавком она держит годовой запас чая и пьёт его каждую свободную минуту. Зелёный с жасмином. Или с бергамотом.       — Если не изучишь жизнь, в ней нет никакого смысла, — немедленно откликнулась девушка. Теперь её голос звучал ближе, послышалось даже несколько лёгких, но быстрых шагов…       Шестерёнки в Юриной голове заработали на самой высокой скорости; он даже отошёл подальше к двери, чтобы успеть ответить девушке до того, как она увидит его. И подумает: мало того что тощий и страшный, так ещё и тупой и неотёсанный!       Что он тощий и страшный, Юра знал про себя уже давно и почти смирился: не всем же быть красавчиками. Да и вообще, ценить человека надо не за внешность! Но когда на горизонте появлялась незнакомая симпатичная девушка, всегда хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Ну вот почему эти костлявые плечи и мерзкие, ничем не выводимые прыщи на подбородке достались именно ему?!       — Призвание каждого человека, — в отчаянии выпалил Юра, забыв отвести взгляд от декольте обложечной девицы, — в духовной деятельности! В постоянном поиске правды и смысла жизни!       Вдруг стало очень тихо. Так тихо, что было слышно, как где-то далеко-далеко на улице Гагарина звенит трамвай, подъезжающий к остановке. Сколько длилась эта тишина — секунду, две? Может быть, десять? Для Юрия Кривых прошло не меньше трёх вечностей, прежде чем голос продавщицы произнёс всего в нескольких шагах справа:       — Го бухать?       Прекрасная сказка, захватывающий опыт общения с девушкой через книжные полки — почти флирт! — всё тут же развеялось, как утренний туман. Интеллигентные барышни не предлагают незнакомым молодым людям выпить, тем более в таких выражениях — значит, эта барышня не такая уж интеллигентная?       Громадным усилием воли Юра заставил себя разлепить губы и сделать насмешливый тон.       — Прямо сейчас?       — Конечно, нет! — воскликнул всё тот же голос. Странно, но он никак не поменялся, не стал грубым или вульгарным, даже пресловутых развязных ноток не появилось. — Я же на работе!       Тогда Юра, сделав ещё большее усилие, поднял голову, повернулся — и увидел её.       Светлый образ серой мышки, прикидывающейся тургеневской девушкой, рухнул на грязноватый бетонный пол и разбился с хрустальным звоном.       У девицы, прислонившейся к стеллажу с брутальными попаданцами, не было ни круглых очков, ни растрёпанной косы, ни даже безразмерного свитера. Была, однако, чёрная вязаная кофточка на пуговицах, заправленная в модные клетчатые штаны, но под ней явственно что-то топорщилось. И ростом девица была почти с Юру — а ведь он так в душе гордился своими ста восьмьюдесятью тремя сантиметрами! Но самое главное — по её лицу он никак не мог догадаться, о чём она думает.       Так и стоял молча, неподвижно, и даже, кажется, приоткрыв рот.       Слава богу, девица нарушила молчание первой.       — Так вам что-нибудь подсказать? — спросила она, отбрасывая со лба блестящую каштановую прядь. И вдруг улыбнулась! Да так, что Юра моментально почувствовал себя лёгким-лёгким, не тяжелее воздушного шарика с гелием: казалось, подпрыгнет — и взлетит…       Прыгать он не стал. Только улыбнулся в ответ — улыбка, наверное, получилась жалкая, но рефлексировать времени не было — и ответил:       — Разве что ваше имя.       — Саша. — Девушка оттолкнулась от стеллажа и, сделав пару шагов навстречу, протянула руку. Запястья у неё, однако же, были тонкие и бледные. И пальцы тоже. Юра сжал их — слегка, чисто символически — и тоже назвался.       — Очень приятно, — хором сказали оба и так же дружно хихикнули.       Затрапезная книжная лавчонка вдруг оказалась весьма и весьма уютной. Простой, без напускного пафоса, зато с изящным флёром интеллигентности.       Они пошли вглубь магазина. Саша держалась впереди, тут и там поправляя и без того идеально расставленные книги, что-то мурлыкала себе под нос, но с Юрой почему-то больше не заговаривала. Юра тоже ничего не говорил, но его молчание было иной природы: он мучительно соображал, каким бы умным вопросом поразить девушку. Даже по сторонам почти не смотрел, хотя успел краем глаза заметить стеллаж с яркой табличкой «Лучшее из антиутопий».       К антиутопиям он, как всякий умный человек, был глубоко неравнодушен.       Вдруг Саша остановилась, резко развернулась на каблуках — Юре даже пришлось отступить на шаг — и, потемнев лицом и глядя куда-то в сторону, произнесла:       — Послушай, Юра…       Юра напрягся: голос у неё был такой, каким обычно просят денег или списать. Но всё же от волнения ему стало жарко и мелко-мелко задрожали колени. Саша явно собиралась сказать что-то важное! Быть может, она в смертельной опасности и не нашла лучшего выхода, чем обратиться за помощью к нему? К нему, случайному человеку, с которым познакомилась пять минут назад!       У него, наверное, был очень надёжный вид.       — Я, конечно, всё понимаю, — тем временем продолжала Саша, всё так же избегая встречаться с ним глазами, — ты наверняка пришёл сюда случайно…       «О нет, — мысленно отозвался Юра, — я пришёл сюда по зову судьбы!»       — …и не собираешься ничего покупать…       Приятное волнительное тепло моментально сменилось мучительным жаром стыда, но ни один мускул так и не дрогнул на лице Юрия Кривых. Он ещё не решил, обидеться на ушлую продавщицу или воспринять всё происходящее философски. Такой уж нынче мир — нет в нём места ни беспомощным прекрасным девам, ни благородным рыцарям, ни даже просто хорошим отзывчивым парням. Есть только продавцы и покупатели, и либо ты всучишь кому-нибудь свой товар, либо его тут же всучат тебе…       — Но моя обязанность как продавца — показать тебе подборку, которую я сделала к Хэллоуину!       Она отступила в сторону и жестом фокусника указала на невысокую тумбу, уставленную аккуратными книжными стопочками. Все книги были в красивых блестящих обложках, а кое-какие даже с наклейками бестселлеров — в нормальных магазинах за такие просили целые состояния!       Быть может, поэтому они Юру и не заинтересовали — он не привык обращать внимание на то, чего не мог себе позволить. Другое дело Саша. Она улыбалась — опять! — лукавой, торжествующей улыбкой лисицы, перехитрившей глупого зайчика.       Так, значит, этот мрачный тревожный взгляд, этот оправдывающийся тон — всё было лишь игрой? Она над ним смеялась?!       Первой мыслью было: надо уходить. Бежать вон из этой проклятой занюханной конторы — нарочно хлопнув дверью, чтоб у них все книжки с полок попадали! — и впредь обходить её за километр. Знал же, что ничем хорошим это не кончится!       Юра уже развернулся к двери… и вдруг остановился, так и не сделав первого шага. На него, как зрители на артиста на сцене, смотрели десятки глаз: мужских и женских, удивлённо распахнутых и проницательно сощуренных, хорошо знакомых и таких, которые он видел впервые. Всё это были обложки книг, видимо, специально так паскудно расставленных — чтобы покупатель оказывался как бы в кольце этих снятых крупным планом лиц.       Но ещё хуже были другие, живые глаза. Саша смотрела хоть и без прежнего веселья, даже чуть озабоченно — сама, что ли, испугалась своей выходки? — но всё-таки почти так же отстранённо, как люди с обложек. Ей было интересно, что Юра скажет или сделает в следующую секунду.       И это разозлило его ещё сильнее. Чёрта с два он даст ей над собой посмеяться! Что он, в конце концов, не мужчина, что ли?!       Надо было отвечать, причём отвечать быстро, пока эта ушлая девица ещё наслаждается своим торжеством. Юра открыл было рот, чтобы обрушить на неё весь шквал своего негодования, но тут Саша сделала неожиданное: подошла почти вплотную и впервые за весь разговор заглянула прямо в глаза. Не исподлобья, не искоса, даже чуть-чуть не склонив голову набок. Спросила:       — Эй, с тобой всё в порядке? Ты как будто сейчас заплачешь!       Говорила без насмешки — тихо, даже чуть тревожно, — но Юра вдруг с тоскливым ужасом понял, что его невольно сжавшиеся кулаки мелко дрожат (и колени тоже, до сих пор!), а в носу уже предательски щиплет.       Он и правда готовился зареветь. Самым позорным образом.       Естественно, этого нельзя было допустить! И Юра, уже не заботясь о том, что будет думать эта лиса, наблюдая его улепётывающую спину, стремглав вылетел из «доброго книжного» и помчался прочь. Только колокольчик над дверью жалобно задребезжал по стеклу.       А может быть, не жалобно? Может быть, он тоже над ним смеялся?